Разноцветные осколки

Тревельян правильный. Правильный младший сын благородного семейства, правильный будущий храмовник – кем его считали раньше. Правильный Вестник. Правильный Инквизитор. Светловолосый воин с мечом и щитом, с красивым – но не слишком – лицом, с прямым ясным взглядом. Похожий на теперешнего короля Ферелдена и того, кто был до него, на собственного военачальника – но даже командир Каллен не выглядит столь безупречным. Зеленую метку на руке Тревельян носит как орден, как знак отличия, полученный от самой Андрасте. И, глядя на него, верится, что полученный заслуженно. Освобожденный от обязанности принести обет Церкви, Тревельян мог бы жениться – правильно, на красивой благородной женщине, такой же, как и он сам. Инквизитору это не запрещено. Есть достойные кандидатуры, и одна совсем близко – Жозефина Монтилье, посол Инквизиции. Тревельян галантен и обходителен с ней, но трудно понять, кроется ли за этим нечто большее. Почти так же он ведет себя со всеми женщинами Инквизиции – Вивьен, Кассандрой, Лелианой, даже с невозможной Сэрой. Злые языки обсуждают присутствие рядом с ним тевинтерца, Дориана Павуса, но те, кто знают этих двоих чуть ближе, понимают – между ними нет ничего, кроме приятельства, возможно, дружбы. Во всяком случае, со стороны Тревельяна – он всегда ровно-доброжелателен с Павусом, даже когда тот делает или говорит нечто из ряда вон выходящее. И все же даже у правильного Тревельяна есть одна неправильность. Большая неправильность. Следы от поцелуев на шее, следы от веревок на руках – он прячет их за слоями одежды и доспехов. Исцарапанная, а затем и сломанная кровать – всегда можно сказать, что просто тренировался с мечом. В собственной спальне? А почему нет? Немного странной походке тоже можно найти объяснение – от множества боев и тренировок ноют мышцы, заглянуть бы в баню или на массаж в Вал-Руайо, да каждый раз, когда милорд Инквизитор оказывается там, у него полно других дел. Большинство верят в эти отговорки, кое-кто делает вид, что верит – проницательная Лелиана, Дориан, знающий толк в подобных вещах. Дориан же шепотом на ухо советует нужную мазь «от ноющих мышц». Тревельян с таким лицом, словно речь идет о какой-то политической проблеме, благодарит его – тоже тихо. Мазь пригождается этой же ночью. Большая неправильность располагается на новой кровати, более длинной и широкой, чем старая. И более прочной. Должна продержаться хотя бы месяц. А вот простыни – опять – вряд ли продержатся и ночь: Тревельян царапает их, инстинктивно пытаясь за что-нибудь уцепиться. Чтобы и дальше это как-то объяснять, придется заводить кошку, думает он – но уже гораздо, гораздо позже. Тревельян совершенно не хочет афишировать то, что у него есть большая неправильность. Но не хочет и разрывать эту связь. Только на мокрых от его собственного пота дырявых простынях он чувствует себя – не правильным, а настоящим. Живым. Таким, каким не чувствовал бы себя с правильной женой или даже правильной любовницей – по примеру императрицы Селины и многих других аристократов, служанкой-эльфийкой. Инквизитору позволено многое – только не быть подчиняющимся, отдавшим свою власть в чужие руки и наслаждающимся этим. Но Тревельян всю жизнь делал только то, что было ему позволено – как младшему сыну, как будущему храмовнику. Он думает, что заслужил немного острого запретного удовольствия. Действительно немного? Или он никак не может насытиться? Они мало разговаривают. Раньше было больше. Но сейчас Тревельян не хочет тратить драгоценное свободное время на разговоры. За день он устает от бесконечных разговоров, от бесконечных просьб, от бесконечной необходимости отдавать приказы. Ночью он хочет, чтобы все было наоборот. Голос и руки, командующие им. Собственные мольбы, не только словами, но и телом – обычно о возможности сбросить сильнейшее напряжение. Это неправильно и невыносимо желанно. Инквизитору, аристократу, даже просто мужчине не должно умолять о таком… Но по ночам Тревельян избавляется от всех «должно», они сваливаются с него, словно тяжелые доспехи, защищающие, но и давящие своим весом. Обнаженный, он чувствует себя совершенно свободным – даже когда его связывают, когда держат его запястья в ладони, которая раза в полтора больше его собственной, когда завязывают глаза, так, чтобы он не видел, что делают с его телом – только чувствовал. Тревельян знает, что когда-нибудь нужно будет это прекратить. Но не сейчас. Не этой ночью. Когда-нибудь потом. А потом они убивают дракона.