Обезболивающее

Сейчас очень странно сидеть здесь, под лучами зимнего, но тёплого солнца, убирать за уши пряди растрепавшихся от солёного ветра волос и понимать, что я могла быть мертва уже две недели. Если бы Моника тогда не схватила меня, переваливающуюся через парапет, за лодыжку, и не перетащила обратно на крышу, то меня бы уже не существовало здесь, в этом мире. Хотя, если бы я прекратила своё существование, как бы я это поняла? Почему я уверена, что существую прямо сейчас и что всё это не сон? Быть может, смерть и есть то самое пробуждение от состояния полужизни и отчуждённости, которое отходит на второй план лишь рядом с Моникой и изредка сменяется давящей на плечи тоской? Существую ли я вообще?.. Так или иначе, но… Я была на волосок от смерти. Довольно страшно и одновременно приятно это осознавать. Мурашки пробегали по спине от всплывшей перед глазами жуткой картины — я, упавшая с пары сотен метров, превратившаяся в кровавую кашу. Такой, казалось бы, момент судьбы, а я… как всегда, ничего не помню. Окончательно очнулась я уже тогда, когда мы шли по какой-то небольшой улице. Моника держала меня под руку, а рядом почти бежала Полли, обеспокоенно заглядывающая мне в лицо. Затем снова провал, и я открываю глаза уже у двери своего дома, а вдаль уходит эта парочка. Вот и всё. Обмороки у меня случались и гораздо раньше, но этот случай был, пожалуй, самым странным. Не спав ночь и гуляя по дому в попытках нарыть в памяти хоть что-то о том, как это произошло, я всё же смогла возродить пару воспоминаний. Последнее, что я видела перед тем, как погрузилась во тьму — я помню это так отчётливо, словно кто-то показывает фотографию — это кусочек кирпича, падающий на фоне экрана с рекламой на здании напротив. Там был какой-то мужчина… кажется, он улыбался, впрочем, на то реклама и нужна, чтоб заставлять людей улыбаться… Кирпичик рассёк его лицо напополам и застыл на уровне глаз. Я опустила взгляд ниже. На нём была футболка с белым кроликом. В этот момент всё сжалось в одну точку, находящуюся между глаз этого кролика, и в ушах раздался смех Вероники — холодный, словно металлический. Звучит нелепо. Нелепо и бессмысленно. Должно быть, вся эта картина — лишь плод моего воображения. Как вообще отличить фантазию от воспоминаний? Как я добралась до дома — тоже загадка, но я решила не спрашивать у Моники, чтобы не показаться ещё более странной. Лишь сообщением поблагодарила её за помощь позже вечером, но сама терялась в догадках. Интересно, что будет, если это странное… состояние?.. повторится вновь, но уже не там, где только я и Моника, а, скажем, в толпе? Что со мной происходит? Дальше моя жизнь втекла в русло дурацких второсортных романтических сериалов. Моника пригласила меня отпраздновать Рождество с ней, и я, естественно, согласилась. Пришлось хорошенько потрясти кошелёк, чтобы купить мистера Розенкроффа для Полли и ужасно милый бежевый шарф для мисс Моя-Первая-Любовь. Моя мать так и не удосужилась мне даже позвонить — я уж не говорю «приехать», — поэтому на подарок ей я тратиться не стала. В праздник мы были вновь на той же крыше, вместе с какао, пончиками и лучшим видом на фейерверк, а я получила самые прекрасные подарки в моей жизни — не очень ровный, но сделанный огромными усилиями коллаж из моих портретов (пускай вышло и не очень похоже) и фотографий цветов, хомячков, котят и фей, которые Полли вырезала из журналов, и новый чёрный блокнот в кожаном переплёте, на обложке которого была каллиграфическим почерком выведена чья-то цитата, как нельзя лучше описывающая значение Моники для меня: «Любовь? Что это? Самое естественное обезболивающее.»* После Рождества наступил неясный период моей жизни. Дни сменяли друг друга так быстро, как будто залезали один на другой, смешиваясь в моей голове в неясную кучу. Каждый был до боли похож на предыдущий, всё было настолько одинаковое, что я даже не могла быть до конца уверена, живу ли я сейчас или нахожусь в своих воспоминаниях. Я спала почти по пятнадцать часов в сутки, остальное время бесцельно бродила по улицам, каким-то чудом находя дорогу обратно домой; или лежала прямо на полу, смотря в потолок. В мире тысячи развлечений я умираю от скуки. Погода и время суток менялись за окном, а я продолжала тонуть в глубинах своего сознания, но, когда я выходила из этого состояния, то даже не могла точно сказать, о чём именно думала. После моей генеральной уборки бардак скоро вновь вернулся на своё законное место, и, несмотря на данное себе обещание больше общаться с Моникой, держать дом в чистоте и вести хоть сколько-нибудь активный образ жизни, я не могла себя заставить даже встать с кровати. Чувство отчуждённости усиливалось, и я уже почти смирилась с тем, что не ощущаю себя частью окружающего меня пространства. Временами даже начинало казаться, что за пределами моего дома нет ничего, кроме пустоты, и это не было бы так страшно, если бы внутри я не видела то же самое. Привычный для меня эскапизм сменялся экзистенциальным вакуумом. Алкоголь больше не давал мне возможности уйти от реальности в эйфорию опьянения. Любые действия потеряли смысл, и понятие настоящего стёрлось. Я погружалась всё глубже в воспоминания о своём прошлом, отмечая про себя, что оно сохранилось лишь небольшими кусками — и то я не могла утверждать, что не выдумала их. Как оказалось, многие моменты детства попросту исчезли из моей памяти. Я только сейчас, и то с трудом, смогла вспомнить о Роджере. Это был тот человек, которому я могла доверять. Тот, с кем я могла быть собой. Когда Роджер перешёл к нам в средней школе, его сразу выбрали в качестве объекта для насмешек. Ниже на голову всех своих сверстников, тощий, вечно кашляющий и с ингалятором в руках, он идеально подходил на эту роль. Я часто видела, как мальчики постарше отбирали его большие круглые очки или ингалятор и закидывали куда-нибудь, чтобы он, плача и унижаясь, выпрашивал свою вещь обратно. Не помню точно, как именно мы с ним сошлись. Летом и после уроков мы вместе часто ходили гулять на заброшенную фабрику на окраине города, поросшую травой и пуэрарией**. В школе мы почти не общались, потому что он не хотел, чтобы из-за него стали издеваться и надо мной. Ро любил биологию, особенно ботанику, и часто рассказывал мне обо всех растениях, которые мы находили. Он был тихим, его было легко довести до слёз, хотя он изо всех сил старался этого не показывать, особенно при мне. А ещё у него был большой гербарий, который он собирал в тайне ото всех и показал только мне. Роджер был единственным, кому было интересно слушать обо всём, что творилось у меня в голове, и единственным, кому нравились мои рисунки и кому я их показывала. Он всё говорил о том, как будет здорово, когда мы вместе с его бабушкой, с которой он жил, сможем уехать во Флориду к его дальним родственникам и найдём там какую-то особенно красивую магнолию, которую он обещал мне подарить. А потом, в конце восьмого класса, этот светловолосый мальчик не выдержал издевательств и повесился. Или, как сказала учительница, «перешёл в другую школу», хотя я издалека видела его похороны. Вот кого я вспомнила тогда, когда стала свидетелем самоубийства на мосту во время нашей прогулки с Тедом. Вот почему оно повергло меня в шок. В память о Ро я нарисовала его портрет в новом блокноте. Мальчик держал в руках ту самую магнолию, и когда я прорисовывала её, то едва не заплакала. Сегодня этот рисунок — едва ли не единственный — не был выставлен на продажу. Спустя пару недель после Рождества я увидела в телефоне сразу два пропущенных — от Моники и от Теда. Первая, как выяснилось, звонила напомнить мне о своей идее устроить подобие выставки своих рисунков и заодно попытаться их продать, а второй звал меня погулять, поскольку он недавно вышел из больницы. Недолго думая, я решила совместить эти два события и пригласила Теда на мою сегодняшнюю выставку. И вот я сижу на небольшой каменной стенке, что отделяет Грейт Хайуэй от пляжа, за моей спиной океан, а временами выглядывающее из-за облаков солнце красит расставленные рисунки из чёрно-белого в золотой. Моника, главный организатор этого мероприятия, сидит рядом со мной и поглядывает из-под тёмных очков на каждого прохожего как на потенциального покупателя. На ней подаренный мной шарф, и я не могу сдержать улыбку, смотря на него. Пока что мы заработали аж тридцать два доллара за пять рисунков. Честно говоря, я уже была вполне довольна такой суммой, но Моника настаивала на том, чтобы завысить цену и ждать ещё. Моника скучающе вздохнула и, посмотрев на наручные часы, устало прислонилась спиной к стенке, сложила на груди руки и оглянулась. — Смотри-ка, кто идёт! Это же сам Теодор-Кое-чей-Поклонник! — она толкнула меня локтём в бок и указала куда-то вдаль. Я заметила знакомый силуэт Теда, правда, он был в нелепом чёрном пальто, которое едва не касалось земли, и несколько прихрамывал на одну ногу. Приблизившись настолько, что я могла рассмотреть его лицо, он махнул нам рукой и улыбнулся. Я изо всех сил постаралась растянуть губы в улыбку, но внутри мне стало ужасно неуютно, даже почти страшно. Нехорошее предчувствие сковало лёгкие наподобие удара в солнечное сплетение. Моника, как выяснилось, расспрашивала меня о нём, чтобы нас свести. Теперь моя задача — показать ей, насколько она для меня важней, чем он, чтобы она поняла мои чувства. Но как я это сделаю… Да и Тед обладает какими-то нечеловескими чарами, что ты поневоле соглашаешься на всё, что он предложит. — День добрый, леди! — он изобразил подобие поклона, но смотрел только на меня. Моника коротко кивнула и слегка отодвинулась, уткнувшись в телефон, а я усмехнулась. — Давно не виделись, — коротко ответила я и протянула ему руку. На секунду он замер, но пожал её и тут же спрятал кисть в карман. Я не подала виду, однако за ту долю секунды, что длилось рукопожатие, заметила кое-что странное. У него под ногтями была засохшая кровь. Уж кому, как не мне, просыпающейся едва не каждую ночь с комочками кожи и каплями крови на пальцах, знать, как это выглядит. Хотя, возможно, мне лишь показалось. Поражённый паранойей разум, привет. — Как нога? — осторожно поинтересовалась я. — Ничего… Жить буду. Тед наконец обратил внимание на выставленные рисунки и, сев на корточки, стал их рассматривать, наклонив голову набок. Если не считать пары машин и велосипедистов, то улица пустовала, несмотря на то, что Моника уверяла меня, что сегодня самый людный день. Молчание затягивалось, и мне, честно говоря, больше всего на свете хотелось прямо сейчас провалиться куда-нибудь. Как же тяжело быть в компании, а не один на один с человеком… Я с надеждой посмотрела на Монику. Та, почувствовав мой взгляд, отвлеклась от телефона и ободряюще улыбнулась, но тут же снова вернулась к экрану. Эх, и за что она так со мной?.. — Хэй, а что изображено на этом рисунке? Вздрогнув, я оглянулась на Теда и, спрыгнув со своего места, подошла к нему. Он спрашивал про рисунок с прибитым к кресту парнем, отдалённо похожим на него самого, если не считать трёх глаз и крыльев. — Я назвала это «Смерть таланта». Немного пафосно, но все же так делают, верно? Ну, во всяких там галереях… И… — Выглядит довольно интересно. Сколько? — Что? — Сколько стоит, я имею в виду. Он хочет купить? Серьёзно? — Эм, вообще шесть и сорок центов, но ты можешь… — но Моника не дала мне договорить. — Шесть и сорок, всё верно. Будешь брать? — она приблизилась к нам, накручивая прядь волос на палец и пристально смотря Теду в глаза. Почему у меня такое чувство, что они знают друг друга гораздо лучше, чем я думаю?.. Тед ухмыльнулся, молча достал бумажник и протянул мне деньги. Мысленно пожав плечами и решив не обращать внимания на странности, я взяла деньги и сунула в карман куртки, пока он вертел в руках только что купленный рисунок. — Слушай, Саманта, давно мы не гуляли. Что скажешь насчёт завтра, скажем, в восемь вечера у входа в парк? Он что, нарочно произнёс это так громко, чтобы услышала Моника, или мне снова кажется? — Ну… Почему бы и нет. Я согласна. Краем глаза я заметила, как Моника набрала чей-то и начала что-то тихо обсуждать, отвернувшись от нас и прикрыв рот рукой. В этот момент Тед приблизился и, наклонившись к моему уху, спросил: — Знаешь, о чём она говорит? По моей спине поползли мурашки. — Нет, а что? — Она сообщает, куда и когда мы завтра пойдём. Куда ты пойдёшь. Я уставилась на него, ничего не понимая. Что он несёт? Это такая шутка? Но Тед выглядел абсолютно серьёзным. — Давно заметил, что она следит за тобой. Не знаю, зачем и для кого она это делает, но я бы советовал тебе не слишком доверять ей. Я промолчала. — Знаю, я, быть может, тоже не сильно внушаю доверие, но я хотя бы не сообщаю твои координаты кому-то по телефону. Я могу доказать, что говорю правду. — И как же? — холодно спросила я. Хорошая попытка, Тед, но очернить Монику в моих глазах довольно сложно. По правде говоря, будь она хоть наёмницей, цель которой — убить меня, я всё равно буду её любить. Наверное. Тед извлёк из кармана телефон и, накрыв его ладонью от солнца, показал мне какое-то фото. Прищурив глаза, я с трудом смогла узнать по чёрному хвостику себя во время нашей последней прогулки с Тедом в парке. Вдалеке, если приглядеться, можно было заметить знакомый силуэт с копной белоснежных волос. Она не просто проходила мимо. Она смотрела на нас, скрывшись за ближайшим ларьком. Пребывая в лёгком недоумении, я отодвинулась и молча смотрела на место, где только что был телефон, нахмурив брови и стараясь построить в своей голове логическую цепочку. В памяти всплыло имя Мелиссы и хруст купюр в руке Моники. Какое-то неприятное чувство сжало мой желудок, а в горле появился ком. — Теперь ты знаешь, кому лучше доверять, хотя я, разумеется, не заставляю тебя принимать какое-либо решение. Это только твой выбор. — Что же тут происходит?.. — пробормотала я себе под нос, но Тед, кажется, услышал и усмехнулся. Я заметила, что веснушки на его щеках снова были нарисованы в другом порядке. — Если хочешь узнать мою версию ответа на твой вопрос — завтра в пол восьмого я буду у тебя дома. Как тебе идея? Тяжело вздохнув, я ответила: — Отлично, буду ждать. Тед что-то сказал про себя, и, расплывшись в улыбке, покровительственно похлопал меня по плечу, а затем резко развернулся и быстро скрылся в том направлении, откуда пришёл. Я смотрела вслед удаляющейся чёрной фигуре, чувствуя, как внутри меня образовалась абсолютная пустота. Теперь бездна поглощала меня и снаружи дома. Моника, сунув телефон в карман, подошла и как-то непривычно развязно наклонилась ко мне. — Что, уже ушёл? Жаль, что только один взял… Я молчала. Моника обеспокоенно заглянула мне в лицо. — Эй, он что, обидел тебя? Всё напряжение куда-то исчезло, — правда, лишь на миг — когда я увидела заботливое выражение её лица. Я улыбнулась и покачала головой. — Тогда ладно… Знаешь, хотя он и клеется к тебе, я не сильно ему доверяю. Вообще он довольно подозрительный тип, но это только моё мнение. — Да уж, и не говори, — с горькой усмешкой ответила я, но она, кажется, не заметила сарказма в моих словах. Посмотрим завтра, кому же из них действительно доверять совсем не стоит.

***

— …Завтра. Всё решится завтра. Я ждал этого момента слишком долго, чтобы теперь упустить его. Ты поняла меня? Твёрдый, холодный, уверенный голос. Да, пожалуй, тренировки дают о себе знать. — Конечно. Всё будет выполнено, мистер Кей. Гудки. Какое-то время он, пребывая в ступоре, смотрит на телефон, но затем, очнувшись, кладёт его на чёрный стол. Голубой свет нескольких мониторов освещает усталое лицо с заметными даже в полумраке тенями под покрасневшими глазами. В последнее время он стал выглядеть гораздо хуже. Сколько дней он, поглощённый работой, не спал? Кажется, на четвёртый день без сна начинаются галлюцинации и бредовые идеи. Впрочем, разве всё вокруг — не бред? И его план, и все эти люди, которые сделают всё, что он попросит — не бред какого-то сумасшедшего сценариста-наркомана? Он усмехнулся этой мысли и направился к скрытому выходу из своей потайной комнаты, которая больше напоминала своеобразные джунгли со свисающими со всех сторон чёрными лианами-проводами и мигающими среди них огоньками — глазами диких зверей. Замерев возле самой двери, он бросил беспокойный взгляд на тумбочку, едва различимую в неосвещённой комнате. На ней стояла склеенная посередине скотчем и слегка выцветшая фотография. Хотя сейчас нельзя было различить лица на ней, он внимательно смотрел туда, где, он знал, были её глаза. Рядом с фото стоял маленький чёрный жучок, недавно снятый им из места, где ему не следовало быть. Он наклонил голову набок и зачем-то погрозил крошечной камере пальцем, а затем вышел из комнаты в основной кабинет. Быстро пересекая кабинет, он заметил своё отражение в окне — и в самом деле не лучший вид. Щетина, помятая синяя рубашка, отросшие волосы торчат во все стороны, а сзади, кажется, их уже можно убирать в хвостик. Не имея ни малейшего желания и дальше разглядывать себя, он подошёл к большому дубовому шкафу в углу, и, нащупав за висевшей там одеждой небольшой рычажок, открыл дверь, которая являлась одновременно и задней стеной шкафа. Оглянувшись назад — лишь из-за параноидальной привычки, — он попал в комнатку, больше напоминавшую по размерам чулан. Если комната с компьютерами была местом для работы, то в этой каморке он мог, наконец, дать отдых уставшему разуму. Он закрыл глаза и вдохнул запах горящих свечей и «L’air du temps». Простояв неподвижно пару минут, он открыл глаза и сел на пол. Стены и потолок были окрашены в пастельно-жёлтый — её любимый цвет. Правда, стен почти не было видно из-за огромного количества развешенных по ним фотографий улыбающейся девушки с длинными вьющимися рыжими волосами. Он встал на колени перед самым большим фото, которое по размеру больше напоминало плакат с давно вышедшей в тираж рок-группой из его старой детской комнаты. Рядом с фото на небольшой скамеечке стояли две зажжённые свечи, ваза с букетиком цветов и плюшевый мишка, а в самом центре между этими предметами лежал локон тёмно-рыжих волос с небольшой розовой прядкой. Алтарь. Он молча смотрел в глаза девушки на фото, и что-то ей неслышно говорил. Что-то успокаивающее, дарящее надежду. Его взгляд стал стеклянным, неестественным, даже жутким. Постепенно слова звучали всё более отчётливо, пока не перешли в громкий шёпот, от которого пламя свечей слегка подрагивало. «Я отомщу за тебя.» *Автор цитаты — Уильям Берроуз. **Пуэрария — лоза, распространившаяся на всей территории США.