Обезболивающее

Пообещать помогать Монике в финансовом плане было, конечно, весьма благородно и всё в таком духе, но на деле рыцарь из меня вышел весьма посредственный. Я и представить себе не могла, что работать будет настолько трудно. Кафе, в которое я устроилась — «Пейдж-сайд», — и было тем самым небольшим заведеньицем, куда я заскочила на чашечку кофе осенью, когда искала книжный магазин в Хейт-Эшбери — кажется, прошла уже целая вечность с того дня! Оно находилось на Пейдж-стрит недалеко от «Сестёр» — семь миниатюрных схожих между собой симпатичных домиков, похожих на кукольные. Я не раз видела их по телевизору, но, сказать по правде, в реальности эти викторианские домишки не так впечатляют, как, скажем, те же особняки в Ноб-Хилл — как-то раз я проезжала там на велосипеде. Теперь же на велопрогулки не было ни времени, ни сил. После колледжа вместо долгожданного отдыха в спокойствии дома меня ждала работа пять дней в неделю аж до десяти вечера. Однако это стоило того — тридцать семь с половиной баксов за день тоже вполне неплохие деньги; тем более, мне удалось договориться таким образом, чтобы я получала зарплату каждый день, а не раз в неделю или месяц. Но я никак не ожидала, что для того, чтобы её заработать, придётся столько трудиться. А мои чрезмерные усилия вкупе со стрессом рождают панические атаки. За последнее время их было три. Как назло, в кафе именно в мою смену откуда ни возьмись валили толпы самого разнообразного народу. За то время, что я проработала до начала марта, двое студентов просто-напросто сбежали, покончив с кофе и чизкейками, так что возмещать убыток пришлось мне из моего же кармана — в итоге я осталась почти без денег, потому что за день до этого досадного происшествия все имеющиеся у себя отдала Монике, и зарплата тоже шла к ней; один мужчина с перекрашенной в розовый бородой и блестящим кольцом в носу отказался платить, потому что его смузи был «недостаточно экологически чистым» (понятия не имею, что это значит, но, к счастью, менеджер всё уладила); как-то раз в солнечный денёк к нам забрела парочка геев-нудистов из Кастро, и я изо всех сил старалась держать свои глаза подальше от их столика — иррациональный испанский стыд мешал мне даже спросить у них, что они будут заказывать; потом в пятничный вечер, видимо, перепутав наше тихое кафе с пабом, откуда-то завалилась шумная компания из четырёх человек, которые, в упор смотря на меня, обсуждали мою фигуру, в конце ещё и нахамив ни за что ни про что — мол, я слишком долго ковыряюсь и недостаточно быстро уношу грязную посуду; а ещё мне пришлось отчитываться перед начальством за разбитые тарелки — с моей природной неуклюжестью я даже удивлена, что их было всего две. Но хуже всего было не то, что в течение пяти часов мне приходилось постоянно находиться на ногах, — ни на секунду не присядешь! — и даже не то, что подносы и посуда на них были ужасно тяжёлыми, и у меня теперь постоянно тряслись руки от усталости, а то, что каждый вечер я была вынуждена общаться с людьми. Я и не знала, что это настолько… трудно. Такое, казалось бы, естественное и привычное для любого нормального человека (социального животного) действие, как общение, мне представлялось пугающим испытанием; особенно заметно моя зашуганность усилилась после того, как наша семья раскололась. Признаюсь, я всегда была нелюдимой и сторонилась общества, но… в глубине души — хоть изредка — мне хотелось почувствовать себя нормальной. Я не раз пыталась, порой через силу и страх, но никогда ничего путного не выходило. Почему-то я была уверена, что переезд в Сан-Франциско станет поводом изменить это в себе. И ведь сначала у меня даже начало немного получаться. Прогулка с Линдой и Ванессой; поход в клуб, который сейчас вызвал бы у меня сильнейшую паническую атаку и паралич… А потом всё вновь вернулось на круги своя, если не сказать — стало только в разы хуже. Со временем я превратилась в эдакого маниакального шизофреника — замкнулась в себе, сижу дома, постоянно ощущая, что за мной наблюдают; пью, не понимая, что происходит; к людям отношусь с лёгким страхом и некоторой долей презрения-злобы-зависти. С таким-то поведением мне бы в больничку, а не кофе разносить. Интересно, если бы тогда Ван и Лин не поступили как редкостные суки, я бы изменилась? Или всё равно всё вернулось бы к тому, что есть сейчас — как по спирали? Может, оно и к лучшему, что я не стала похожей на них. Но что же сейчас? Сейчас я встаю, пью свои таблетки в двойном количестве, иду в колледж, где вместо того, чтобы запоминать тонны нудной-нужной информации, рисую на полях, устало поглядывая на счастливую Монику, от которой теперь почти не пахнет сигаретами — она разом оборвала все связи со своей прошлой «работой»; после этого плетусь в кафе, где добровольно подвергаю себя пыткам, сжав зубы с такой силой, что по ночам у меня начало сводить челюсть, а затем домой — доползаю до кровати и лежу часов до трёх ночи, даже без намёка на ясную мысль смотрю в потолок и лишь потом засыпаю. Я постоянно выжата, как лимон, ужасно уставшая и вымотанная донельзя. Наверное, у меня каждый день взгляд на две тысячи ярдов*, и лицо, как у трупа на момент вскрытия. Неделю назад, когда я брала заказ у пары дам среднего возраста, на стол вдруг шлёпнулась красная капля, а за ней и ещё одна. Я удивлённо уставилась на них, как вдруг в носу сильно защекотало — я почесала его, и, отстранив руку, заметила на ней кровь. Вспыхнув и извинившись перед клиентами, я помчалась в туалет. Обильное кровотечение из носа остановить удалось только минут через пять, когда кровь уже заляпала всю раковину и зеркало, так что комната выглядела как место убийства. Позже до меня дошло, что это было от перенапряжения — как и мой обморок тем утром. Но я должна стараться. Я же обещала. А я не какой-нибудь парень, который бросает слова на ветер. Я не мой брат, который обещал, что всегда меня поддержит и будет рядом. Я не мой отец, который обещал, что мы всей семьёй поедем к Ниагарскому водопаду, когда мне исполнится десять. Я не Роджер, который обещал, что никогда меня не покинет. Я не Тед, который обещал никогда не причинять мне боль. Я Саманта, и, быть может, я в разы хуже их всех, вместе взятых, но у меня есть одно несомненное преимущество — я выполняю свои обещания. Чего бы мне это ни стоило. Я сильнее, чем кажусь, я справлюсь с этим. Ради самой себя. Ради Моники. Она, кстати, большая молодец. Я горжусь ей, и это придаёт мне сил. В понедельник, после моего кривоватого признания, мы с ней встретились в колледже. Она, сияя от счастья, сообщила, что навсегда завязала с прошлым и больше уже никогда не станет продавать себя. Я тогда обняла её и отдала пакет, попросив открыть его, когда я уже уйду на работу, чтобы она не смогла мне его вернуть. Там в аккуратно пачке лежали почти что все деньги, что у меня были — я оставила лишь немного себе на пиццу и на корм Мон-Мону. Несмотря на составленный план с чётким распределением бюджета, я понимала, что денег будет катастрофически не хватать, но все сомнения улетучились, когда я увидела её улыбку на следующий день. О, ради неё можно морить себя голодом хоть месяцами; ради неё и в огонь броситься не жалко! А когда она мне рассказывала, как впервые за долгое время купила для Полли большую банку её любимого арахисового масла и как та вся перепачкалась, зато была радостной, как никогда, у меня даже закололо где-то в сердце. Но мой изнемождённый вид давил Монике на совесть, и к концу февраля она с моей помощью смогла найти себе работу. Её долго не брали, один работодатель даже засомневался в подлинности её документов — разумеется, небезосновательно — и Моника уже хотела опустить руки и вновь вернуться к своему прежнему способу заработка денег, но я настояла, чтобы она попыталась ещё. И действительно — на следующий день ей сообщили, что она может приступать к работе в качестве тренера по йоге на Одиннадцатой авеню. Помню, как Моника позвонила мне тогда и восторженно затараторила в трубку, так что я даже не сразу поняла, что произошло. Она предлагала мне бросить свою работу, раз она теперь обеспечивает себя, но я напомнила ей, что того, что она получает, едва хватит на то, чтобы она одна жила полной жизнью, а ведь у неё ещё и Полли. Поэтому я по-прежнему мучаю себя пять раз в неделю. Когда мы встречаемся с Моникой в колледже, она обычно с восхищением и непривычной для нас обеих радостью рассказывает о своей новой работе. Обычный человек бы не понял её восторга, но, зная её историю и то, через что ей пришлось пройти, я думаю, что понимаю её — нормальная жизнь только-только открывается для неё в первый раз и кажется чем-то прекрасным и чудным. Хотя бы кто-то из нас смог переступить через своих демонов. Хотя бы кто-то приблизился к простой, но счастливой «норме». Пускай Моника и выговорилась тогда, в парке, и приоткрыла для меня дверцу в свой сокровенный внутренний мир, всё же чувство, что я разгадала далеко не все её загадки, не даёт мне покоя… Теперь у неё есть небольшой светлый зал, где и проходят занятия в группах — Моника занимается с десятью женщинами, как она их охарактеризовала: «бывшие феминистки, ставшие ворчливыми домохозяйками, и пыхтящие над простейшими упражнениями бизнес-леди». Поскольку у неё нет опыта работы и известности, Моника получает около тридцати долларов в день — даже меньше, чем я! Поэтому я ощущаю нелёгкий груз ответственности на себе. Ведь именно я приношу большую часть денег в дом… Дом. Я рассуждаю так, словно мы семья. Хотя, почему бы и нет? Моника заботится о Полли, как родная мать, а я люблю их обеих и стараюсь содержать — прямо как настоящий отец. Думаю, Моника бы посмеялась над такими мыслями, но мне нравится думать о нас, как о семье. Я бы хотела однажды стать частью их маленькой семьи. Просто быть рядом. Всегда… — Саманта, ты несёшь кофе клиенту, или опять зависла? Приём, Хьюстон! Перед моим носом щёлкнули пальцами, и я, встрепенувшись, кивнула коллеге и, подхватив поднос, направилась к одному из столиков, за которым развалился крупный мужчина в костюме, что-то недовольно объяснявший по телефону на непонятном для меня языке. Поставив перед ним чашку с дымящимся кофе — при этом умудрившись обжечь палец, — я удалилась обратно. Девушка с хитрой улыбкой кивнула мне. Это была та самая официантка, которая подала мне кофе осенью. Я помнила её, да и она вроде как меня тоже — иначе как объяснить её фразу в наш первый совместный день на рабочем месте: «О, мы, кажется, уже виделись, верно? Но не как коллеги. Что ж, добро пожаловать по эту сторону баррикад!» Её звали Бетти Лу О’Делл. На мой взгляд, несколько старомодное имя, как будто она была какой-то деревенской школьницей из семидесятых. Хотя это тоже недалеко от правды — Бетти Лу училась в старшей школе в южной части города и подрабатывала здесь после занятий. Она говорила без остановки — из её трёпа я узнала, что она сама из Санта-Розы, а переехала сюда вместе с матерью, которая работает учительницей в младших классах, всего два года назад. Когда я украдкой спросила её о порезах на руках, она с ухмылкой поведала мне о двух сиамских кошках. Выходит, всё-таки не лезвие. Бетти Лу выглядела простовато, скромно, и в некотором роде даже мило. Круглое лунообразное лицо, аккуратно убранные в высокий хвост тёмно-каштановые волосы, вечно румяные щёки, вздёрнутый нос, хитрая улыбка, непропорционально маленькие ноги и немного неловкая походка с носками внутрь делали её похожей на старую куклу ещё до эпохи худощавых Барби. Она была рассеянной и неуклюжей — иногда опаздывала, иногда могла перепутать заказ, так что ей доставалось от менеджера даже чаще, чем мне, несмотря на то, что новенькой была здесь я. Не то, чтобы я злорадствовала, но в какой-то степени меня это успокаивало. Можно сказать, что мне повезло с коллегой — всегда можно попросить подменить ненадолго, а самой передохнуть хоть пару минут; в короткий перерыв — пожаловаться на начальство, привередливых или хамоватых клиентов, маленькие чаевые, усталость, головную боль, погоду и всё что угодно, не боясь встретить холодность и непонимание во взгляде. — Боже, ещё только пять минут десятого, — простонала я, взглянув на часы. У меня уже подкашивались ноги. Усугубляло положение то, что я не сдержалась и прошлым вечером выпила почти половину бутылки виски, посему с самого утра у меня сильно болела голова, а привычные пессимизм и апатия увеличились в сто крат. Я даже подумывала о том, чтобы остаться дома, но всё же заставила себя утром встать. — Сегодня менеджер куда-то свалила, да и сомневаюсь, что в понедельник вечером тут ещё будут клиенты, — прищурив левый глаз, Бетти Лу переводила взгляд с меня на господина в зале, допивавшего свой кофе. — На что это ты намекаешь? — Когда он свалит, мы сможем устроить себе небольшой отдых! Что скажешь? — Ты сейчас серьёзно? — приподняв бровь, удивилась я. — А если нас поймают? — Да брось, никто уже не вернётся. Оп, вот он и закончил! Я принесу счёт, а чаевые поделим пополам, не возражаешь? — Идёт. Я устало опустилась на стул и откинулась назад, прижавшись затылком к стене. Хотелось провалиться в сон прямо сейчас. Желательно, не в очередной ночной кошмар, из-за которого я проснусь столь вымотанной, что будто и вовсе не спала, а во что-нибудь более приятное. Например, было бы неплохо увидеть Монику хотя бы там, а то сегодня мы даже толком не поговорили, за что мне до сих пор немного стыдно… — Ну же, Саманта, пойдём, покажу кое-что! Бетти Лу уже вернулась и, сунув мне доллар, потрепала по плечу и повлекла за собой. Я в недоумении последовала за ней. Что она опять задумала? — Зачем нам в подсобку? — слабо поинтересовалась я, когда зашла следом за девушкой в тесную неосвещённую комнатушку у входа в кухню, где мы оставляли верхнюю одежду — что уж тут говорить, планировка у этого кафе оставляла желать лучшего. Здесь почти всегда было темно, тепло и сухо, а ещё пахло булочками и тканью — если ткань вообще имеет запах. Но вдруг дверь за мной со скрипом закрылась. Я услышала своё участившееся дыхание. Внезапно я поняла, что хватаюсь руками лишь за куртки, и не могу вспомнить, в которой стороне выход. Стало душно и жарко. Страшно. — Бетти? Что происходит? Ты где? — Тише, тише… — раздался её шёпот у меня над ухом. За ним последовала какая-то возня, и я почувствовала, что мои запястья крепко сжаты и подняты вверх на один уровень с плечами. Тепло от прижавшегося ко мне тела Бетти Лу и её горячее дыхание у моей шеи заставляли кожу покрыться мурашками. От страха я плохо соображала. — Ч-что ты творишь? — только и смогла пискнуть я, уперевшись спиной в чью-то одежду и едва сохраняя равновесие. Бороться с ней в такой темноте и тесноте не представлялось возможным. — Знаешь, ты мне давно нравишься, Саманта… — Что?! Мне не дали возмутиться и буквально заткнули рот поцелуем. Я почувствовала, как её язык прошёлся по моим зубам. Первые несколько секунд я даже не смогла пошевелиться от шока. — Эй, Саманта! Ты что, уже ушла домой? Из-за закрытой двери я едва расслышала чей-то голос, доносившийся из зала. Моника? Что она здесь делает? — Эй, есть тут кто-нибудь? Саманта! Я пришла проводить тебя до дома, а то ты сегодня неважно выглядела… Ещё в обморок упадёшь, уж я тебя знаю! Ты же ещё здесь?.. Я дёрнулась, но вместо того, чтобы выбраться, лишь поскользнулась на какой-то тряпке, потеряла равновесие и оказалась ещё крепче зажата в объятиях Бетти Лу. Она, боясь, что я выдам наше присутствие, сжала меня сильней, так что я начала задыхаться. Дьявол, да как мне от неё отбиться? В этот миг совсем рядом послышались тихие шаги. Я завозилась, толкнув девчонку в живот. Скрипнула дверь, и на меня упал тусклый свет. Я повернула голову и встретилась взглядом с Моникой. Она стояла спиной к свету, её лица не было видно — я даже боюсь его представить. Она молча развернулась и исчезла. Только тогда я смогла вырваться — то ли хватка Бетти ослабла, то ли во мне откуда-то взялись дополнительные силы — не знаю, но тем не менее я отскочила и попятилась прочь от подсобной комнатки, оттирая губы тыльной стороной ладони. Бетти застыла, смотря на меня с жалостью. — Что ты наделала? Ты совсем спятила? — прошипела я, тяжело дыша. Она не реагировала. — Я… Я уже люблю другого человека! И ты знала это! Как ты могла… Как?! — У тебя всё равно с ней ничего не выйдет. С этой твоей… Моникой, — она будто выплюнула это имя, — Особенно после того, что было только что. А вот со мной ты могла бы быть счастлива! Ты ведь заслуживаешь гораздо большего, чем неразделённая любовь. Я поперхнулась слюной и молча уставилась на неё. Даже не знаю, чему больше удивляться — тому, что Бетти каким-то образом выяснила имя Моники, или тому, как она себе позволяет отзываться о ней. Звук пощёчины. Переполняемая возмущением и злостью, я с горящей после удара ладонью выскочила из кафе, по дороге захватив свою сумку и куртку, и оказалась на улице. Вдалеке мелькнула белая шевелюра. Схватив велосипед, я изо всех сил стала крутить педали, лавируя среди машин. Фары и фонари расплывались, раздуваясь в огромные жёлтые шары — на моих глазах выступили слёзы. Моника… Она ведь наверняка думает, что я её предала. А что, если она решится на что-нибудь? Бросит работу и снова будет проституткой, и бросит меня — навсегда, навсегда, или даже… покончит с собой? Если она меня покинет, клянусь, я умру! Мне нужно, нужно, нужно её догнать во что бы то ни стало. Я издалека увидела, как она залезает в трамвай. К счастью, дорога пошла вниз с холма, и догнать его мне удалось довольно быстро — нас разделяла всего пара машин. Так мы проехали с квартал, как вдруг трамвай остановился — перед ним образовалась пробка из-за аварии. Раздражённая Моника первой выскочила на улицу и растворилась в одной из боковых улочек — я едва поспевала за ней. Вдруг перед ней встала стена — тупик. Моника остановилась. Я медленно подъехала на велосипеде и бросила его в нескольких метрах от неё. Осторожно слезла. Ещё осторожней сделала шаг в её сторону. Моника не оборачивалась. Я подошла почти вплотную. — Моника… Она молчала. — Моника, послушай меня! Это… это не то, о чём ты подумала. Я бы никогда так не поступила! — Я думала, что ты устала и нуждаешься в поддержке. Видимо, ты её уже нашла в той подсобке, — язвительно отозвалась она. Я выдохнула. — Моника… я… Это всё та девчонка, эта… эта Бетти Лу. Это она предложила пойти туда, а я… Чёрт, какого дьявола я безропотно поплелась за ней неизвестно куда, как телёнок на скотобойню? — Я не знаю, о чём я думала! Я дура последняя, я идиотка! А потом она закрыла дверь, и я… я… я не могла выбраться… Прости меня, прости, прости! Мне самой было противно, я не хотела!.. В отчаянии заламывая руки, я со слезами на глазах смотрела на Монику. Та медленно обернулась. Она улыбалась. — Моника?.. Она вдруг сократила расстояние между нами и заключила меня в объятия. Я ткнулась ей в плечо, и, хлюпая носом, всё что-то бормотала. — И почему к тебе вечно лезут какие-то озабоченные придурки, а? — с горькой усмешкой спросила Моника. «Она не злится! Боже, как я испугалась, как испугалась… Только бы не потерять её, господи, только не это, а на остальное — наплевать!» — Сама не знаю, — улыбнувшись сквозь слёзы, отозвалась я. Моника отстранилась, оставив руки на моих плечах. — Ладно, раз так вышло, то я позабочусь об этой твоей… Бетти Лу. Не беспокойся, она больше тебя не тронет. — Не надо её убивать! Моника усмехнулась. — Спокойно, я ведь не специалист по устранению людей. Забудь об этом. Она помолчала. Я только сейчас заметила, что стало прохладно, и обняла себя за плечи. — Пойдём со мной домой, — робко предложила я, и Моника кивнула. Я подобрала с земли упавший велосипед, и мы как ни в чём не бывало поехали в сторону моего дома по ночным улицам Сан-Франциско.

***

Бетти Лу, всё ещё держась за щёку, хоть та уже давно перестала болеть после пощёчины, выбралась из подсобки только спустя полчаса. Всё это время она молча сидела, о чём-то думая — вернее, о ком-то. «Эта наивная дурочка ещё пожалеет! Я ведь хотела как лучше… Она ничего, ничегошеньки не понимает! Любовь у неё с этой крашеной шмарой, как же… Сейчас на любви далеко не уедешь, особенно на невзаимной. Нужна финансовая стабильность и ответные чувства. А у меня всё это есть! Ей бы не пришлось работать ради какой-то оборзевшей курицы, которая её даже не любит и, судя по всему, ни во что не ставит… Зачем, ради кого она надрывается? Я не понимаю! Нет, нет, не так — это она не понимает!..» Время было почти десять. Девушка печально окинула взглядом пустое кафе и выключила свет. На ощупь добралась до одного из столиков, села прямо на него. Всё ещё играла фоновая музыка — на этот раз не что-то из пятидесятых, а Лана дель Рей. Бетти Лу нравились её песни. Она запрокинула голову и какое-то время просидела так, покачивая ногами в такт мелодии. Кажется, она даже ненадолго уснула. Когда Бетти Лу открыла глаза, часы в полутьме показывали уже половину одиннадцатого. Она соскользнула со стола, плюхнулась на пол, чуть не подвернув лодыжку, и направилась за своими вещами, по дороге выключив музыку. Затем девушка вышла из кафе и направилась в магазинчик рядом, чтобы поискать кое-каких продуктов, которые ещё утром просила купить её мать. Наконец с двумя полными пакетами она очутилась на улице. На миг ей показалось, что в толпе мелькнула та блондинка, с которой всё возилась Саманта — Моника, но, когда она моргнула, видение уже исчезло. «И какой толк в этом?» — вновь сокрушалась Бетти Лу, возвращаясь мыслями к Сэм. «В чём проблема забыть того, кто не отвечает тебе взаимностью, и любить того, кто любит тебя? Зачем стараться зря, тратить себя, выкладываться, если не получаешь взамен ничего? Или Саманта надеется, что она её всё-таки полюбит? Я не понимаю… Какой-то бред. Я бы ни за что не стала так делать! Уж лучше пусть за мной гоняются, но заботиться о том, кто тебе в ответ — фигушки, ниже моего достоинства! И кто тут ещё деревенская дура, а?» Бетти Лу завернула в переулок, как вдруг услышала за собой быстрые шаги. Не успела что-то предпринять, как её уже вдавили в стену. Чья-то голова заслонила свет фонаря, а чьи-то губы грубо впились в её. Когда напавший на неё человек отстранился, тяжело дышавшая девушка с недоумением узнала в нём Монику. — Что ты делаешь? — тихо пропищала Бетти Лу, сползая по стене. — Лишь возвращаю то, что тебе не принадлежит. Моника холодно улыбнулась и, повернувшись на каблуках так резко, что её волосы белоснежным водопадом взметнулись над спиной, скрылась в темноте. *Выражение используется в США для описания отрешённого взгляда солдат, которые пережили боевую психическую травму.