— ✗ —
Что-то донимает Чимина сквозь сон. Донимает столь раздражительно, что хочется сжать покрепче челюсти и вцепиться зубами в чьи-то руки, никак не прекращающие бешено трясти его за плечи. Тошнота забивает горло, голову ломит, а кто-то денно пытается добавить Паку ещё больше страданий. Вымученно сосредоточившись, он решает не оставлять это дело просто так и приоткрывает веки. Искусственный свет мгновенно режет глаза. Чимин хватает воздух губами, дышит сквозь зубы и щурится на переполошенного Чонгука. Хочется шлёпнуть его по голове за экстренное пробуждение или пнуть коленом за то, что не принёс одеяло и отобрал подушку, из-за чего вместе с плечами теперь болит и шея. Вдруг завидя перекошенное в беспокойстве лицо, Пак вздёргивает бровь и борется с головокружениями, чтобы хотя бы немного прийти в себя. Кажется, у него получается даже обрести вертикальное положение — настолько тяжело тело прибивает к дивану, — но затылок отрывается от обивки лишь на два сантиметра. Чонгук попадает в узкий фокус глаз, выдаёт что-то пулемётной очередью. Моргая, Чимин смотрит на его губы. Ах, да. Как он мог забыть. Со злости, что ни черта не прошло и что ему снова придётся пускаться в пляски с решением проблем, Чимин прокусывает щёку и шипит, осматриваясь в поисках подушки и заводясь, как мотор элитных дорогостоящих иномарок — с одного поворота. Двигатель схлопывается, когда взгляд проясняется и утыкается в двух высоких людей в сине-белой форме, копошащихся рядом. Сердце не реагирует на неожиданность: Чимин просто промаргивается и запускает руку в волосы, как вдруг её перехватывают резким движением и оккупируют манжетом. Чимин ошалевше разглядывает сотрудников скорой помощи, один из которых двигает губами, пронзает взглядом и задирает толстовку. Чужое лицо мгновенно рассекается суровостью, в то время как Пак поворачивает голову в сторону Чонгука с одним-единственным вопросом. Строгим, бессильным, ультимативным: — Что произошло? Крепко обхватив себя руками, Чон топчется на месте и что-то говорит, поддевая и так неумолимо бурлящие чувства. Пак позволяет осматривать себя, но кипятится с каждым росчерком чужих губ: все мельтешат перед взором, доводят до тошноты, а он сам при этом ещё ничего и не слышит. Это какое-то убийство. Будто бы Пак очнулся в чересчур доставучей параллельной вселенной, хотя всё, что ему на самом деле нужно, — это сон суток так на двое и смочить губы. Приходится сглотнуть ворох чувств и выстонать нечто нечленораздельное, в чём чуть ли не рвущий на себе волосы Чонгук узнаёт смутную просьбу дать воды и отстать от греха подальше. Младший подскакивает на месте, а через секунду вновь оказывается рядом — отодвигает своей мощной фигурой двух медработников, протягивает кружку с водой и тут же извиняется перед ними, становясь позади диванного подлокотника. Чимин, поднявшись и пригвоздив себя к спинке дивана, чтобы не съехать обратно, смотрит на него взглядом «тебе что, делать было нечего?», однако перепуганные очи говорят сами за себя и заставляют нахмуриться. За то время, пока он пытается выпить воду и не рассыпаться выжженным прахом, Чимин успевает перебрать все варианты того, что могло произойти: от оккупации дома отцом Чона до неожиданно нагрянувшего ядерного апокалипсиса. Раз тут что-то забыла скорая, возможно, апокалипсисом в его лице, но остаётся лишь пожать плечами: ничего не поделать, все знали, кто он такой и что сможет вытворить. Чонгук же, всполошившись до красных пятен на шее, спешно и дёргано набирает что-то на экране телефона и показывает Чимину, которому многого стоит сосредоточиться на крошечных буковках, пока его то туда, то сюда дербанят медработники. Как же он ненавидит эти социальные сети и эти телефоны. Младший трясёт экраном перед чужим лицом, как будто это поможет Чимину лучше всё рассмотреть. Один из сотрудников скорой подключает к нему какой-то аппарат — Пак выдёргивает руку, раздражённо перехватывая Чонгуково запястье. Щурится.«ты не просыпался!!!»
Чон дёргано убирает телефон, набирает текст и снова протягивает Чимину, сообразив увеличить шрифт. К тому опять прицепляют какие-то манжеты. Пак делает глубокий вдох и выдох.«ты спал весь день, потом наступил поздний вечер, я думал ты проснёшься, но ты всё так же спал уже наступила ночь, я сидел рчдом с тобой, щупал пульс, мерил температуру, пытался тебя разбудить но ты не просыпался было 35 и 1, я не знал что делать, ты так слабо дышал сейчас четыре утра а ты всё ещё не просыпался, прошло больше суток и я вызвал скорую»
Чимин отрывает взгляд от телефона, стреляя им в младшего и крепко сжимая губы: ну надо же было и его организму услужить, как будто Чонгуку только и надо что больше потрясений.я не знал что делать! как себя чувствуешь??? слух еще не вернулся да??? что будем делать?»
Замерев в кривой позе, Чимин абсолютно нечитаемым взглядом смотрит сквозь пространство. Чонгук сразу начинает махать руками и с ползущими по шее пятнами оправдываться, на что Пак просто поднимает свободную руку и указывает на уши. — Я не слышу. И, рвано выдохнув, закрывает глаза. В висках стреляет, пальцы тянутся к ним, трут, почти вжимая кожу в череп. Хочется взбрыкнуться, взорваться и разлететься по воздуху бранными ошмётками. Как же он, чёрт возьми, устал. Ему просто нужен сон. Никаких скорых и никаких беспокойств. Всё, точка. Ошалевший Чонгук дёргается и, испугавшись отрешённости, прижимает к груди телефон, походя на брошенного домашнего зверька, увидавшего, как его хозяин склеил ласты на полу, и не знающего, как ему помочь. Чимин, стуча по грудной клетке кулаком и пытаясь откашляться, долго горизонтальное положение не выдерживает и бахается обратно. Под его головой тут же оказывается рука в медицинской перчатке, чтобы помочь улечься, но Пак лишь брыкается и отворачивается, утыкаясь лбом в обивку и стараясь удержать в себе все свои непрошеные эмоции. Когда его плеча касаются, на вторжение хочется ответить кулаком. Однако Чимин, сжав зубы и дыша через раз, медленно поворачивается, приподнимается, садится, окидывает всех стальным взглядом и требовательно складывает руки на груди, кивая Чонгуку подбородком в сторону скорой помощи. Тот, не зная, за что хвататься первым, неловко разговаривает с наконец-таки отставшими фельдшерами, а потом перед глазами снова показывается экран, от которого хочется отмахнуться, как ворчливая бабка, и обратно погрузиться в свой сон, где не болело никаких суставов. Глаза режет. Чимин сражается с тем, чтобы не попросить капли и тазик.«нужна госпитализация»
— Нет, — чеканит Пак. Чонгук смотрит на него оленьими глазами. — Нет, мне это в копеечку влетит. И так за вызов скоро счёт придёт. — Чимин кое-как надевает на себя физиономию послушного гражданина и прилежного школьника, являя её медикам, чтобы продолжить уже им и менее агрессивно: — Прошу прощения, но нет. Я запишусь на приём к необходимым врачам и вскоре их посещу. Буду благодарен, если оставите направление и рецепты по необходимости. Благодарю. Выговорив свои закрома словарного запаса, Чимин еле двигающимися конечностями укладывается обратно в свою норку и прячется от погрузившегося в тишину мира под одеялом. Каждый раз, как он открывает собственный рот, сердце нещадно режет. Каждый раз, как Чонгук смотрит на него таким жалобным взглядом, рёбра выкручивает наружу. У Чимина нет никаких сил заботиться ни о нём, ни о себе, пока он, чёрт возьми, просто не поспит, что теперь будет так сложно сделать из-за активировавшегося потока мыслей и головокружения. Он быстро приходит к выводу, что лучшее, на что его хватит, — это перестать светить своим возмущением на лице и заткнуться той самой безвольной и беспомощной куклой, на которую он сейчас так похож. Смотреть на живое олицетворение момента, когда его тело наконец сдалось, у него нет сил. У Чонгука тоже. Чонгук находится в ещё большем стрессе после домашнего побоища на кулаках, где им расквасили головы, и после осознания того, что его друг мотается неизвестно где с неизвестно какими людьми, да ещё и оглохший, — картина маслом. Просто превосходно. — Спасибо, — шепчет Чимин, не открывая глаз и не выныривая из спасительной темноты. Надеется, что Чонгук услышит, потому что на большее не хватает ошмётков его терпения. — Мне просто нужно отдохнуть. Тебе тоже. Так что переставай сидеть около меня всю ночь, иди наверх и займи мою кровать. Чимин силится нормально говорить сквозь плотно сжатые зубы и делая глубокие вдохи, чтобы избежать будущих переживаний и хотя бы притвориться, что с ним всё хорошо. Но через него вдруг перебирается знакомая рука и выставляет перед лицом телефон. Пак еле возвращает себе зрение, чтобы разобрать писанину.«я не могу дать тебе спать в одиночку, а потом ты умрёшь во сне!!!»
— Да не умру я. — Вздох. — Жив же вот. Чонгук кладёт свою руку на плечо Чимину, который еле сдерживается от того, чтобы не застонать в мольбе оставить его в покое, дать зарыться с головой под одеяло и в кои-то веки просто спрятаться, просто вернуться в школьное время, где из забот был лишь баснословный темп учёбы. Убраться, скрыться, исчезнуть. На день, на полтора. Просто поспать, просто чтобы все отцепились. На некоторое время. Когда Чимин разворачивается лицом от спинки дивана, проходит пару десятков минут или, может быть, даже час. Чонгук оставил на кофейном столике, который Пак когда-то опрокинул, отмечая Новый Год с матерью, а потом срываясь на поиски Юнги, кружку воды и ровную линию таблеток, к каждой из которых написал записку. Приходится чуть съехать с обивки, чтобы вглядеться в аккуратный округлый почерк: «это обезболивающее, если хоть что-то заболит, сразу пей! но только одну, вторую через пару часов, если не пройдёт», «это витамин, на который врачи выписали рецепт, принять спустя четыре часа», «это лекарство, принять сразу после прокапывания». Видимо, младший тоже устал, раз решил не заталкивать в Чимина эту информуцию лично и насильно с тряской за плечи, отчего Пак облегчённо выдыхает: его послушались. Хотя сколько сил стоило Чонгуку оставить своего чуть не откинувшегося друга без присмотра, чтобы тот не откинулся опять. А потом Чимин замечает капельницу. А, вот в чём дело. Чимин аккуратно укладывается обратно, не понимая, в каких именно донимающих размышлениях витал этот час, теперь чувствуя себя выжатой половой тряпкой, но теперь у него есть силы хотя бы сесть. Затем выровняться, ухватывая разъезжающийся горизонт и плывущую в глазах мебель. Потереть перевязанную голову, смененный на ухе ватный тампон, заклеенный тканевым скотчем. Заметить бумажку-направление на госпитализацию, почти закончившийся витаминный раствор. Пусть и трясущимися руками, но сжать пакет на капельнице, подождать немного и с особой осторожностью вытянуть иглу. Встать, зажав локоть ладонью. Выпить указанные таблетки. Оглянуться. И не позволить себе выдохнуть. Чимин вмазывает себе кулаком по груди. Болит. Ноет и ни черта не проходит. Возможно, потому, что он пообещал себе проспать два дня, а в итоге требует подняться, когда не прошло и часа? Солнце мягкой моросью ложится на окна, на подоконник, шторы, пол. Прыгает бликами на экране собственного телефона с разбитым экраном, что поставлен младшим на зарядку. Чимин смотрит на него, не видя десятки пропущенных от матери, только как на единственное связующее звено с тем, с кем одним бы сейчас повидаться — безмолвно, в комфортной непринуждённости и без скрупулёзных допросов — и одному тому, кто был прав. У Чимина закончились силы, закончилось дыхание. Осталась тупая и выкручивающая кости боль, ноющие мышцы, отсутствие слуха — и не высвобожденное раздражение. На всё подряд, на всё и сразу: на знание того, что влип, что сам виноват, раз Чонгук не желает к нему прислушиваться, на мафиозные группировки, на всю преступность, на Намджуна, что подтолкнул к ней, и на Сокджина, что вовремя его не остановил, на морозное зимнее солнце, на заледеневший асфальт, на безлюдную предрассветную атмосферу. Она торопит время к утру, такому долгожданному для многих людей: одни будут спешить на запланированные встречи, кто-то уже встал, чтобы первым рейсом отправиться в аэропорт, а кто-то встретит новый день за чашкой кофе с расползающейся довольством ухмылкой в ресторанчике, на который выходят окна квартиры. Утро продуктивное, громкое. С затишьем перед суматохой, которое нельзя продлить на ближайшую бесконечность. Нельзя попасть в мёртвую петлю, чтобы набраться сил, нельзя прожить один и тот же момент заново — остаётся только вспоминать. Предаваться памяти, отсчитывая вчерашний день, прошедшую неделю, месяц; вспоминая, что тревожило и что цепляло; отчего хотелось порой умереть, а отчего — жить. В будущее Чимину не хочется. Остановить бы время, сойти с этой реальности. Начать новую. Так холодно, а Чимин не может дышать. Так щиплет кожу, а Чимин не может почувствовать что-то кроме разрухи и опустошения. Он правда старается себя не винить, поддерживает себя на этом этапе — одном из многих и предстоящих, что окунает в густую морозь больше всего. Отягощающий трепет. Отторжение. Пак даже не запахивает куртку. Рассекает улицы, на которых вырос, нестройным шагом, проходит мимо домов, со стороны которых наблюдал за человеком, открывшим весь мир, прячась за его автомобилем. Лепил на кожу пластыри, разбрасывался эмоциями и словами. Но разве это плохо? Плохо то, что грудную клетку хочется этими пластырями обклеить. Чимин суматошно запускает ладони в карманы, только потом понимая, что это совсем другая куртка. Что это было так давно, что чужие пластыри давно закончились, а он уже обклеивал свою кожу кучей ткани. И помогло, что ли? Помогло только смотреть вперёд. Чимин кривится, грея руки в карманах. Ноги оттаивают только в двух кварталах от дома, сознание терпит оттепель там же — Пак оборачивается, видя редкие машины, ещё окунутые в тёмную пелену дома и высотки, а сам ощущает себя самозванцем, выкидышем жизни. Он стоит у перекрёстка, глядит на сменяющие цвета светофоры, не слыша обыденного завлекающего шума, и сжимает кулаки. Пытается размеренно дышать, но глаза режет. Они краснеют, их терзает, затягивает в водоворот эмоций. От их переизбытка колотит. Чимин чувствует, что если сомкнёт веки и перестанет задирать подбородок кверху, то раскрошится асфальтной крошкой. Горячей, несмиримой. Скоро утро. Он бы хотел, чтобы оно прошло без него. Он бы остался призрачным и предрассветным вдохновением, растворился бы в небе — а потом вспоминает о тех, кто его за это линчует. Расстроенное лицо, ещё одно — мертвенное, а другое — вскипающее от ярости. У него их целых три, ради которых стоит включить мобильный, застегнуть куртку и мало-помалу начинать возвращаться. За ним же, наверное, идёт охота, хотя Джин сказал, что всё уладил. Ему бы наведаться к Намджуну, а в крайнем случае — на предстоящих гонках выловить Хосока, возможно, попытаться расспросить Юнги, у которого от одного только упоминания вышеперечисленного пропадает блеск из глаз. Его бы совсем не хотелось тревожить. Купить бы ему тот самый кофе с заправки, после которого он снова начинал походить на живого человека, или вообще наведаться в какую-нибудь кофейню, или всучить мешок кофейных зёрен — пусть жарит сам. Или вручить бы ему кофемашину, чтобы хоть что-то шумело в его гробовой квартире, или вообще синтезатор, а лучше рояль — да ещё и красный. Чимин еле поднимает один уголок губ, чтобы усмехнуться. От кофе бы он и правда не отказался, только вот какая кофейня встретит его — Чимин глядит на включающийся экран мобильного — в пятом часу утра? Он ожидает увидеть пропущенные звонки поверх других от матери и от младшего, спохватившегося его отсутствием, но тот, видимо, спит без задних ног в спокойствии пустого дома. Чимин бы тоже спал. Но снова — не может. Пак прячет телефон, прячет ладони и сбитый подбородок, прячется в безразмерной ткани и передвигает хрустящие колени. Ползёт по улицам, вдыхает запах, оставляя частичку себя позади. Забредает в бюджетную круглосуточную, объясняет заказ на пальцах и тычком в меню, садится за столик, похожий на барную стойку, у окна и только с первым глотком понимает, как на самом деле изголодал. События прошлого перемешались в голове, поменялись местами, и уже не определить, что такое вчера и откуда у него столько саднящих ран. Чимин смотрит на свои ладони, выключает экран мобильного и видит там чужеродное отражение с синеватым подтёком на скуле, сбитым подбородком, растрескавшимися губами и ссадинами на них. Возможно, он помнит, откуда они. Возможно, он отказывается помнить. Зато теперь понятно, откуда у всех этот странный взгляд в его сторону с приместью жалости и испуганности: у его матери, у Чонгука, у сотрудников скорой помощи. Пак хмурится, представляя одну пару тёмных и глубоких глаз, эмоции в которых научился определять уже интуитивно, и не припоминает в них ничего подобного — лишь нечто ошпаривающее, стальное. Металлический привкус. Воспоминания. Опыт. Понимание. Шесть утра, понедельник — начало. Чимин жмётся в воротник, бойкотируя привычный ход вещей и только так восстанавливаясь: в наслаждении контролем, пусть и неясным, недолгим, однако собственноручно созданным и ощутимым. Свободным. Как в окутанном утренним туманом поле, с теплом чужой руки в своей. Никого не хочется видеть — и только с ним хотелось бы поделиться бессмысленными мыслями и идеями, не несущими в себе ничего гениального, если бы не условности человеческих переживаний и обязанности отчитываться. Чимин мотает головой, глупо моргая на стакан с исчезнувшим кофе: когда он должен был отчитываться, пленённый взаимоотношениями? Только матери, только Чонгуку. С Юнги они ничем не пленены. Пак и сам не заметил, когда загнал себя в придуманные рамки. А у кого-то так пролетает вся жизнь. Тихий ужас, думает он и дрожащими руками достаёт телефон, глядя на старое сообщение. Добить бы тот об плитку этой кофейни. Кому: он это какой-то кошмар, прости, что втянул в тебя во всё это, я все объясню, как позабочусь о чонгуке Он ничего так и не объяснил. Но хотя бы позаботился, прежде чем наглухо отрубиться — и то хорошо. А от сообщений Юнги, написанных часами и десятками часов назад, становится уже плохо.От кого: он добрался? чувствую, что не умер, но это не отменяет того факта, что ты очень даже можешь это сделать [Пропущенный звонок] напиши мне, как придёшь в себя
Чимин трёт подбородок, щёку, потом прикрывает ладонью рот. Жжётся. Каждая буква жжётся, поддевает желанием убежать, потрошит нутро соображениями и доводами: Пак успел переворошить сущестование каждого, а теперь, обезоруженный и уставший, прячется под слоями ткани в круглосуточном общепите. Знает, что надо ответить Юнги, надо придумать, что сказать маме, надо вернуться в дом, надо связаться с Сокджином, надо возобновить тренировки. Надо, надо, надо. …Надо наведаться в больницу. Пальцы подрагивают, выдавая нежелание даже двигаться. Зубы терзают край бумажного стаканчика. Пятьдесят на пятьдесят. Чимин мотает головой: потом. Сначала маленькими шажочками, крохотными, пусть и еле видимыми, но встать, развернуться, выбросить стаканчик с деревянной палочкой, выйти в преддверие рассвета, отчеканить сбитым шагом пару кварталов — и оказаться перед дверью собственного дома абсолютно потерявшимся во времени и пространстве. Пак помнит только то, что сегодня понедельник, — ни час возвращения матери с работы, ни стройную линию произошедших событий, ни есть ли еда в холодильнике. Чимин решает проверить последнее. Принять душ, чуть не влетев головой в настенную плитку, переодеться в чистые вещи, ни цветом, ни запахом не напоминающие о прошлой неделе, и взяться за готовку: Чонгуку ведь нужно что-то есть. Кухня перестаёт ему нравиться: ингредиенты валятся из рук, посуда с треском стучит друг о друга, а стены пробуждают непрошеные воспоминания. Пак шипит на всё это и спустя несколько часов изнурённо и недовольно приземляется на стул, хотя своеобразные прятки должны были восстановить ему силы. Этот защитный механизм не работает. Сломался точно так же, как и сам Чимин, и ему очень хочется пожалеть себя, попричитать о несправедливости и поныть, но он лишь бьёт раскрытыми ладонями себе по бёдрам, вливает в горло кружку воды с таблетками и повторяет, что он влип в это самостоятельно. Вот остался бы эгоистом, не думал бы о будущем Чона, о Ким Тэхёне — и был бы спокоен. С крепкими нервами, здоровым телом и со слухом. Телефон разражается звонками. Чимин не глядя выключает вибрацию и снова бьёт себя: мысли уже построили свой политический режим в виде анархии. Чимину она всегда казалась превосходной и катастрофически сложной идеей, новым витком после демократии, но не тогда, когда она влавствует у тебя в голове. Сознание бесконтрольно и жадно до крови, Чимин еле заставляет себя отправиться на точку пребывания в виде дивана, закинутого подушками и одеялами. Сесть и зависнуть в стену, потому что двигаться не хочется, размышлять не хочется — не хочется ничего, кроме как закрыть глаза и пропасть, поэтому Пак поддаётся, делает это и засыпает с мутными кровавыми разводами под веками, запахом пороха и щелчками пистолета. А, просыпаясь, не понимает, почему ни черта не прошло и что с ним не так. Поэтому, встав и открыв окно, ложится обратно, снова засыпая и сквозь сон слыша какие-то шарканья вокруг себя. Хочется отмахнуться от них, прогнать, отцепиться от навязчивой памяти, не распознавая её важную деталь. Всё-таки что-то произошло тогда. В тех клубах, переулках, переговорах и встречах на парковке. Что-то колоссальное в своих изменениях и своём влиянии, тянущем назад, чтобы приобрести полномерное осознание, и бросающем душу в побег за попыткой приостановить время, теряя те секунды, которые у Чимина есть сейчас. Что-то захрустело и надломилось, жалобно воя над ухом и не давая оторвать себя от постели. И Пак злится. Злится столь денно и агрессивно, что мгновенно подскакивает на ноги и делает пару шагов. Нервно и дёргано достаёт телефон из спортивных штанов, пишет одно-единственное сообщение «я жив, устал и хочу есть» тому, кому уже его задолжал, и поднимается на второй этаж в ванную, даже не замечая, как проходит мимо ошалевшего Чонгука с двумя кружками в руках. Младший зовёт его, осекается и разворачивается обратно. В ванной, когда Чимин срывает с себя рубашку и свитер, начиная замазывать все свои ранения, ушибы и синяки разными мазями, на краю раковины вибрирует телефон — Чонгук. Они общаются сообщениями, но Чон в основном орёт капслоком, и словосочетания «иди ко врачу» с «чем дольше ты тянешь, тем хуже могут быть последствия» и десятками восклицательных знаков у него встречаются чаще, чем его никнейм. Ходуном ходит дверная ручка, но Чимин без эмоций глядит сквозь неё и продолжает замазывать кровоподтёки. Глядит сквозь них, сквозь зеркало, сквозь себя. Трясущимися заледеневшими руками перезванивает матери, притворяясь, что у него сломался динамик, и пишет ей сообщения, из обрывистости и размытого зрения вычленяя только то, что ей уже позвонили из больницы по поводу счёта за оказанное лечение и что Чонгук указал контактные номера, ничего не скрывая. Чимин сжимает зубы, бахаясь на плитку ванной и подпирая дверь спиной. Впивается пальцами в запястье, терзает кожу до боли, до покраснений, до крови, пока телефон сходит с ума. Нужно взять себя в руки, нужно успокоить мать, чтобы она не сорвалась с работы и не потеряла её из-за непутёвого сына, иначе им придётся переехать в Ахён и снимать двушку с протекающей крышей и тончайшими стенами, однако тело только и может, что сползти и прижаться щекой к прохладному кафелю. Дышать размеренно, вскоре успокоиться, моргнуть покрасневшими глазами, всхлипнуть забитым носом и, всё ещё лёжа, взяться за телефон двумя руками, чтобы снова соврать.— ✗ —
В двенадцать дня Чимин начинает драить дом. Десять минут спустя они с Чонгуком чуть ли не дерутся, потому что Пак, пожав плечами с бесстрастным лицом и зажав подмышкой швабру, ставит ультиматум: он физически не будет прислушиваться к младшему и даже пальцем в эту сторону не шевельнёт, пока тот в полной серьёзности не задумается о Ким Тэхёне — двух зайцев одним махом, пускай и грубо, в непривычной форме и больше из-за того, каких усилий Чимину стоит сохранять горизонтальное положение своего тела. Он решает, что раз выпадать из реальности — так делать это на полную катушку и со вкусом, однако принципы и мораль не дают ему нормально этого осуществить, из-за чего Пак стоит на втором этаже и сверлит через окно безудержно холодный диск солнца. Кажется, словно оно над ним смеётся. Чимин хмурит брови, следя за тем, куда диск стреляет своими лучами: на давно вибрирующий мобильник. Точно смеётся. Идиотский диск. Он разобьёт этот телефон к чёртовой матери, смеётся Чимин. Чуть не потерявшись в пространстве от поворота головы, он вытягивает мобильный из кармана, уже ненавидя это движение, — входящий от Юнги. Что-то изменилось тогда. Тепло. Чимин встрёпывается. Хочется принять звонок и заявить Мину, что все эти защитные механизмы — неработающий бред. Его дом сейчас в чистоте может потягаться даже с квартирой Юнги, но стало ли ему лучше? Станет ли лучше им обоим? Чимин свайпает вправо, сбрасывая звонок. Падает швабра, стучат пальцы по экрану. Кому: он ты просто гений звонить, я же ничего не слышуОт кого: он а ты, видимо, особый вид гения не отвечать
Почти сразу же. Чимин облокачивается на стену, чувствуя вибрацию, идущую по ним. Кому: он что, познал, каково днями ожидать ответ? Вдруг очнувшись и впившись глазами в отправленное сообщение, Чимин влепляет себе ладонью по лбу и нервно выкручивает кожу ладони. Он ожидает чего угодно — сарказма, негодования, жёсткого прерывания диалога и дальнейшего молчания в ответ, — но не смены темы.От кого: он так ты до сих пор не починил свои уши?
А потом Пак чувствует, что Юнги выбрал самый болезненный способ ответить, пусть и пытался сделать иначе, а не придавить камнем и размять в крошево, одновременно позволяя освободиться и взлететь. Чимин просто отказывается разбираться в смысле, вложенном в это сообщение, поэтому прячет смартфон в карман и притворяется, что это не иначе чем разбитый чёрный прямоугольник, квадрат Малевича в стиле абстрактного экспрессионизма. Тот подаёт признаки жизни ещё пару раз и теперь уже окончательно замолкает; Чимин снова глядит на соседский дом и количество пыли на лестничных перилах. В плечо отдаёт болью. Ноль внимания. Спустя некоторое время телефон снова даёт о себе знать, Чонгук снова поднимается к нему, Чимин снова тыкает пальцем на свои уши со словами «я не слышу» и отворачивается от гвалта беззвучных эмоций напротив, словно это его ниша — глухота ко всему миру, к другим и себе в целом; словно это его предназначение — швабра и пару мокрых тряпок из фиброволокна. Вымывая пол в комнате матери и разгребая широкий балкон, который тоже атакует воспоминаниями и заставляет кривиться, Чимин думает о том, как еще неслышащие люди не посходили с ума в этой тишине и противном писке, иногда сменяющемся на вакуум. Всё, что он чувствует, — это вибрация. Вибрация стен, пола, собственного голоса и мобильного в кармане. Отторгает. Тянет к себе. Страшит. Успокаивает. Швабра выпадает из рук. Дробный стук, набатом по сознанию: он винит себя. Распахивая шире балконную дверь, Чимин, ведомый ощущением обволакивающего кожу ветра, облокачивается на подоконник и бахается лбом об оконное стекло. «Заткнись». Вдох. «Замолчи». Он просто устал. Телом, мыслями — выдохся. А еще нет даже двух часов, он ни с кем не связался по поводу работы — особенно мафии — и ничего не сделал. Где кнопка переключения реальности? Как отключить мысли, себя — весь этот ворох недоразумения? Как обновить себя до последней версии человека? Тяжёлый выдох, отпечатывающийся на стекле облачком. Вывести бы на нём пару узоров, но оно столь быстро исчезает — не ухватить. Его скоротечное сущестование остаётся лишь в памяти — и лишь одного человека, а оно всё равно появилось на свет, размылось во взоре с насмешкой и доказательством силы, добилось этих нескольких секунд. Чимин не уверен, вспомнит ли вообще об этом моменте через несколько недель или, может, дней — так чего это облачко так ухмылялось, ради чего так старалось? Чимину вообще кажется, что он окончательно двинулся, а воспоминания прорезались в реальность, заволакивая пространство: вот снег, вот деревья неподалёку, асфальт, дорога, а под балконом снова Юнги, но в свете дня, почему-то в одной белой кофте, такой недовольный и помятый, словно его насильно вытянули из выстраданного сна, лишили возможности даже коснуться головой подушки. Возможно, он вытянул себя сам, а теперь злится на себя за это. Или на что-то ещё — Чимин плохо разбирает все, кроме столь знакомой фигуры, чувствует успокаивающее присутствие, продирает глаза. Возможно, стоит вновь отправиться спать, потому что видеть Юнги прямо под собственным окном — какой-то артхаус, сбивающий с толку и так дезориентированного Чимина, который может верить только своим словам и удивляться. И разве Юнги не холодно? Чимин отрывает лоб от поверхности и поднимает руку вверх, чтобы открыть окно и убедиться, что, как только оно отъедет в сторону, обдав потоком холодного зимнего воздуха, силуэт Юнги размоется, точно одинокие снежинки. Испарится в облаке горячего дыхания, снова отстранится так далеко — и так горько. Чимин не хочет искать переключатель, Чимин не хочет начинать сначала. Снова бы слышать. Снова бы быть полным сил, отдавать их безвозмездно, безусловно — и только бы снова увидеть мягкую улыбку. Эмоции, движение вперёд. Он знает, что многого просит; знает, что жаден от природы; знает, что требователен, — и ничего не может с собой поделать. Но окно отъезжает — и силуэт не испаряется; лишь упирает руки в боки, поджимает губы и смотрит не переставая, в то время как Чимину хочется громко и протяжно выдохнуть, спрыгнуть с окна и ждать, чтобы его словили, согрели — и окутать теплом самому. Отдать свитер, ту куртку, чтобы и так бледные ладони не замерзали, чтобы и так прозрачные щёки не превращались в льдинки, а, может, чуть покраснели, или губ коснулась улыбка, а глаз — искрящаяся лёгкость. Сделать хоть что-нибудь. Но Чимин сделал слишком много ошибок. Ладони сжимают ставни. Юнги даже не шелохнётся от мороза, делает шаг вперёд, выставляет руку, что-то говорит, шикает — и выдаёт такую гамму эмоций, что Чимину приходится застыть, впившись пальцами в подоконник. Картина, которую он так давно и так нощно желал увидеть, пленяет. Эмоции напротив пленяют, их буйство завораживает. Околодывает. Красиво. Это так красиво. Мин кажется совершенно выбитым из колеи, из распорядка дня, в своей тонкой кофте на два размера больше, непривычно белой и так сливающейся со снегом, и в медицинской маске, спущенной на подбородок, чтобы Паку было хорошо видно недовольное выражение лица. Выведенный из себя и раздражённый этим же фактом, Юнги выглядит так, словно ещё секунда — и от взамаха его ладони всё в радиусе пятнадцати километров погибнет, но Чимин вглядывается лишь в его глаза, что непривычно тёплые, а взгляд — жаркий в волнении, в силе. И понимает, почему нехолодно. Адреналин, на котором держалось его тело, неторопливо отступает. Прибивает к полу, к подоконнику. Пак медленно моргает: он, наверное, всё-таки спит. Вырубился где-то на лестнице, лежит не шевелясь и ловит грёзы о невозможном с раскалывающимися на части телом и сердцем. Вернуть бы слух на пару секунд, услышать мягкий трещащий и такой успокаивающий тембр и потеряться, пусть на Чимина и выльется шквал претензий, кропотливо сформулированных не полчаса и не час — намного дольше. Поэтому он атакует первым: — Что ты тут делаешь? Зачем же он спрашивает, если так и не услышит ответ? Время снова решает не вмешиваться в реальность, впервые услуживая и давая возможность глядеть, кажется, днями на то, как Юнги расширяет глаза, а потом хмурится; сдерживается, чтобы не разразиться руганью, но, чуть сощурив глаза, точно выпаливает парочку колких и возмущённых фраз, — а Чимин только улыбается одним уголком губ. Юнги перенимает от него всё самое вредное — особенно привычку делать всё по-своему. Наконец-то. Чимин касается виском оконных ставней. Втягивает в лёгкие мороз — так тепло. Услышать бы скрип снега, услышать бы шум машин, ведь Юнги всё-таки здесь, Чимин всё-таки не спит и хочет податься вперёд, высказать всё, что накипело, что пристало к душе, что облепило внутренности. Тепло разгорается. Глаза начинает жечь невысказанным, несделанным. Несмирением, непокорностью, жаждой продолжать ломиться в вольфрамовые ворота даже с перебитым самоощущением. Приходится снова тыкнуть указательным пальцем себе в уши и произнести коронное «я не слышу» — у Чимина уже должен быть на это патент, — а Юнги смотрит на него с отчётливым «ты издеваешься?», словно именно из-за этого он сюда и приехал, пока Чимин считывает с его губ «я знаю». Мин плавным, но чётким движением указывает на Пака и следом на место рядом с собой. Кивнув и держась за ставни, Чимин вдруг подтягивается и забирается на подоконник коленом — а Юнги выглядит так, словно сейчас возьмётся за голову и затолкнёт Пака обратно. Он что-то говорит, резко вскидывая руку в сторону главного хода, и тогда Чимин, вдруг очнувшись и вздрогнув от пробирающего его холода, всё разбирает. Действительно. Дверь. Чимин поджимает губы. Но они ведь снова здесь, как в ту осеннюю ночь, когда пришлось выкарабкиваться с балкона и с чужой помощью по нему же забираться обратно — и хочется повторить, хочется нырнуть с головой только в тот момент и захлёбываться там до тех пор, пока сердце снова не забьётся. Зачем Юнги здесь? У Чимина не хватает на раздумья сил. Он закрывает окно, запирает балконную дверь, идёт в коридор — и по лестнице вниз, кричит Чонгуку, что отлучится на пару минут и что телефон берёт с собой, не дожидается ответа и выходит, щёлкая замком. Быстрее. Снег. Белым-бело. Ёжась в расстёгнутой куртке — уже своей, потому что та в стирке — Пак заворачивает за угол. Юнги, только увидев появившегося Чимина, отрывается от экрана своего телефона и суёт его в задний карман широких штанов. Пак замечает его обмёрзшие ладони, чуть красноватую шею и останавливается, совершенно выбитый из реальности. Не знает, делать ли ему шаг навстречу, не знает, что привело Мина сюда, слышит вибрацию в кармане — Чонгук, скорее всего, — и просто смеживает веки в секундной панике. Она кромешная, бойко атакующая — но Чимин собирается и атакует её в ответ, вспоминая, что Юнги привык ко всему, что только может прийти Паку в голову, и готов к его неожиданным всплескам хаоса. Поэтому Чимин поддаётся тому, что так долго беснуется во всём существе, делает пару шагов навстречу и, сжав захваченный с полки шарф, накидывает его на чужую шею. Обматывает покрепче, держится за два конца своей любимой и единственной вещи, которая греет лучше любой другой одежды, и думает просто отпустить их, поднять голову, сделать шаг назад и стараться поддерживать разговор как нормальный человек, но… Чимин никогда им не был. Они оба никогда ими не были. Стандартными, легко предугадываемыми. Он не хочет отпускать. Знает, что со скрипом придётся, что нельзя иначе, и его тут же охватывает желанием это правило сломать. Он ощущает, как нечто в груди трещит, и хочет ухватиться за реальность, где к нему возвращается прежний он, но сознаёт, что ничего уже не будет как раньше. Время несётся в неумолимую неизвестность, меняет всё, чего касается — и это, может быть, даже хорошо. Это позволяет Чимину сейчас стоять так близко, дышать одним воздухом и стискивать пальцы, а потом задержать дыхание и вытянуть свою руку. Он же уже делал это, так? Значит, можно и сейчас? Он имеет право делать хоть что-то после такого побега? Чимин понимает, что Юнги то ли нарочно, то ли неспециально не разбирает его невербальной коммуникации, и еле размыкает губы: — Дай мне… минуту. — Ни движения. Пак сжимает зубы, склоняя голову ниже. Снег касается его кроссовок, пестрит в солнечном свете. — Свою ладонь. Дай мне свою ладонь. Чимин не поднимает глаз, еле держа в узде тот хаос, который он уже неделями вынашивал внутри. Ему катастрофически нужны силы. Ему катастрофически нужно дышать. Лишь бы оно ничего не изменило. Лишь бы всё осталось. Вот так. Его ладони касается чужая. Чимин смотрит, как Юнги сам берёт его за руку, заставляя дёрнуться от неожиданности и распустить нестройный ряд сбившихся мыслей, сглотнуть и дёргано выдохнуть. Блестят глаза. Скребёт по рёбрам. Чимин не понимает себя, окончательно растеряв всё. И, тоже потерявшись, сжимает руку Юнги, ощущая крепость и еле слышимое тепло. Замерз же всё-таки. Почему без куртки? Где машина? Голова не поворачивается, даже чтобы просто осмотреться по сторонам. Органы скручиваются в крошечный болезненный комочек; свободная ладонь зарывается в растрёпанные волосы. Он же выглядит, наверное, как забитый щенок или облезлая галка с тремя торчащими из головы перьями, отчего неосознанно сжимает руку Юнги ещё сильнее, ещё крепче, пытаясь сосредоточиться на тепле, на уходящем вихре мыслей. Хотя бы сделать вдох — и не выдохнуть, когда его вдруг тянут вперёд. Чимин почти оступается. Он успевает затормозить, но всё равно легко прислоняется к Юнги. Вдруг ощущает еле слышимое прикосновение ладони к своим волосам, а затем изо всей мощи сцепляет челюсти и сжимает веки. Потому что всё — всё — ожидаемо ползёт наружу. Потому что слабость всегда лезет наружу рядом с этим безмолвным пониманием и мягкой поддержкой от человека, который был её лишён, присутствием, к которому уже привязалось естество. Юнги был прав. Юнги был прав, что Чимин законченный идеалист, что он разобьётся, когда взлетит на самый вверх, хотя на самом деле он только-только оттолкнулся и расправил крылья, однако Пак не собирается мириться с неизбежностью конца. Он не собирается мириться со всем, что о нём говорят: он научится падать, он, чёрт возьми, встанет, соберёт все свои кости и пойдёт, как бы его ни впечатало в землю, он свои кровавые ошмётки и хрящи потащит дальше — ему просто нужно немного перевести дыхание. Чимин, мотнув головой, отстраняется, глядит в чужие глаза и закусывает щёку изнутри. Снова эта пелена, снова эта горечь, снова этот взгляд, знающий о сложности и витиеватости пути, предсказывающий неумолимый и кошмарный конец, чему хочется перечить. Сжимать кулаки и бороться дальше, лишь бы доказать обратное Юнги, проживающему один и тот же сценарий из раза в раз. Показать, что никто из них не застрял в дне сурка, — и потащить за собой. У Чимина всё ещё есть силы. У него всё ещё есть то, что поднимет его на ноги, — он сам. Мин говорит всё без слов, тяжестью испещрённым взором, где нечто завораживающе меняется, облекается в вопросы, грузную задумчивость. Юнги видит это. Лицом к лицу сталкивается с крошечной ошибкой в суждении, приведшей к противоположным выводам: на пути, куда ступил он, куда ступил Чимин — они разобьются. Все разбиваются. Но Чимин не остановится, и чем больше его отговаривать — тем сильнее он будет рваться вперёд, и если… Если… Если словить его, когда он оступится? Если удержать Чимина, когда он соскользнёт? Если предупредить его о совершённых ошибках, катастрофически поворотных и обезоруживающих мелочах, чтобы он их не сотворил, и если всегда прикрывать его спину? Если… если Юнги поверит в него. Если Юнги поверит, что Чимин сможет, что все его бахвальства — искренняя уверенность и чистая храбрость. Ведь его ветхий, истерзанный и бесцветный взгляд до сих пор говорит, что плохой концовки не бывает, пока ты жив. Вот в чём было падение Юнги: он делал всё в одиночку. Делая тихий вдох, Мин позволяет себе протянуть руку к чужим растрёпанным волосам и, пропав в созерцании, еле слышимым жестом убрать прядь со лба Чимина, чтобы она не мешала ему. Она падает обратно — Юнги же, не почувствовав от Пака сопротивления, снова пытается заправить её ему за ухо до тех пор, пока не ощущает, что его руку сжимают ещё крепче, что его прожигают взглядом. Снова тихий вдох, эфемерное движение — Мин всей ладонью убирает чёлку Чимина назад, наблюдая за тем, как пряди рассыпаются по его бледному лицу со стёсанным подбородком, скрывая пожелтевшие кровоподтёки на скулах, — и окончательно ломает всё, что было выстроено. Принципы, доводы — ничего из этого не было важно. Чимин прав, пока он жив. А значит, у него не будет никакой плохой концовки, он всё сможет, потому что Юнги уже поклялся, что человек, перевернувший его существование с ног на голову, будет жить несмотря ни на что — и этот человек точно так же сможет всё, что только захочет. Чимин оступается, делая резкий вдох. Прячет глаза, делает шаг назад, снова — вперёд, не выпускает чужой руки — и вдруг, денно выматерившись, бахается лбом прямо в плечо Юнги. Пак мотает головой, отказываясь воспринимать всё, что ему показалось, не хочет ничего расшифровывать, догадываться, понимать, отчего мгновенно отпускает оборону, назначает конечным пунктом чужое плечо и только сжимает свободной ладонью лёгкую кофту Юнги, который должен был уже покрыться льдом, но он всегда был печкой. Поэтому нехолодно. Мягко, спокойно. Безопасно. Всё трещит, ползёт наружу. Мин сейчас стоит — не шелохнётся, только еле касается своей рукой затылка Чимина, пока того разрывает изнутри всем и сразу так, что удержать себя в благоразумии практически невозможно. Незнание ввергает в беспамятство: Пак не ведает, что внутри него, что происходит перед ним. Не ведает, как понять и надо ли. Всё перевернулось, перемешалось, испортилось и перерубилось так, словно бы в этом бесчинстве он уже что-то потерял, словно ему больше ничего не осталось. И только лишь где-то на периферии мигает сознательное: у него нет оснований эти чувства испытывать, что пережитое — лишь часть того, что ему всё ещё предстоит. Он всё это сделал с собой сам. Но он не хочет терять прошлое, что уже рассыпалось бессвязными блеклыми воспоминаниями. Он не хочет терять то, что прямо сейчас так живо горит перед ним; не представляет, через что они все — Юнги, Чонгук и он сам — сейчас проходят, но не хочет, чтобы это тепло останавливалось, не хочет, чтобы в него врывалась зима. Он просто чувствует это. Да, может, беспричинно. Может, из-за стресса это проснулось в нем с запозданием, но Чимин это чувствует и не знает, как задержать мгновения, ввязаться в борьбу со временем, с богами — плевать, лишь бы… Ладонь Юнги наконец ощутимо опускается на затылок Чимина. Словно специально, больше не выдерживая взбалмошного вида и перепуганных глаз, вырывает из страхов. Мин дозволяет себе прижать Чимина к себе один раз и больше не сковывать его движений, однако Пак сам остаётся в обволакивающем тепле. Непоколебимости. И в сознании вдруг… наступает тишина. Умиротворённость. Покой. Чимин дёргано вдыхает, дёргано убирает пальцы, дёргано начинает дышать. Вновь ощущает текущую в нём кровь, оттаявшие мышцы и сброшенные с сознания оковы; ладонь в ладони, чья стойкость занимает уже совсем не минуту и даже не две. Свободно. Самый свободный — погрязший в цепях. Чимин наконец открывает глаза. Дышит морозом, через плечо глядит на солнечную россыпь по снегу, гипнотизирует протоптанные дорожки асфальта. Больше никуда не хочется. Ни в дом, ни в собственную жизнь, ни куда-либо ещё. Лишь созерцать блеск природы, следить за её событиями и быть незримым наблюдателем, но Юнги снова возвращает к краеугольному монолиту реальности: он что-то говорит. Говорит так, что Чимин, услышав лёгкий отзвук и глубокую вибрацию совсем рядом, почти прошедшиеся по его щеке, лениво открывает глаза. Поднимает голову, пристально уставляется на чужие губы. — Что ты сказал? Полная сосредоточенность: Чимин готовится профессионально расшифровывать всё, что бы Мин ни собрался ему заявить. Пальцы бессознательно тянутся к чужой шее, чуть спускают шарф и дотрагиваются до оголённой кожи. Горячая — Пак почти обжигается от неожиданности, но не слышит последующей вибрации. Пребывает во внимательном и кропотливом ожидании, не отнимает руки — и примерно через минуту от тотального бездействия решается поднять глаза. А затем приходится тоже застыть. Юнги смотрит на него совершенно обезоруженно. Дезориентированно, потерянно. Его взгляд блуждает по Чимину в некоем испуге, внезапном потере контроля — Чимин хорошо знает эти эмоции, а потому всматривается вопросительно. Он смотрит и старается включить мозг. Думает и думает, пока не соображает, что его ненарочное движение в лице какого-нибудь другого человека могло закончиться плачевно. Оно могло нести в себе опасность, и Юнги должен был среагировать — он всегда успевал перехватить любой тычок, любой взгляд и уйти из-под него, — он должен был заметить, должен был остановить Чимина, ведь шея — самое небезопасное и слабое место, Мин должен был сделать хоть что-то. Но он ничего не сделал. Он никак не среагировал. Он не заметил. Он отпустил оборону. Пак смотрит ему прямо в глаза — прямо в глаза, которые никогда не лгали ему, — и видит, что Юнги просто не ждёт никакой опасности, привык, что рядом с Чимином он не вынужден защищаться, а теперь сам повержен своим же поведением и осознанием произошедшего — и Пака окутывает этими же чувствами с ним на пару. Рука Юнги резко поднимается, желая коснуться Чиминовой и отодвинуть её от своей шеи, но замирает. Она снова подаётся вперёд, но Мин снова останавливает её, пока Чимин не отводит взгляда и не покрывается мурашками, потому что спереди нечто страшнее, чем ледяная безжизненность. Пак ни черта не может разобрать, лишь барахтаться в омуте и понимать, что он держит тебя на поверхности, укачивает и помогает плыть дальше. Перебирая кисточки шарфа, Чимин цепляется за довод, что всё ещё спит. Это бы всё объяснило. И пробует ещё раз: — Так… что ты сказал? Юнги хмурится. Желваки играют на его лице. «Поехали», — разбирает Пак перед тем, как Мин тянет маску вверх и хочет двинуться назад, уводя его за собой, но Чимин, прошагав пару метров, вдруг останавливается. — Куда? — заряжает вопросом в лоб, щурится. Юнги снова хмурится, достаёт телефон, набирает что-то, а Пак соображает достать собственный, уже видя новое сообщение поверх десятков остальных.От кого: он уши твои чинить
Сердце пропускает удар; Чимин бессознательно мотает головой. Врастает в пол, не давая даже сдвинуть себя с места. Опускает голову, закусывает губы и, наверное, достаточно долго пропадает в своих мыслях, потому что перед его глазами машут ладонью.От кого: он ты не поедешь ко врачу?
Чимин молчит, рассматривает снег вдалеке, покрывшиеся им ветви деревьев.От кого: он ты не хочешь?
Чимин нечаянно выцепляет негодующую физиономию Юнги — и ему становится так смешно от всей этой ситуации, что уголок губ сам ползёт вверх, заручившись поддержкой истеричных ноток. Пока Мин снова что-то строчит ему в телефоне, Чимин пытается незаметно высвободить свою ладонь из чужой и под шумок предусмотрительно отступить. Юнги замечает сие действо и тут же отпускает Чимина. Цыкает, трёт переносицу, не получая никакого внятного ответа, и резко хватается за мобильный.От кого: он так ты хочешь вернуть себе слух или нет? я не понимаю, что ты собираешься делать?
От слов сквозит нетерпением, а Чимин смеётся уже открыто, пытаясь не выдать очередную фееричную шутку в виде «это ещё вопрос, вернётся он или нет», но в груди тяжелеет, заставляя кивнуть.От кого: он как ты мать твою планируешь провернуть это без поездки ко врачу
Чимин тянет губы в стороны: он как раз остановился на этом этапе думания. Он не делает совершенно ничего, не говорит и реагирует никак, заставляя лицо Юнги снова лишиться эмоций. Он легко отправляет Паку одну-единственную фразу, заставляющую Чимина сначала посмеяться, а потом недоверчиво застыть. — Что значит «мне тебя в машину закинуть?», а? — сужает глаза Пак и ненароком напрягается. «То и значит», — произносит Юнги одними губами. — Хорошая шутка. — Больше смеяться не хочется. Чимин меняется в лице, вдруг сознавая, что это и не было шуткой. — Погоди, ты… ты не сможешь. Чимин смотрит на то, как Юнги сцепляет руки на груди, как становятся видны очертания крепких мышц, которыми Пак сам пока не шибко может похвастаться, а потом поднимается к его глазам — и видит там, что да, ещё как сможет. — Это похищение, — меняет тактику Чимин, уже планируя путь отхода. Юнги наклоняет голову вбок, вздёргивая одну бровь и словно говоря, что, в принципе, так оно и есть. Он сверяет время с экраном телефона, вздыхает и шагает вперёд, но Пак, будучи уже наизготовку, отскакивает от него на столько же шагов назад. Остановившись, Юнги цыкает, закатывает глаза и откидывает волосы со лба. Чимин не теряет бдительности, пока тот набирает очередное сообщение, на этот раз уже дольше.От кого: он ты влез чёрт знает куда лишился слуха пропал на два дня выдрал меня из моего дневного сна и теперь пытаешься ещё больше навредить себе
Хочется протянуть «ну, я бы не сказал», вот только Чимин убирает глаза с фигуры Юнги — как тот мгновенно оказывается рядом, заставляя Пака вскрикнуть от неожиданности, схватив ртом морозного воздуха, а потом засмеяться. — Не обвиняй меня, я ни о чём не просил! — выдаёт он, успев вычленить из фразы самое необходимое, а потом, снова вскрикнув, чуть не валится в снег, потому что Юнги вновь пытается его перехватить. — Не-е-ет! Отбежав на приличное расстояние, Чимин поправляет съехавшую куртку и пытается отдышаться, одновременно смеясь с того, как Мин упирает руки в боки, стоя под большим склонившимся деревом.От кого: он ты издеваешься?
Чимину уже всё равно, он сосредоточен абсолютно на другом. За пару каких-то мгновений их начинает разделять лишь метр, отчего Пак, крутанувшись, срывается с места, решая выбрать своей стратегией просто наворачивать круги вокруг дома. Мороз отрезвляет. Грудная клетка расширяется, со скрипом разгибаются рёбра — становится легче. Чимин бежит вперёд так самозабвенно, что чуть не падает, когда Юнги оказывается спереди, решив просто развернуться и пойти наперерез. Он идёт навстречу совершенно спокойно, лишь взгляд выдаёт всё его отношение к происходящему. Но Чимин знает, что всё это — лишь умелая актёрская игра, знает, что Юнги ничего не стоит за каких-то пару секунд оказаться рядом. Он не даст себя поймать. Они оказываются под балконом, когда Юнги перехватывает его за капюшон, но потом отпускает, блокируя ход дальше за плечи. — Нечестно! — кричит Чимин, пытаясь выцепить себя из чужих рук. — У меня отсутствует один орган чувств! Спиной слышать, знаешь, достаточно сложно! Юнги останавливается, крепко, но исключительно аккуратно держа Чимина за капюшон, приближает его к своему лицу и по слогам отчеканивает: «Чьи это проблемы?». Пак, опешив, быстро до ответа не додумывается, поэтому негодующе взбрыкивается и выдыхает, отдавая все силы своей соображалке и её погоревшей материнской плате. Нужно представить, что ты на тренировке, — успокоиться. Отметить, что соперник умелее и сильнее тебя, а значит выход только один — уличить момент и увильнуть. Чёрта с два это получится с Юнги. Пройдёт с кем угодно, но не с ним: Чимин пробует всё, что умеет, но ему закрывают все пути отступления и теперь пытаются развернуть лицом, чтобы продолжить допрашивать, как вдруг в голове щёлкает. Пак прячет в себе ухмылку: выход — не только уличить момент, но ещё и схитрить. — Ай, ай, ай! — вдруг жалобно шипит Чимин, пытаясь играть правильно, а не смеяться вместо этого. — Больно! Ему даже не нужно больше ничего говорить, потому что хватка в то же мгновение исчезает, а Юнги отходит на шаг, пока на его лице отображается полнейшее непонимание того, каким образом он смог так Чимина зацепить. Его тело отреагировало быстрее, на что Пак и рассчитывал. — Я же сказал, что не сможешь! — победно вскидывает кулак Чимин, тут же затихая от того, насколько пристален чужой взгляд, насколько пронизывающе Юнги смотрит в ответ. Медленно выдохнув, Мин, сдерживаясь, достаёт из кармана штанов мобильный. Настораживает, дёргано и не менее твёрдо что-то набирая.От кого: он я тебя сейчас прибью
— Не сможешь, — ничуть не стушевавшись, повторяет ему Пак. Юнги сужает глаза, словно догадывается о чём-то.От кого: он а минуту назад выглядел так будто тебя переехала фура
— Так напитался сил, все дела, — пожимает плечами Чимин, как вдруг его снова пытаются поймать. — А-а-ай! Юнги снова оказывается перед ним, не жалея силы, выдыхает «теперь не сработает», на что Чимин делает вид, что ничего с губ не понимает. Ему пресекают путь, блокируют выпад, хватают за воротник и хотят подставить ногу так, чтобы Паку ничего не оставалось, кроме как потерять равновесие и упасть, но он сам учил похожий приём, он внимателен к тому, что у него вечно не получалось, поэтому Чимин перенаправляет вес своего тела и ныряет под руку Мина, оказываясь за его спиной. Чувствует, что Юнги подобного не ожидал и что стоит воспользоваться секундной заминкой, провернув собственный метод по укладыванию на землю, однако стоит только моргнуть — Чимин уже оказывается в снегу, на спине и с раскрасневшимися от неожиданности щеками. Он только смог почувствовать захваты, но не успел среагировать, а теперь лежит и пронзает Юнги таким восхищённым искрящимся взглядом, что тот забывает, что за колкость собирался выпалить на этот раз. Чимин, закусив щёку, переворачивается набок и толкает Мина ногой, на что тот, уже не пытаясь ничего сделать, устало бахается в снег рядом и закрывает лицо рукой. Восстанавливая дыхание и сглатывая резкость в горле, Пак наблюдает, как грудная клетка Юнги медленно то опускается, то поднимается, и почти убаюкивает себя этой картиной, как тот снова что-то ему отправляет.От кого: он даже не жалеешь меня и что я в одной кофте
— А нечего меня пытаться утащить куда попало. Отняв руку и окинув Чимина вопросительным взглядом, Юнги кивает сам себе, поднимается и, отряхнувшись, тянет Пака за руку наверх, чуть сгибаясь и вдруг закидывая его к себе на плечо с необычайной лёгкостью. Вновь борясь с жутчайшим головокружением, Чимин успевает только вцепиться в его промокшую от снега кофту — да так и повиснуть. — Стой, стой, стой, погоди! — бормочет он, плотно сжав веки. Почувствовав испуг, Юнги наперекор своим словам аккуратно ставит Пака на землю и готовится к очередным сценам, но Чимин держится за висок рукой и старается не двигать головой ни на миллиметр. Как вдруг слышит прикосновение к своему лбу, приоткрывает один глаз, сталкивается с непроницаемым лицом, но обеспокоенным взглядом, и понимает, что из этой ситуации выход — только притвориться мёртвым. Не успевает тошнота от смены горизонтов отступить, как Юнги задирает голову, словно на что-то реагируя, а Чимин поворачивается, глядя в сторону балкона, откуда, размахивая руками, на одну определённую фигуру кричит Чонгук. Чимин застывает, неосознанно представляя, как сначала младший надулся от очередной ссоры, а затем, услышав крики, сорвался на помощь, ломясь в закрытую входную дверь и потом в окна, и не знает, как вообще реагировать. Особенно на то, что через секунду младший спрыгивает с балкона, почти валясь навзничь, но вскакивает на ноги и несётся прямиком на них двоих. Чуть не снеся Чимина, он оказывается перед ним и заслоняет его всем своим грузным телом, начиная выдавать Мину какую-то тираду, которую Паку, на самом деле, жутко интересно услышать. Придя в сознание и моргнув пару раз, Чимин хлопает себя ладонью по лбу и выглядывает из-за плеча младшего, про себя усмехаясь: он ведь точно так же недолюбливает Тэхёна и готов наброситься на него, только дайте хоть за километр его увидеть. Вздохнув и снова сложив руки на груди, Юнги ведёт плечом и с непроницаемой физиономией выслушивает всю Чонгукову речь, пока Пак выходит из-за спины Чона, которого от мороза начинает бить дрожь. Ещё один гений. — Куда в одной футболке?! — почти неслышно влепляет Пак младшему по затылку, когда Юнги неожиданно начинает тому отвечать, да ещё и так серьёзно, на что Чон успокаивается и задумчиво вытягивает губы. Чимин настораживается. Щурится, смотря то одного, то на второго, и через пару минут Мин указывает куда-то себе за плечо, а Чонгук переводит настойчивый взгляд на Чимина. Пак суровеет, не переставая пилить взглядом этих двоих, стоящих на приличном расстоянии друг от друга. Уже сговориться успели? — Ну приехали, — бурчит Чимин, глубоко вздыхая. — Что? Что вы так смотрите? Чонгук снова смотрит на Юнги, размахивает руками, словно настаивая на своих условиях, и, когда Мин безразлично кивает, внезапно начинает двигаться в сторону Чимина. Чудеса коммуникации. Уже поняв, что они задумали, Пак актёрски вытягивает сведённые вместе запястья, будто его собираются заковать в наручники, и бросает взгляд на Юнги, который вычитывает в нём всё необходимое и мелко кивает, проговаривая только одно слово «машина». Понятно. Его всё-таки отвезут к этому врачу. — Платить за меня вы оба будете, — ворчит Чимин, глядя на совершенно новую иномарку Мина, которую ещё никогда не доводилось видеть, и садясь на заднее сидение. Впечатывает возмущение в Чонгука, что бдит за каждым движением Юнги, всё ещё думая, что тот — Сокджин, и подозревая его во всех бедах, произошедших с Чимином. Неудачливая троица снова в сборе. Пак не собирается думать ни о чём, кроме лакированных сидений, и не собирается поднимать головы, ибо его снова безбожно укачивает и швыряет из состояния к состоянию. Он не замечает, как на грани реальностей проваливается в сон, а от настойчивого пробуждения ожидает увидеть себя в собственной кровати или хотя бы на диване в гостиной, но глаза режут солнечные лучи, в голове стоит непередаваемый гвалт — и Чимин отказывается шевелиться. Ровно до тех пор, пока его снова не расталкивает Чонгук, своим видом напоминая о действительности происходящего, и Пак глядит на него, как на громадную помятую белку с нимбом над головой, который Чимин всё закрывает и закрывает руками: слепит кошмарно. Его поддерживают под локти, чем неумолимо раздражают, и Чимин совершенно теряется. Время искажается, пространство гнётся — его ведёт вбок, отчего он рычит и заставляет себя очухаться, но его всё время дёргают, никак не давая плану осуществиться. — Так, убрали от меня руки! — с закрытыми глазами рявкает он, чувствуя, как его отпускают. Да, так намного лучше. Пока он ловит равновесие, наконец возвращается осознание: ветер в лицо, асфальт под ногами, запах бензина и пыльного города. Память возвращается, тело рефлекторно цепенеет, узнавая нелюбимую атмосферу. Зернистость отступает. Чимин оборачивается в поисках машины, видит Юнги за рулём со всё ещё не закрытой водительской дверью и решительно направляется к нему. Собирает всю потерявшуюся по дороге уверенность и готовится высказать парочку авторитетных слов, но тушуется, когда Юнги отрывает от телефона свой ледяной, мощный взгляд, который моментально мягчеет, как только выхватывает в поле зрения Чимина. Мин поднимает голову, легко кивнув, и, как обычно не сводя потеплевших глаз с Пака, бросает телефон на соседнее кресло. Чимин, и так запутавшийся в логических хитросплетениях, совсем теряется и, ощутив нежданно грохнувшее в горле сердцебиение, дёргается и с размаху захлопывает водительскую дверь. На секунду сбитый с толку, Пак промаргивается и разворачивается на сто восемьдесят, выискивая Чонгука, который этот автомобиль скоро прожжёт глазами. Это было совершенно привычно: безмолвное понимание, тонкая чуткость. Привычно. Привычно. Тогда какого чёрта.