***
Когда он вернулся из Афганистана, оказалось, что Гарри ушла в Лимб за два месяца до его ранения. Они почти не были близки. Джон постоянно повторял это себе, когда во снах ему вновь и вновь являлись сумрак лаборатории и бледные молчаливые лица. Уже ничего нельзя было сделать. Очень просто сказать это себе не раз и не два, но куда сложнее смириться. Потому что Джон ещё помнил Гарри — другую Гарри. Этих воспоминаний мало было, но… Джон сидит на старом скрипучем стуле и слышит, как тикают часы. Тик, тик, тик. Где-то наверху раздаётся приглушённый шум битого стекла, мать издаёт невнятный звук, который заботливо впитывают белые стены дома. Джон почти не слышит. Сидит и слушают тиканье, неосознанно постукивая тапком по паркету и переодически потирая его носком. Ноге нечем заняться, как и языку, уже облизавшему, кажется, каждый зуб, рука нервно сжимает старый каменный мобильник, стойко выдержавший падение на холодный кафель. Щеку прожигает боль. На экран падает слеза, и Джон никак не может понять, как она там оказалась. Он ведь не плачет, он точно не… Из приоткрытого окна раздаётся звук проезжающего автомобиля, и мальчик на секунду замирает, прислушиваясь, но никто не останавливается, и он снова утыкается в телефон. Разумеется, он не плачет. Разучился ещё два года назад, когда погиб отец. Внезапно где-то рядом со входной дверью раздаётся не совсем трезвый смех и два голоса, один высокий (очередная подружка, как её, Митчел? Маргарет?), а другой пониже, с едва заметной хрипотцой, которая была знакома Джону по долгие годы наводившими ужас хэллоуинским страшилкам, и Джон резко бросает телефон на стол, подскакивая с места, потому что… потому что… — Гарри, чёрт возьми! — Он прижимает к груди стоящую на пороге сестру, от которой пахнет ночью, сигаретным дымом и алкоголем. Короткие светлые волосы растрепанны, а губы слегка раскраснелись от поцелуев, и она смотрит на брата с негодованием, постепенно замечая у порога чужую обувь и лежащий на столе полиэтиленовый пакет из соседнего магазина. Её медленно озаряет понимание. Оборачиваясь, Гарри Уотсон бросает виноватый взгляд на подругу. Та говорит что-то о том, что позвонит, и дверь за ней закрывается. Гарри защёлкивает замок. Несколько секунд они с Джоном молча смотрят друг на друга, а затем тишина, словно заклятие, обрывается, и теперь уже Гарри прижимает его к себе, что-то шепча и уткнувшись ему в макушку. Боже, он так переживал. Постепенно пальцы сестры добираются до ссадины на щеке, и она осторожно спрашивает: — Это мать? Или.? — Она, да. Всё… в порядке. — Джон старается улыбнуться, но улыбка выходит несчастной. — Ничего такого, чего бы не случалось ранее. Просто… Боже, Гарриет, ты смотрела на часы? Второй час ночи. Ты не отвечала на звонки, я думал… Гарри издаёт вздох, её дыхание пахнет табаком. — Прости, Джонни. — Его снова оплетают заботливые руки. — Тебе… не стоит так волноваться. Джон. — Гарри осторожно смотрит брату в глаза. — Ты же знаешь, со мной ничего не случится. Не надо переживать. Джон чувствует, как в горле застревает горечь, и из всех сил старается не расплакаться. Если бы в этом мире было хоть что-то, способное рассказать, как сильно он переживает каждый чёртов раз, когда сестра не появляется до полуночи, объяснить, что он чувствует, сидя на жёстком деревянном стуле и больше часа не выпуская из рук мобильник. — Я всегда буду о тебе переживать. Ясно? Всегда. — Из горячих лёгких вырывается всхлип. — И не важно, как часто ты уходишь или… или с кем. Я не могу не тревожиться о тебе. Какое-то мгновение Гарри думает о том, чтобы возразить, но вместо этого лишь прижимает брата ещё сильнее, и в такие моменты Джону кажутся, что они двое — самые родные друг другу люди на всей земле. …образы, словно тонкая сталь, прорезали его видимое спокойствие, заставляя вздрагивать посреди ночи, сжимая губы в немом крике. Около месяца Джон честно старался жить, как все, насколько это предоставлялось возможным человеку с тремором в руке, больной ногой и невысокой пенсией. Он ходил по больницам, рассчитывая устроиться на полставки (везде отказывали), старательно искал жильё подешевле (видимо, это словосочетание в Лондоне звучало так же, как «зубная фея») и даже, после долгих раздумий, стал ходить к психотерапевту, но всё было напрасным, потому что рано или поздно его сознание возвращало его к лицам давно потерянных людей, как если бы он был собакой на поводке, попытавшейся убежать от хозяина. И тогда он замирал у окна своей квартиры на Стрэнде, думая о вещах, которые упустил, сражаясь на этой проклятой войне. На пятой неделе стало очевидно, что нужно что-то менять. Решение, так долго зарождавшееся где-то в глубине сознания и игравшее на нотках ностальгии, теперь приобрела какой-то особенно яркий оттенок. Всё началось с чтения какой-то невзрачной статьи про парня, вернувшегося из Лимба после месяца под капельницами. Причиной, как ни странно, были не закончившиеся деньги (которых у бедолаги, кажется, никогда не водилось; наградной), а внезапно вышедшая из комы мать, которая чуть ли не отказалась от лечения, узнав, что сын присоединился к спящим. Бог знает какими силами, но её лечащий врач, д-р Джордж Уайт, для которого пациентка являлась доказательством совершённого им прорыва в медицине, добился, чтобы к сыну пустили «посетителя», и позволил подключить себя к чужому маленькому миру на ограниченное время. Совместное посещение в Лимб практиковалось реже и чаще всего парами, так что необычный поступок доктора сумел привлечь к себе внимание. Особенно после того, как молодой Роберт добровольно очнулся ото сна. Тогда к Джону впервые пришла мысль о том, что из Лимба можно вернуться. Постепенно и незаметно для самого себя Джон начал намеренно выискивать в газетах заголовки, в которых рассказывалось о Лимбе. У него начала формироваться более-менее понятная картинка о происходящем там — индивидуально продуманный мир, находящийся в голове у самого спящего, от обычного сна отличался необычайной реалистичностью и отсутствием осознания того, что сам спящий имеет над ним какую-то власть. Человек мог придумывать любые нужные ему события, но при этом всё равно удивляться, когда они случались. Идеальный редактор собственной жизни, детально прописанный код. Джон часто задумывался о том, почему правительство легализовало этерний и даже сделало его бесплатным для, казалось бы, полезных обществу людей. Потом стало ясно — все права на их творчество и совершённые открытия, а так же идеи, автоматически передавались властям. Гарри была художницей, и Джону вспомнились её яркие мотивирующие плакаты, которые теперь использовались кем-то, кто её никогда не знал. Ранним утром ноября две тысячи двести первого года Джон Уотсон решил, что ему рано терять сестру. Первым делом он отыскал сайт Уайта и написал ему — автоответчик сказал, что доктор готовился к конференции в Брюсселе, но Джону было всё равно. Сначала он приехал в больницу, где работал Уайт, потом попытался добиться помощи у секретаря и, наверное, подрался бы с ним, если б каким-то чудом в виде помощи Майка Стэмфорда, бывшего однокурсника, не вышел на жену доктора. Задумчивая светловолосая женщина, чем-то напомнившая ему мать, или то, какой она была до авиакатастрофы, долго колебалась, ссылаясь на собственную занятость, но в конечном счёте согласилась на личную встречу в одном из многочисленных заведений Сохо. Уже потом Уотсон понял, что изначально она собиралась таким образом окончательно оборвать его попытки. Они договорились на вторник, и в субботу Джону пришлось съездить в прачечную, где невысокая светленькая хохотушка приняла его костюм с пятипроцентной скидкой. Что, в общем-то, неплохо в ситуации, когда приходится выбирать то молоко, у которого цена за литр дешевле. Наконец, когда минуло пять вечера, Джон появился в ресторане, усаживаясь у окна и устало наблюдая за постепенно опускающимися сумерками. А ещё через пять минут к нему подошла Лидия Уайт. — Я полагаю, это вы так настойчиво добиваетесь внимания моего мужа? — Прохладно спросила она, передавая белоснежное пальто одному из официантов. — Джон Уотсон, — кивнул Джон, протягивая руку, и взгляд женщины на миг остановился на его ладони, ещё покрытой загрубевшими мозолями. — Ну что ж, мистер Уотсон, думаю, мне стоит вам сообщить, что вы пока что оказались самым настойчивым — но, надеюсь, вы понимаете, что далеко не единственным? — Она отвлеклась на минуту, когда подошедшая официантка предложила сделать заказ, и попросила бокал мерло, а после вновь обратилась к Джону, и тот увидел, как отчётливо сияют её синие глаза. — После той злополучной статьи они все стали писать ему… просили помочь. Потерянные… отчаянные. Их было много, Джон. — Лидия задумчиво постучала ногтем по бокалу. — Но Джорджу нужно было не это. Да, он спас мальчишку, но не потому, что хотел его спасти. Вы ведь тоже врач. Понимаете, как тяжело терять пациента после того, как потратили на него столько сил, стараясь увести из лап смерти? А ведь женщина пролежала между небом и землёй три года. Какого ему было узнать, что всё напрасно? После совершённого им прорыва? Джон нахмурился, подумав, что обычно ему давалось куда меньше времени, за соседним столиком разбился бокал. — От этого зависла его карьера, слишком многое было поставлено на кон. Он не мог позволить себе потерять её. И тогда, когда уговоры оказались напрасны, он начал искать другие выходы. У женщины не осталось никаких родственников, сын был единственным, кто мог хоть как-то заставить её принять лечение. Но вернуть его было слишком сложно. Самым простым решением казалось сделать так, чтобы женщину признали невменяемой. Понимаете, Джон? Лимб не был ни планом B, ни C, ни D. Лишь самой крайней мерой. То, что он решился и смог вернуть мальчика, это не более чем чудо, волшебное совпадение случайностей. И уж поверьте, я знаю, как тяжело ему это далось. Всем этим несчастным, что приходят к нему, кажется, что он святой, Бог, но Джордж никогда не хотел быть их героем. Он лишь делал своё дело, и не в его интересах теперь сворачивать с пути ради чужих ему людей. Так почему же вы решили, что являетесь особенным, Джон? Джон хорошо помнил тот день, когда его ранили, пробив плечо и раздробив кость. Помнил, как из подключичной артерии потекла кровь — тогда он не осознавал, что это она, видя перед собой лишь жаркое солнце, которое, казалось, желает сжечь его. И вдруг подумал, что так и будет, что удача когда-нибудь должна была закончиться. Он слишком долго сражался, слишком долго покорял пески, и теперь будет вынужден присоединиться к ним — горячим, смешанным с костями и кровью. И тут, будто из пелены, в его помутившийся рассудок ворвалось воспоминание: Мюррей вручает ему рацию нового образца, бормоча хвалебные оды начальству. Где она? Наверное, в сумке… Сумка… Джон кое-как заставил себя повернуть голову, и всё в теле отозвалось болью, но он не слушал её, потому что, чёрт возьми, это артерия, пуля задела артерию, у него почти нет времени. Сосредоточив зрение, он увидел её — грубая зелёная ткань с нашивкой-красным крестом отчётливо вырисовывалась на коричневом от крови песке. Это его последний шанс. Издав слабый хрип, Джон Уотсон сделал рывок — всё, на что он был способен, весь оставшийся запас с сил — и почувствовал под пальцами знакомую поверхность. На помощь. Когда он очнулся, прошло три дня, и он почти не мог пошевелить рукой, а ещё через два часа Джон попросил её связаться с госпиталем, в который он направлялся, и коротковолосая медсестра растерянно сообщила, что, должно быть, он особенный, потому что госпиталь взорвали повстанцы. И Джон почувствовал, как мир вокруг него рушится. — Я не собираюсь просить вашего мужа идти за моей сестрой, я сделаю это сам. Миссис Уайт приподняла бровь. — И всё же вы хотите, чтобы Джордж помог вам. — Чёрт возьми, нет, то есть да, то есть… простите. Я лишь хочу задать ему несколько вопросов. На каком основании он это сделал? Мне нужно знать лишь это, как мне… уговорить их пустить меня к Гарри. Это всё, о чём я прошу. Вы говорите, что я не особенный… это так. Никогда им не был. Но я не хочу терять сестру, и сделаю всё, что нужно, чтобы вернуть её. У меня кроме неё больше никого не осталось. Таким образом Джону удалось узнать об основных аспектах перехода в Лимб, а именно: — Использование этерний имеет свои последствия при возвращении в реальный мир, но при долгосрочном использовании в малых количествах возникает толерантность, поэтому спящим он вводится на постоянной основе. При толерантности человек не может надолго оставаться в Лимбе, и его «выбивает». — Время в Лимбе протекает не так, как в реальном мире, и сильно затягивается. Принято считать, что один день, проведённый там, равен семи обычным дням, но это время может меняться в зависимости от спящего, становясь то длиннее, то короче. — Есть возможность создания общего Лимба, и ей часто пользуются пары, решившие уйти из реального мира вместе. — Люди, вернувшиеся из Лимба, утверждали, что умерли там. Чтобы мгновенно выйти из Лимба, нужно совершить там суицид. — Подключиться к чужому Лимбу практически невозможно. …Вздохнув, Джон уставился в потолок, отодвигая блокнот в сторону. Он перечитывал записи в четырнадцатый раз, надеясь, что у него случится что-то вроде прозрения, которое наблюдались у вымышленных гениев из кинофильмов, но все попытки казались тщетными, а мысли, клубившиеся в голове, словно дым, отказывались собираться в кучу. Он снова и снова прокручивал про себя последнее предложение, пытаясь понять, зачем его (формальный) коллега, прямое доказательство обратного, вообще произнёс его. Хотел предостеречь? Или боялся, что Джон, подключившись, решит остаться? Доктор Уайт не вызывал впечатление эмпата, и всё же… Практически невозможно. Джон ещё раз произнёс эту фразу — медленно, отчётливо, а потом вдруг поднял с пола карандаш и снова посмотрел на исписанный линованный листок, аккуратно зачёркивая предложение. Вместо этого он написал: Очень сложно. Капитан Джон Уотсон умел противостоять трудностям. Всю следующую неделю он потратил на тщательную вычитку всех законов и правил, связанных с использованием этерния. Во вторник он так увлёкся, что даже забыл про назначенную встречу с Эллой, а в четверг, оправдываясь, вызвал у неё впечатление человека, слишком глубоко ушедшего в свои мысли. Но когда она попыталась узнать, что случилось, пациент лишь отмахнулся. В пятницу Джон случайно наткнулся на запись о почти никому неизвестном клубе, где люди обсуждали своих родственников, ушедших в Лимб, чем-то напоминавший религиозную секту. В субботу он так торопился туда, что забыл свою трость. За старомодной деревянной дверью, которая противно скрипнула, когда он вошёл внутрь, скрывалась небольшая тёмная комнатка с расставленными на всех поверхностях свечами. Глаза Джона, не привыкшие к полумраку, не сразу различили в их свете какой-то дешёвый стол с сидящими вокруг него людьми. Неловко улыбнувшись, Джон поднял руку в приветствии. Пожилая женщина, сидевшая во главе стола, коротко кивнула, и тут же с места подскочил парень, быстро притащивший ещё один стул, чтобы Джон мог сесть. — Спасибо, — Джон, насколько это было возможно в темноте, внимательно рассмотрел сидящих, как осматривал бы пациента с незнакомыми симптомами, почему-то чувствуя себя даже не доктором, а зачем-то забежавшим медбратом, не имеющим пока ещё ни единого понятия о деле. От этого стало ещё неуютнее. Какая-то женщина с вязаным платком на плечах неловко вытянулась вперёд и вопросительно на него посмотрела. — Кого у вас? — Хрипловато пробормотала она, и её бесцветные серые глаза уставились как будто бы сквозь него, как если бы женщина могла по одному лишь взгляду определить, что привело Джона в это место. — Моя сестра Гарриет. Несколько месяцев назад. — Говорить эти слова перед всеми было почему-то неловко. Впервые он говорил об этом людям, столкнувшимся с такой же проблемой. — У неё были проблемы, а я был в армии, и… когда я вернулся… Было уже поздно. — Меня зовут Кристина, — сказала женщина чуть погодя, слегка покачав головой, так что крашенная светлая прядь у её уха забавно дёрнулась. — Добро пожаловать в клуб Потерянных. Вот Эллис, Шимайя, Ян и Кейси, а это Дейв, — она кивнула в сторону его соседа. — Нас всех свело горе, но вместе нам становится легче. Мы вспоминаем об Ушедших. Рассказываем истории. Для нас они всё ещё с нами. — Она неловко улыбнулась. — Хотите сегодня начать? Расскажите нам о вашей сестре. Джон прочистил горло и начал, и в голосе его не было скорби. У него назревал план. Пришлось подождать какое-то время, прежде чем можно было небольшими намёками начать говорить о его главной цели. Каждую крупинку информации Джон старался подавать как можно осторожнее, боясь, как бы не ухудшить положение. Но по прошествии недели он стал смелее. Теперь он уже не стеснялся говорить о том, что хочет сестру назад. — Ты хороший парень, Джон, но пойми… оттуда не выпускают. Они бы не стали открывать лабы для всех, если б их целью был свободный проход туда и обратно. — Сказал ему как-то Дейв, крутя в руке шариковую ручку. Лимб забрал у него алкоголичку-мать. — Но в том-то и дело. Они не давали им шанса. Никому. Если внешние факторы изменятся… Они об этом не узнают и продолжат травиться. Кто-то должен им сообщать. — Ты, что ли? — Дейв недоверчиво уставился на него. — А почему бы и нет? Тяжёлый вздох. Но потом всё пошло куда лучше — в частности, когда оказалось, что у Кейси кто-то из родственников связан с правительством. Ей, конечно, пришлось уточнить ещё кое-что, но вскоре Джону вручили номер человека, который в теории мог на что-то повлиять — и Джон благополучно отстал, теперь зависая в гостевой клуба (а точнее, квартиры Кристины, как оказалось потом) и пытаясь сформулировать свою просьбу. Предстояла самая сложная часть плана. Джон написал ему ранним утром понедельника после бессонной ночи в клубе, предвкушая себе боль в шее от долго нахождения на неудобном диване. Недалеко от него на полу стояла недопитая кружка чая с пакетиком, который Джон забыл вынуть. Из соседней комнаты раздался будильник Кристины, и стало слышно, как женщина поднялась с кровати. Раздался щелчок светильника. Джон моргнул и уставился в экран. Смотреть было не на что. Он отправил сообщение пятнадцать минут назад. Но уже через четыре дня, в течение которых он так и не выспался как следует, ему пришёл отрицательный ответ. К сожалению, я никак не могу способствовать вашей просьбе, доктор Уотсон… И тогда Джон написал во второй раз. К пятому Потерянные лишь сочувственно на него смотрели, как опытные смотрят на новобранца, ещё не до конца понявшего, что к чему. Джон старательно игнорировал их, а в конце недели плюнул и не посещал клуб целый месяц отчаянных вылазок на разные форумы и сайты приёма предложений от граждан. Тщетно. Идею Джона даже не хотели брать на рассмотрение. В течение часа после этого осознания он просто смотрел на ту же многострадальную кружку, мысленно швыряя её на стену вместе с ноутбуком, но на деле же не осуществляя ничего большего. Потерянные были правы. И от этой мысли он вдруг почувствовал, как их тихие многозначительные взгляды как будто бы взрываются где-то глубоко внутри со всё тем же гробовым молчанием. Пошли вы все к чёрту. Джон надел свою кожаную куртку и вышел из дома, удаляясь по направлению к больнице. А через полчаса Майк забирал его из отделения полиции, громко причитая. Забастовка в лаборатории не помогла. Тогда он попробовал ещё раз. И ещё. И вскоре его уже узнавали. Грустная девушка лет двадцати двух каждый раз была там, когда Джон проходил мимо коридора — видимо, сидела в ожидании приёма в лабораторию, чтобы с кем-то повидаться. С кем-то, кто бесцветно лежал на койке. В первые несколько дней она не обращала на него внимания, но чем дальше, тем живее и чувственнее становился её взгляд, в котором Уотсон, однажды задержавшись, увидел глубокую печаль и страх. В этом месте они были повсюду, окружая безразличные белые стены и лица врачей и персонала, скрываясь под защитно-бесчувственными масками в надежде не выдать боли. И никто не хотел бороться, и никто не хотел дарить себе повод для надежды. И если ему, Джону Уотсону, придётся несладко, то он всё равно не позволит себе стать одним из них — «потерянных», не верящих в собственный шанс. И Джон продолжал делать то, от чего его пытались отстранить, отправив обратно из Афганистана — бороться. За тех людей, которые не могли делать это самостоятельно, за тех, кто позволил холодной прозрачной жидкости влиться в вены. За Гарри. И, быть может, он бы делал всё это и сейчас, затронул бы самого премьер министра, чёрт возьми — или кто там стоял во главе всего. Но однажды ему пришло короткое электронное письмо. Здравствуйте, доктор Уотсон, Вам нет нужды снова терроризировать лаборантов. Пожалуйста, ознакомьтесь с прикреплённым документном и подтвердите, что он соответствует вашим требованиям. МХ***
Он так и не узнал, кто это был. Возможно, ему было просто всё равно. Тогда он не сразу поверил случившемуся, и ему пришлось несколько раз перечитывать текстовый файл. Всё выглядело слишком недостоверно. И поэтому когда он пришёл в знакомую уже импровизированную лабораторию Бартса, уточняя и чувствуя себя при этом полным придурком, то долго не знал, что сказать, поняв, что странный незнакомей не солгал — его действительно впускали в Лимб. И не только его. Полностью новый закон, подписанный с подозрительным молчанием со стороны СМИ, звучал так: каждый спящий, имеющий возможность вернуться, может быть удостоен визита со стороны выбранного его родственниками или другими доверенными лицами человека, который имеет право быть подключённым к Лимбу спящего на протяжении одних земных суток при условии, если тот заранее прошёл двухнедельный курс реабилитации к этернию. Впервые спустя месяцы активной борьбы время для Джона тянулось так медленно. Если эта новость и не получила по какой-то причине огласку в общественности, то в своих кругах о ней узнали все. Разумеется, ликовали и «Потерянные», которых Джон уже давно успел простить за их неверие. В какой-то миг победа Джона вдруг стала их общим достижением, и Кристина не поскупилась испечь ягодный пирог (она не пекла с тех пор, как её сын ушёл в Лимб два года назад). Сам Джон испытывал неприятное волнение каждый раз, когда в подконтрольных условиях Майк вкалывал ему этерний, и всю первую половину дня этот препарат целиком занимал его мысли. К вечеру дурман сходил на нет. В конце концов, что такое яд после длительного сражения? Наступило двадцатое мая– день, когда Джон официально мог проникнуть в Лимб Гарри. Проснувшись утром и взяв заранее подготовленные документы, он долго не мог решиться выйти из квартиры, как будто бы всё это могла вдруг разрушиться, а закон — оказаться выдумкой. Ожидая медсестру, копошившуюся в документах, он долго крутил в руках ключи от дома, которые почему-то так и не засунул в карман. Возможно, сегодня он не будет ночевать один. Может, Гарри (если ей не совсем плохо) согласится переночевать у него. Маловероятно, что ей не потребуется госпитализация, и всё же… — Мне очень жаль, но я не могу обеспечить вам проход. Джон замер. — Вы, должно быть, не поняли меня, я её брат, прошёл весь курс реабилитации, был военным врачом… — Он думает, что ещё можно сказать из тех глупых вещей, которые эта хмурая женщина лет сорока могла пропустить мимо ушей, потому что она наверняка просто… — Вы меня не поняли. У вас в документах всё верно, дело в ней. Она на стационарном. И мир под ногами Джона как будто разбился вдребезги.***
— Простите, но нет. — Джон Уотсон резко поднялся, вручая документы обратно. — Мне наплевать, сколько денег вы хотите предложить. Майкрофт выжидательно посмотрел на него, но объяснений не последовало. С него довольно. Джон потянулся за ручкой двери, направляясь к выходу, как вдруг тихий и всё такой же спокойно-уверенный голос привлёк его внимание. — Вы вспомнили о сестре. Не вопрос, утверждение. Джон напрягся. — Мне всё равно, как вы узнали, но если вы решили давить мне на жалость… — Гарриет Уотсон, алкоголичка. Подписалась на лимб после ухода супруги. Художница; могла воспользоваться синей лентой, но вместо этого согласилась на стационар. Умерла спустя два года после перехода. Всё это было в досье, доктор. Джон подумал, что после такого он ни за что бы не стал помогать брату этого выскочки, даже если бы он лежал там просто за деньги. — Но мне не нужно было читать его, чтобы узнать об этом. Я давно заприметил вас. Джон насторожился. — Около десяти лет назад. Конечно, были и другие, но никто из них не грозил мне такими неприятностями, как вы. Теперь я вижу, почему. Неприятности? О чём он говорит? — Вы, разумеется, не знали об этом, — всё так же спокойно продолжал мужчина, — но мне стоило огромных трудов сделать так, чтобы ваши регулярные забастовки и попытки привлечь к себе внимание не увенчались успехом. Вы, сами того не подозревая, чуть ли не убили всё дело. Если бы проблема с этернием и ваши идеи предались широкой огласке, то правительство сделало бы всё, чтобы ничего не вышло. Один раз я даже думал, что проиграл, но мне повезло. В итоге закон удалось издать как можно бесшумно. Честно признаться, я до сих пор горжусь собой. Это была одна из моих самых успешных партий. — Это были вы. — Джон замер у двери, не веря ушам. — МХ. Майкрофт Холмс. Боже. — Именно. Как видите, всё было далеко не так просто, и мне пришлось всё очень грамотно расчитывать, прежде чем я смог помочь вам и тем людям, которым вы оказали услугу. Так скажите, Джон, разве я стал бы так долго договариваться с администрацией и обращаться к вам, не зная, что проблема действительно серьёзная? Джон на секунду задумался, а затем посмотрел Майкрофту прямо в глаза. — Стали бы. Как и я когда-то переполошил весь город, чтобы спасти сестру. Вы любите своего брата, и вы желаете ему только лучшего. Но вы не учли одного — вы не один. Таких, как ваш брат, тысячи, как и их тоскующих родных. Вот только у них нет связей и денег, они беспомощны и могут лишь смотреть, как их любимые медленно умирают в этих лабораториях. Я бы так хотел освободить их всех, но что я могу? И тут приходите вы и говорите, что сделали всё, чтобы спасти избалованного богатого мальчика, ушедшего в лимб лишь потому, что ему стало скучно. Так почему же я должен согласиться? Лишь потому, что вы обеспечили ему обратный переход? — Потому, что вы хотите помогать людям, доктор. Джон издал холодный смешок. — И каким же образом ваш брат внезапно оказался достоин этой помощи больше, чем другие? — Вам известно, Джон, что сейчас наша империя проходит не самый светлый этап своей жизни. Так получилось, что у правительства возникли некоторые… проблемы, которые могут стоить жизней сотен. Пока ещё нам удаётся держать всё под контролем, но мы не справляемся, и единственные люди, способные наиболее безболезненно разрешить эту проблему — я и мой брат. Но, учитывая, что мне необходимо оставаться в Лондоне в случае смены обстоятельств, я убедил своих приближённых, что нам просто необходимо любой ценой вернуть Шерлока. Как вы уже поняли, я занимаю там не последнее место, и моё мнение глубоко ценится. Так что, Джон? Вы спасёте моего брата, чтобы спасти других людей? Джон молчал. Потом произнёс: — Почему я должен вам верить? — Если бы не я, то все те люди, которых вы спасли, так и травились бы дальше в подвалах лабораторий. Я знаю, о чём говорю, Джон, и я знаю вас. Вы любите помогать, иначе бы вы не пошли на эту работу. Спасите этих людей.***
Джон Уотсон всё так и стоит, слепо уставившись на ключи, которые всё ещё держит в руках. Медсестра ждёт какое-то время, потом немного покашливает и говорит, что, конечно же, ей очень жаль, но он бы попросила его отойти от бюро, чтобы другие могли обратиться к ней. Джон позволяет ей это и выходит в коридор. Там, как всегда, пусто, и белые стены, как тюремные ограждения, отделяют его от остального мира. Похожие на смерть. Сколько пройдёт, прежде чем Гарри умрёт? Внезапно чья-то тонкая рука касается его плеча. — Простите… — Он оборачивается и видит девушку, её взгляд кажется ему знакомым. Она стояла тут все те разы, когда он приходил. — Вы Джон Уотсон? Которому можно ходить за спящими? Джон смотрит в одну точку, пытаясь понять, что происходит, пытаясь найти в этом хоть какой-то смысл, но девушка не замечает этого. — Меня зовут Элен… Элен Стоунер. Моя сестра лежит здесь. Я слышала… То есть… это правда, что вы можете вытащить её? Я… я заплачу вам. То есть денег у меня немного, но у меня есть жених, и он что-нибудь придумает… Почему-то недоуменное молчание Джона воспринимается ею как недовольство, и она добавляет: — Я могу взять кредит. Только назовите сумму. — Я… о чём вы? — Джон всё ещё не совсем понимает, чего она хочет. — Вы ведь правда он, да? Джон Уотсон? Кивок. — Пожалуйста, помогите мне спасти мою сестру. Я очень вас прошу.***
— Ведь вас никто не заставлял, не так ли? Ваше первое дело. Вы могли просто уйти, но не сделали этого. — Нет. Не сделал. — Джон прикрыл глаза.***
— Поймите, я ничего не могу вам гарантировать… — Я прошу вас. Пожалуйста. Лишь попытайтесь. И снова это потерянный взгляд. Довольно. Слишком много слёз было пролито. Гарри не помочь, но, может, он способен помогать другим? Но у него не получилось спасти даже собственную сестру. — Пожалуйста… Нет. Довольно сомнений. — Где она? И мне нужно, чтобы вы дали своё письменное согласие. В глазах девушки загорелась надежда.***
— Не думайте, что можете манипулировать мной и дальше. Майкрофт Холмс заинтересованно посмотрел на Джона. — Я согласен.***
В лабораториях всегда был полумрак, но Джон научился быстро к нему привыкать. Он подошёл к койке, игнорируя приветствие медсестры и секунды три неподвижно смотрел на непривычно даже для спящего бледное лицо в обрамлении из чёрных кудрей. Мужчина, лежащий перед ним, казался мертвецом, но Джон научился не обманывать себя первым впечатлением — где-то глубоко у голове этого человека они был живее всех живых. Выпустив лёгкий вздох, Джон осторожно дотронулся до его холодной щеки. — Приятно познакомиться, Шерлок Холмс.