Обезболивающее

— Почему ты не испугалась? Моника отодвинулась, отвела взгляд. Улыбнулась и пожала плечами. — Не знаю. — Но там умерли люди! — возмутилась я. — Я не знаю, Сэм. Я слишком много раз видела подобное, чтобы бояться. Слишком много раз Смерть дышала мне в затылок. Один раз, когда я танцевала в клубе, какой-то китаец достал пистолет и начал шмалять по толпе. Мы все попрятались, конечно, да и уложили его быстро, но я своими глазами видела, как он застрелил троих парней, с которыми поспорил. Когда мы обчищали ювелирный в северной части, нас увидел какой-то сантехник — пришлось его зарезать. Кровь из раны на шее хлестала фонтаном, на меня попало. Когда мама напивалась, то часто стреляла в воздух — иногда прямо дома, по стенам, и в них были дырки. К этому невольно привыкаешь. — Как можно привыкнуть к смерти?! — Как можно привыкнуть к жизни? Как можно считать, что она точно сегодня не прервётся? Жизнь — временное явление. Не стоит принимать её за должное и вечное. Мы замолчали. Тугой комок в животе и холодный пот на дрожащих руках; мечущиеся в панике мысли о произошедшем не давали покоя. Всё ещё трясло. — К тому же, у меня был пистолет. Моника вдруг достала из заднего кармана оружие, показала мне и как ни в чём не бывало спрятала обратно. — Что?! — Если бы она подошла к нам и нацелилась на тебя или меня, я бы выстрелила первой. Мне кажется, она увидела, что у меня тоже оружие — я держала его в руке всё время. Ты же заметила, как она посмотрела на тебя? По-моему, она хотела тебя застрелить, но потом увидела мой пистолет и передумала. — Почему ты не сказала мне об этом?! — Ну… Наверное, боялась, что ты можешь как-нибудь резко отреагировать. Поведение людей в экстремальных ситуациях бывает непредсказуемым. Но я держала всё под контролем, нам ничего не грозило. — «Нам не грозило»! А как же другие люди, Моника? А как же они? Лилиан, та девушка… Все, кто был в аудитории… Мы могли их спасти! Ты могла их спасти! Всей этой резни бы не было, выскочи ты и выбей оружие из её рук! Ты могла выстрелить ей в ногу или руку — не обязательно было убивать! Могла отобрать оружие, прижать к полу, дождаться полиции… Всего этого бы не было! Не было! Все эти смерти… Их можно было бы избежать! Почему, Моника, почему?! Я захлёбывалась, давилась своими же словами. Просто не укладывалось в голове. Не укладывалось. Никак. Моника нервно перебирала в руках прядь волос. — Тогда бы другие студенты заметили меня. Прибывшая полиция бы заметила. Я не хотела привлекать к себе внимание. Потом бы начались вопросы, внимание, слежка… С моими документами только этого не хватало. И ты… Ты ведь не любишь быть в центре внимания. А тебе бы пришлось. Они бы донимали тебя допросами… Ты видела своё лицо, когда вышла из полицейского участка? А это в разы хуже… — Ты серьёзно? Издеваешься?! Ты не спасла людей, потому что беспокоилась обо мне? Хватит нести чушь! Ты… ты ужасный, эгоистичный человек! Получается, ты тоже виновата в их смерти! Ты, ты… Почему?.. Она хотела дотронуться до меня, но я, оттолкнув её руки, вскочила и побежала прочь. Не знаю, о чём я думала; не знаю, что я чувствовала. Осознание неизбежного давило, цепляясь за плечи. Хуже не бывает. Всё, во что я верила, оказалось ничем. Пыль, прах, грязь. Кровь и мёртвые лица. Звук выстрелов. Мутные тёмно-карие — почти чёрные — глаза Лилиан. Струйка крови изо рта. Меня клонило во все стороны, словно я бежала по мокрой палубе корабля во время шторма. Когда мне удалось добраться до дома, меня стошнило в ванной. Я медленно осела там же на пол, сжала голову ладонями, надавила на виски с такой силой, что перед глазами поплыли круги. Иногда происходит нечто столь грандиозное, что превышает по размаху все предыдущие события в тысячи раз, и потому попросту не может поместиться в голове. Ты просто не понимаешь. Не понимаешь, как так вышло… Это так странно… События происходят, но при этом как бы проходят мимо меня. Я просто… просто не принимаю в них участие. Смотрю со стороны. Порой своим бездействие я позволяю некоторым событиям влиять на мою жизнь, даже если внутренне не хочу этого. Я лишь пассивный наблюдатель. Но то, что произошло сегодня, буквально выдернуло меня из этой роли за шиворот и ткнуло носом в реальность. Я никогда не чувствовала себя такой… Живой, что ли? Никогда не была настолько не-наблюдателем. Я не отвечала на звонки, не включала телевизор, не выходила из дома. Уснула прямо в ванной, свернувшись в клубочек на холодном полу. На следующий день показалось, что мне стало легче. Буря эмоций в голове улеглась, так что теперь я могла оценить ситуацию более-менее трезво. Я не мертва. Это уже что-то. Обо всём остальном думать не хотелось. Я спустилась вниз и включила телевизор. Как я и думала, на CNN крутили новости о стрельбе. Показывали кадры — колледж снаружи, полицейские машины, бегущие студенты, потом внутри — кто-то снял на камеру тридцатисекундное видео, на котором можно было вдалеке увидеть стреляющую Эбигейл. Дальше шли две фотографии с ней — живая, с кривой ухмылкой на лице и спадающими на лицо непослушными прядями, стоящая на газоне перед домом, и мёртвая — со слетевшими очками, развороченной дырой — разумеется, зацензуренной — в голове, в луже собственной крови. Я прочитала бегущую строку. «…Точное количество жертв установлено. Во время стрельбы в Городском колледже Сан-Франциско погибло восемнадцать человек, включая самого стрелка. Также отмечается, что утром перед нападением на учебное заведение убийца хладнокровно застрелила своих родителей и двоих младших братьев. На данный момент шесть человек борются за жизнь в городской больнице…» Я выключила новости. Вернулась тошнота. Скверно, как никогда. Мысли путались. Я покопалась на кухне и сделала себе пару тостов. С тостером была какая-то проблема — вроде как, в пружине; приходилось очень медленно засовывать туда хлеб. Теперь он больше ни на что не годился — можно разве что кинуть его в ванну и лечь туда следом. Но у меня нет ванны. В дверь постучали. Я неохотно поплелась, открыла. На пороге стоял мой велосипед. Вокруг никого не было. Моника?.. Я закатила его внутрь и закрыла дверь. Нет, велосипед не равен извинению за восемнадцать напрасных смертей. Ближе к вечеру, когда закончилась моя внезапная паническая атака, я решила выбраться к старику Генри за алкоголем. К счастью, он каким-то чудом понял по моему лицу, что не стоит затрагивать тему стрельбы в колледже, так что я отделалась довольно быстро. На душе скребли сотни кошек. Едва я успела сделать пару глотков из горлышка бутылки «Катти Сарк», как услышала настойчивый стук в дверь. Запахнув посильней рубашку, выглянула наружу. Там стояла целая толпа репортёров — с камерами и прочим оборудованием. Женщина с толстыми руками и сросшимися бровями начала говорить что-то про опрос свидетелей стрельбы. Буркнув, что меня в тот день в колледже не было, я захлопнула у них перед носом дверь. Про работу не было даже и речи. Спустя какое-то время я всё же заглянула в телефон. Едва ли не десять звонков от менеджера. Пришлось перезвонить. — Ох, дорогуша, слышала, там какие-то ужасы у вас в колледже были! Всё в порядке? — Да, мэм… Боюсь, что я всё же немного пострадала. — Бог мой! — Мою… Мою подругу убили. — Какой кошмар! Боже, это так ужасно… Держись, детка. Выйдешь на работу, когда сможешь, хорошо? Только дай мне знать. Дженнифер тебя подменит. Ты хорошо работала. Держись. — Спасибо. Я отключилась. Менеджер только поначалу казалась ворчливой, придирчивой и строгой. Ключик к её сердцу — усердная работа и внимательность. Я очень старалась, особенно после ухода Бетти Лу, и она это видела. Я регулярно кормила её байками о своей тяжёлой жизни, чтобы улучшить отношение к себе. У неё был восточный акцент, муж из Юты, запах изо рта и коричневые волосы с седыми корнями. На душе стало ещё паршивей. Паршиво-паршиво-паршиво. Включила Лайзу Джеррард на плеере погромче. Звук её голоса вибрировал даже в глубине стен — но никак не в глубине моей души. Эта Моника. Я не понимаю её. Не могу понять. Она безумна. Она другая. В ней есть и то, что приводит меня в восторг, но — и то, от чего становится нестерпимо мерзко. И это правильно. Я же не в сказку попала, где принцесса — самая милая и добрая на свете, дни напролёт поёт для зверушек и помогает нуждающимся. Нужно любить как хорошее, так и плохое, иначе это банальное лицемерие. И я бы любила, если бы плохое не было настолько… отталкивающим. Восемнадцать жизней. Жизней людей, таких же, как я или она. Людей с мечтами, страхами, мыслями, желаниями, грехами, грёзами. Это не давало мне покоя. Это пугало. Из цельного пазла мира на моих глазах вырвали восемнадцать маленьких кусочков. Рана кровоточила. Как я вообще могу говорить, будто люблю одного человека, когда на свете, быть может, сотни людей, которых я бы любила гораздо больше, если бы была с ними знакома? Что, если Моника — лишь случайно брошенные кости судьбы, и нам суждено разойтись? Она не часть моего мира. А я — не часть её. И никогда ей не стану. Хотя и пытаюсь… Зачем-то. Так может мне сама судьба намекает на то, что это пустая затея? Почему-то в голове крутилась старая новость об открытии в Лос-Анджелесе первого Музея разбитых сердец. Я могла бы стать в нём первым живым экспонатом. Хотелось то ли пить, то ли плакать. Благоразумие подсказывало совместить оба этих занятия. Я допила первую бутылку, почти не ощутив привкуса ванили и фруктов сквозь глотки спирта, и распахнула шкаф. Достала то самое синее платье, которые выбрала мне Моника на прошлых выходных (последних выходных в моей жизни) и единственные туфли на платформе. Не знаю, о чём я думала. Точнее будет сказать, что думала не я, а заигравший во мне алкоголь и зародившееся в глубине смутное, неясное мне самой чувство — желание убежать, скрыться, зарыться в пороки, накрыться грехом, забыться, забыться… Забыть себя. Перед выходом я мимоходом заглянула в зеркало. Оно отразило простую истину: всегда важна гармония, как сейчас, например — я выгляжу как дерьмо и чувствую себя соответствующе. Такси подбросило меня до «Эль Рио». Я видела рекламу этого бара на буклетах. Я вошла внутрь. Сотни запахов, смешавшись, ворвались в ноздри; по ушам ударил шум и музыка. Замутило. Хотелось убежать, но отступать было уже слишком поздно. Всё, как и в мой день рождения — мощное дежавю. Я сразу прошла к барной стойке. Села, заказала скотч с водой. Бармен посмотрел на меня с жалостью и плеснул больше. Я кивком поблагодарила его и опрокинула напиток. Горло обожгло огнём, на глазах выступили слёзы. Язва желудка будет недовольна завтра. Волосы упали мне на лицо. Я с силой сжала стакан в руке. Справа ко мне подсел мужчина — на вид лет тридцати. Отливающие северной медью светлые волосы, широкое лицо и тёмно-синяя рубашка. Не знаю, понравился он мне или нет, но он выглядел не так безобразно, как остальные посетители, от него не несло бухлом и он не был жирным. Поэтому я улыбнулась. — Я Эмметт, — представился он. От имени на букву «Э» мне стало плохо. Спасибо, что хоть не Эндрю. — А я хочу сдохнуть, — ответила я, отхлебнув из уже второй порции скотча. Он усмехнулся. — Хочешь заказать ещё что-нибудь? — «Лонг-Айленд». Он оплатил. — Ты что, из Европы? — окинув его взглядом, предположила я. Сразу показалось, что у него необычный акцент. — Угадала. — Я Саманта. — Красивое имя. И что оно значит? — Мы в Америке. Ни хрена оно не значит. — А я думал, то, что ты хочешь сдохнуть. Разве нет? — Поехали ко мне, — стараясь не встречаться с ним взглядом, предложила я. Я уже едва держалась на ногах и буквально повисла на нём. Он был тёплым. Живым. — Тебе точно восемнадцать-то есть? — Раз я в баре, то логично, что да. Если ты просто ищешь отговорку, потому что считаешь меня уродливой, то лучше скажи прямо. — Это не так. Ты классная. Поехали. В такси эта идея показалась мне безумной. Когда его ладонь, вдвое больше моей, легла на моё бедро, по телу пробежала дрожь. Почему-то защипало в носу. Я быстро-быстро заморгала. Хотелось заплакать и убежать. Эмметт говорил о том, что его сестра покончила с собой в тринадцать, спрыгнув с балкона, а у матери развилось обсессивно-компульсивное расстройство и она уехала в Германию на операцию. Он жил с родителями. Его фамилия была Нильсен. Мне это показалось плохим знаком.* Когда я открыла дверь домой, мне стало невыносимо тоскливо и одновременно с тем жутко. Весь азарт вместе с опьянением испарился. Идея уде казалась просто ужасной. Я поняла, что вляпалась по полной. Эмметт прижал меня к стене, навалившись всем своим телом. Его руки блуждали по платью, царапая ткань. Я чувствовала губы на своей шее, но это вызывало лишь страх и отвращение. У него под подбородком была ранка от бритья. А ещё его брови — такие странные, как будто нарисованные. Может, и правда нарисованные. В голове замелькали красочные обрывки и лицо Теда. Всё нутро похолодело. Упёршись руками в его грудь, я вывернулась и отстранилась. — Что такое? — Прости, я… Я передумала. Он замер в непонимании. От безысходности хотелось плакать. Раньше надо было думать, сейчас уже поздно… — Я передумала. Прости. Ничего не выйдет. Я дам тебе денег на такси. Прости, что так вышло. — Ты уверена? — Да. Раз уж ты считаешь меня классной, то уважай и мои решения. Пожалуйста. Он выглядел разочарованным. — Знаешь, как называют таких людей, как ты? — Как? — Обломщики. Кайфоломы. Я безразлично пожала плечами. Мне было уже почти всё равно — не считая червячка сомнения напополам с чувством вины, что грыз сердце. Главное, что опасность миновала. — Дай-ка угадаю — решила отомстить парню? — Девушке. — О, это всё объясняет… — многозначно протянул он. Я не поняла, что он имел в виду. — Ты вроде ничего. Я не очень разбираюсь в мужчинах. Езжай в бар, найдёшь ещё кого-нибудь. Тебе дать денег? Мои утешения звучали неуместно и унизительно. — Спасибо, но я как-нибудь сам доеду, — он подошёл к двери и обернулся. — Ты точно против? — Точно. — Пока. За ним захлопнулась дверь, и я осталась наедине со своими мыслями. Говорят, гении всегда одиноки. Депрессивные неудачники тоже. Учитывая мои способности, выбор у меня небольшой. На кухне было тихо. Миска в углу пустовала — похоже, Мон-Мон приходил. Я достала бутылку белого рома. Знала, что это не поможет, не решит проблемы, а лишь добавит головной боли, но ничего лучше сейчас сделать всё равно не могла. Я снова напилась до того состояния, что мне начало казаться, будто я нашла ответы на все вопросы мироздания. Краем здравого смысла я понимала, что утром вместо полного просветления и постигнутой истины меня будет ожидать лишь чувство разбитой об стену головы. То ли нужно пить больше, не так халтурно, то ли как-то особым образом настраивать свои мысли — не знаю, что именно мне мешало, но иначе не выходило никогда. Включила музыку. Я никогда не умела танцевать. Стеснялась, даже если была одна — поэтому просто кружилась по комнате, раскинув руки. Когда ноги начали заплетаться и ослабели, я упала на спину и осталась лежать. Потолок плыл волнами, казалось, что вся комната шаталась. Я закрыла глаза и унеслась в подвалы подсознания. Вечерело. Тёплый летний воздух был таким густым, что его можно было черпать ложкой. Жужжала мошкара, метались пятнышками бабочки, аромат цветов и трав мешался с фиолетово-розовыми клубами облаков. Мы с Роджером забрались на заброшенную фабрику. На мне висела мешковатая футболка, заправленная в широкие джинсы, что порвались на коленях, на нём — белая рубашка с короткими рукавами, из которых торчали тонкие руки, и шорты до колен, в кармане которых болтался ингалятор. Мы смеялись, о чём-то болтали, взбираясь вверх по обвалившимся камням, ржавым лестницам и трубам. Когда забрались на самый верх — поросшую травой, клевером и мхом каменную площадку, — солнце уже спрятало алый бок за горизонтом. Отсюда был виден весь городок. Для нас — весь мир. Мы воображали себя королём и королевой всего. Мы были сильны и могучи, мы решали судьбы людей. Это нас все боялись — и никак не наоборот. Раскинув руки, я разбежалась и перепрыгнула через отверстие в крыше. Внизу виднелся самый первый этаж. Если бы я сорвалась, то лететь вниз пришлось бы долго. Роджер предпочёл стоять в сторонке и наблюдать. Из моего заднего кармана вывалилась мятая книжица, которую он подобрал. «Оживший манекен», моя любимая из всей серии «Ужастиков» Стайна. Бабушка не разрешала Роджеру читать такие книги, поэтому я приносила их ему из дома. Бабушка много чего не разрешала ему. Не разрешала пить колу, которую я ему покупала. Не разрешала оставить смешную чёрную собаку с хвостом-рогаликом, которая увязалась за нами, когда мы ползали по свалке у выезда из города — гулять там она тоже не разрешала. И общение со мной было под запретом. Я сказала ему, чтобы он вернул книгу через неделю, и Ро кивнул, запихав её за пояс. В сумерках расползался голубоватый туман. Он знал, что должен был вернуться домой с закатом, и что бабушка опять будет ругаться и не выпустит его завтра из дома, но всё же сел рядом со мной на ещё тёплый шершавый камень. Я рассказала ему, что можно будет как-нибудь сходить покачаться на старых качелях недалеко от кафе — раньше там по вечерам бухали панки, но, судя по моим наблюдениям, их уже с неделю как ветром сдуло. Когда-то там была полноценная площадка — теперь кроме качелей на скрипучих цепях от неё ничего не осталось. Роджер согласился, что это было бы здорово. Он любил качаться. Как оказалось потом, и в петле тоже. Сначала я легла на спину; Ро немного поколебался и тоже лёг, откинув в сторону осколок и пару камушков. Наши ноги свисали с крыши. На самом деле Роджер до смерти боялся высоты, но при мне этого не показывал. Небо переливалось всеми оттенками синего, фиолетового и чёрного — даже у цвета бездны появились оттенки. Облака всё ещё догорали красно-розовым. В кустах запели сверчки. Луна становилась более яркой, жёлтой. Волшебное время. Он взял меня за руку. У него были сухие дрожащие пальцы и шрам на ладони. Когда небо стало совсем чёрным, появилось целое покрывало из звёзд. Таких в Сан-Франциско нет. Настоящие, дикие, неприрученные звёзды, все до единой. — Когда люди смотрят на звёзды, они думают совсем не о том, о чём обычно. О чём ты думаешь, когда смотришь на них? — спросил он. Я прислушалась к себе. — Не знаю. Наверное, о том, что мы все одиноки. О том, что есть вечное, и перед ним многое из того, что кажется сию минуту важным, на деле ничтожно. О том, что есть вещи, которые нам не дано понять. О том, что мир не создан для человека, что мы только его часть. Но всё-таки больше об одиночестве. А ты? — Я думаю о том, что никогда не был по-настоящему счастлив до сегодняшнего дня, — его голос дрожал, как и его пальцы. — Мне даже особо нечего вспоминать. Я думаю, что сегодня особенные звёзды. Как будто ярче. Красивее. Ближе. И Млечный Путь совсем как река. Над нами пролетел светлячок. Подул ветер. Стало прохладно. Я подвинулась ближе к нему. — Иногда я думаю о том, что счастье — это стать одной из этих звёзд. Улететь на небо. Быть чем-то вечным. Частью чего-то вечного. Большим, чем сейчас. — Ты тоже веришь в то, что после смерти душа станет звездой на небе? — Может быть. — Тогда давай будем в одном созвездии, — попросила я и пожала его пальцы. В темноте я не видела выражение его лица. Почему-то сейчас мне подумалось, что оно было грустным. Он наверняка уже тогда думал о самоубийстве. Внизу послышалась возня и пьяная песня. Кроме нас на фабрику часто приходил Сын. Бездомный старый бродяга. Он называл себя «Сыном Дороги», но со временем часть прозвища стёрлась, и осталось только «Сын» — так его и звали все, даже дети. Он любил болтать о своей жизни в Голливуде, о том, что когда-то был знаком с «самим Чарли, мать его, Мэнсоном», да и много ещё чего. Обычно никто не слушал, но это его не останавливало. Мы убрались с фабрики раньше, чем он или кто-то другой заметил нас. Не знаю, почему именно этот эпизод всплыл в моей памяти сейчас. Понятия не имею. Быть может, мне не хватало тех самых звёзд. Или Роджера — вернее, человека, которому я могу доверять и рядом с которым мне по-настоящему хорошо. Или и того, и другого. Я проспала всю ночь и почти весь следующий день. Было такое ощущение, что меня избили — уж о нём-то я знаю не понаслышке. Когда я опорожняла желудок через рот в ванной, то услышала звонок. Я подошла к телефону. — Сэмми, детка, что за херня у вас там происходит? — Привет, мам. Ну, это же Америка. Просто ещё одна стрельба в учебном заведении, ничего нового, — с горькой иронией ответила я. — С ума сошла! Ты в порядке? — Как видишь. — Я не видела тебя по новостям… — Очевидно, потому, что меня там не показывали. Не всех показывают. К тому же, мне нечего им сказать. Я ничего не видела. На этом её интерес ко мне заметно поубавился. Должно быть, хотела сделать из меня звезду и вылезти за мой счёт. Она что-то трындела про Дэвида, про то, что у них понемногу всё налаживается с долгами, даже картину удалось выкупить; про то, что он сделал ей предложение. Послушав ещё немного нудные восторги по поводу предстоящей свадьбы, я крикнула, что у меня какие-то проблемы со связью, её плохо слышно и что я отключаюсь. Интересно, у всех матерей забота о детях (или хотя бы интерес к их жизням) сводится на нет с возрастом, как у каких-нибудь млекопитающих, или это только мой случай? Я не знала, что делать. Гудело в голове ужасное чувство пустоты и ощущение собственной никчёмности. Рисовать или читать не хотелось, вообще ничего не хотелось — только убежать. Я бродила из угла в угол. И хотя я до последнего отрицала эту мысль, но вынуждена была признать — мне всё-таки хотелось увидеть Монику. Это чистейшее поражение. Моя слабость перед ней была слишком сильна, а её превосходство — слишком очевидно. Мне никогда не сбежать от неё. Что бы я ни делала, все мысли возвращались к ней. Я уже готова была простить всё, что она натворила, простить, даже если бы она и была стрелком, — всё, что угодно; я уже подобрала сотни оправданий каждому её поступку и не нашла ни одного для своих. Я проиграла и решила сдаться. Хорошенько выпив «для храбрости», я оделась в самую неприметную толстовку и, прихватив бутылку, вышла из дома. Светило солнце. Макушка нагрелась быстро. Казалось, словно асфальт плавится под ногами. На пятки дня наступал вечер. Бутылка уже давно покоилась в мусорке. Меня немного покачивало, как молодую сосну на сильном ветру. Я остановилась в раздумье рядом с подворотней, где жила Моника, и оглянулась по сторонам. Парочка молодых парней-старшеклассников, сгибаясь от хохота, снимала на видео как третий из их компании подбегает к прохожим и кричит «Время для Фредди!», после чего тыкает их в плечо и убегает к снимавшим. Мимо них величественно медленно проплыла очень толстая женщина с объёмом бёдер под два метра. В нескольких шагах от меня остановился дёргающийся всеми конечностями мужчина в спортивном костюме и закурил, торопливо выдыхая и озираясь по сторонам. Чуть не задев меня плечом, подтянутая брюнетка в татуировках со скейтом под мышкой скользнула мимо. Над её грудью красовалось вытатуированное имя Тони Хоука. Наши взгляды встретились, и она улыбнулась. Я смотрела ей вслед, пока она не пропала из виду. Как странно. Почему-то незнакомцы, особенно женского пола, казались мне более привлекательными, чем знакомые люди. Но Моника была особенной. Я знакома с ней достаточно давно, но в то же время не знаю о ней ровным счётом ничего. Идти к Монике с пустыми руками не хотелось, поэтому я свернула в ближайший магазин, и столкнулась с ней самой лицом к лицу. В руках она несла два пакета. Мы молчали, глядя друг другу в глаза. Что мы хотели там найти? Что я хотела получить — раскаяние? Вину? Так или иначе, я не находила ничего, кроме недоумения. Я первой отвела взгляд. — Прости. — Тебе не за что извиняться передо мной. — А вот и есть! К чёрту всех этих людей… Ты всё равно лучшая! А я… Я просто идиотка! — я такой силой взмахнула рукой, что меня отшатнуло и припечатало к стенке. Моника едва успела меня подхватить, чтобы я не упала. Я глупо хихикнула и дунула ей в лицо, чтобы убрать с него упавшую прядь. — Да ты пьяная! — А ты красивая. — Ты обещала завязать с этим! Ты пьяница! — Хоть чего-то добилась, — парировала я, путая слоги в словах. — А ты куришь и влюбляешь в себя. Это хуже. Она вздохнула и отстранилась. — Давай я тебе с пакетами помогу, — не слушая возражений, я схватила оба пакета. Тяжёлые. Я первая повернула за угол, не дожидаясь Моники. Она подбежала сбоку. — Послушай, сегодня у меня гости… Ты не можешь… — Что за гости? — К Полли пришла подруга на ночёвку. У меня… У меня нет запасной кровати. Тебе негде спать… Я остановилась, повернулась к ней и улыбнулась, вложив в улыбку всю бесконечную грусть и радость, что переплелись в единое целое в моём сердце. — Лучше я посплю у тебя на полу, чем в кровати у себя дома.

***

Сегодня Мелиссе исполнилось двадцать семь. Никто об этом не знал. Кроме неё. Она очнулась ближе к полудню от того, что в носу нестерпимо щекотало. Сухо закашлявшись, открыла глаза. С кончика носа упала капля. Прямо у лица журчала мутная вода, скрывая под своей прозрачной толщей несколько монеток и пару одноразовых стаканчиков. Мелисса, вернув контроль над своим телом, приподнялась. Похоже, что она уснула прямо в фонтане в одном из парков в центре города, согнувшись напополам и лёжа животом на холодной каменной стенке. Если бы какой-нибудь шутник пнул её под зад и она бы склонилась ещё на пару сантиметров, то точно бы захлебнулась во сне. Впрочем, такой исход её не пугал. «Лучше бы сдохла вчера и не стала сегодня старухой. Одно дело, когда вскрывают труп двадцатишестилетней, и совсем другое, когда трупу двадцать семь. Двадцать семь — это «те, что под тридцать», а двадцать шесть ещё покатит как «двадцать с чем-то». Удивительно, как быстро стареет человеческий организм… Гнить, гнить и гнить… Да… Поближе к земле, к смерти…» Каждой клеткой своего тела она ощущала давление возраста. Но самый большой удар приходился, конечно, на голову — вернее, на её содержимое. Тени монстров «завяжи с веществами», «выйди замуж», «найди легальную работу» и «ударься в ЗОЖ» шныряли туда-сюда без спроса. «Люди стареют, с этим ничего не поделаешь. Кто-то постарел внутри в шестнадцать, кто-то и в сорок в душе ребёнок. Ведь, по сути, внешнее старение ни на что не влияет. И почему общество упорно вдалбливает в наши головы ложь, что это не так?..» Мелисса с кряхтением перевалилась на землю и рухнула на ватных ногах, как мешок картошки. На ней была испачканная в грязи бесформенная юбка с психоделическим узором и бездонными карманами и ковбойская куртка с бахромой — явно не её. В воде вверх ногами плавало белое сомбреро, которое Мел подобрала и натянула на голову. По лицу и стёклам очков пробежали дорожки от капель с полей шляпы. Держась обеими руками за край фонтана, она встала с земли и хихикнула от своей же неловкости. Сидевшая на скамейке неподалёку женщина с толстыми красными губами недовольно косилась на неё. Мелисса показала ей язык. То и дело потирая грязные каштановые («цвета дерьма, и никакой «шоколадной» романтики») пряди, торчащие во все стороны под шляпой, и выскребая из них песок, она направилась к себе домой. Всё равно в карманах не осталось ни гроша, а пить воду из фонтана и идти бесцельно шататься по людным улицам не очень-то и хотелось. «Вот мне уже и «под тридцать». Пора бы что-то делать… Например, бросить Ронни. Хотя не всё ли равно?..» Вчера она вновь виделась со старым добрым Таксистом. На этот раз он прихватил своего старого дружка Кевина — помешанный на йоге, медитации, силе «третьего глаза» и всяких восточных штуках жутковатый тип; он даже мотался на пару лет куда-то в Индию — вернулся ещё более странным; с голосами в голове, уверенностью в скором конце света и таким же весом, как у семилетней девочки. Баловался фенциклидином. Кевин был длинноволосым, смуглым, ужасно костлявым и каким-то трагичным, что ли — полуприкрытые пустые глаза, тёмный отпечаток на лице. Питался он в основном «энергией солнца», зельями из трав и какими-то «колёсами», от которых его то и дело начинало трясти. Когда Мел протянула ему руку для рукопожатия, Кевин молча уставился на неё, а потом выдал что-то в духе: «У тебя есть два глаза и у меня есть два глаза — чтобы смотреть. Но у меня есть ещё один — чтобы видеть». Потом они все втроём засели у него в квартирке — если эту увешанную амулетами и высушенными растениями берлогу можно было назвать так — и закинулись розоватыми таблетками. Мелисса просидела, прислушиваясь к своему состоянию, с полчаса и проглотила ещё пять. Судя по тому, где она проснулась, напрашивался вывод, что шесть за раз — это перебор. «То, что тебя не убивает, заставляет на следующее утро очень сильно жалеть, что этого так и не произошло…» Идти в одиночестве в пустую квартиру было скучно, и Мел достала чудом сохранившийся в кармане юбки телефон. «С днём рождения, старушка! Кей» «Вот же сукин сын! До сих пор помнит эту дату… Да чтоб его черти побрали!» Мелисса поморщилась, недовольно цокнула языком и набрала первый попавшийся номер. — Эй, Пако, может выпьем по пивку, что скажешь? Что? Какой ещё кокс… Ко всем чертям, ты что, решил заниматься этим вместо Кармен именно сейчас?! Да они выйдут на тебя быстрее, чем ты произнесёшь «я не нелегал»! Думаю, на первой букве «н» ты уже услышишь сирены. Одно условие — чтобы в моём магазине не варили мет и не проворачивали сделки!.. Ладно, всё, это твоё право… Но если что — ты меня не знаешь, амиго. Мел вздохнула, закатив глаза к небу, и решила попытать счастья с другим человеком. Не зря же она знакома чуть ли не с половиной города. — Вы позвонили Марву. Мелисса, если это ты — иди нах-… — не дослушав адресованное ей приглашение отправиться в пешее эротическое, она раздражённо отключилась. «Почему бы и не позвонить этому поехавшему фанатику? Может, удастся выдать пиво за «энергию солнца»… Всё равно заняться нечем.» — Ке-е-евин, здорово! Как там дела с этой твоей Камасутрой?.. А? Конец света сегодня? Ну, может быть… Ладно, готовься ко встрече с богами. Удачи тебе с этим, что ли. Она снова вздохнула. А вообще, Кевин ей нравился. И не важно, что долбанутый. Перед тем, как они проглотили таблетки, Мел вдруг заметила в углу кепку «Бостон Ред Сокс». Она повертела её в руках и увидела накорябанный на бирке автограф. Автограф самого Дэвида Прайса. — Где ты это взял? — спросила она, кивнув на кепку. Кевин соображал секунд тридцать, а потом низким, будто откуда-то из-под рёбер, голосом ответил, смотря сквозь неё: — Это один парень мне тут заплатил за круги нирваны, — так он называл эти непонятные таблетки, — У него не было денег с собой, только это. Тебе нравится? — Чувак, да это настоящее сокровище! — Можешь забрать себе, если хочешь… Хотя по сути материальные вещи не имеют никакой ценности. Всё так зыбко… Она сунула руку в карман. Кепка всё ещё лежала там, хоть и несколько помялась. Мелисса сняла с головы сомбреро и натянула на небольшой столбик у дороги, вместо него напялила на себя кепку. «Пожалуй, лучший подарок на день рождения, вот только я его не праздную.» Сократив путь через квартал, она добралась до квартиры в разы быстрее. От подъёма по лестнице перед глазами всё поплыло. Внутри воняло блевотиной, мочой, кровью, гнильём, сыростью и дешёвым пойлом. Мелисса открыла древний гудящий холодильник и тут же сморщилась — исключая кусок плесневатого сыра и пару замёрзших сэндвичей в полиэтилене, там было пусто. Она предпочла немного поломать зубы о безвкусный сэндвич. Утолив голод, она плюхнулась на пружинный матрас с грязными пятнами — спина мгновенно отозвалась ноющей болью. Из окна, скрытого за жалюзи, полосками падал золотистый свет, в котором играли пылинки и мелкие мошки. Откуда-то прямо ей под ноги выкатилась бутылка «Будвайзера». Тёплое пиво имело весьма отвратный вкус — горло сжалось в мучительном спазме, живот скрутило. По подбородку протекла тонкая струйка. Мелисса едва успела добежать до раковины и сгорбиться над ней, придерживая волосы руками, как её тут же вырвало. — Ну и дела, — пробормотала она, вытирая губы рукавом чужой куртки. Быть алкоголиком и/или наркоманом совсем, совсем не весело. И ни капли той романтики, что есть в фильмах. Если это и есть та «крутость» и «взрослость», которую ищут подростки, впервые глотнувшие отцовского пива или вдохнувшие с помощью долларовой купюры «снежка» — то к чертям это; она бы отдала всё, чтобы вернуться в детство. Оставаться в этой одежде ей больше не хотелось — она ещё хранила тошнотворный запах. Мелисса бережно положила кепку на стол, разделась и откинула вещи на прокуренный предыдущими жильцами диван, который жутко скрипел даже в часы, когда на нём никто не сидел. Покрытое слоем пыли зеркало отражало не самую приятную картину. Мел критически окинула взглядом выступающий живот со следами растяжек, ляжки, между которыми не было желанного просвета, шрамы, старую крохотную татуировку в виде собаки с кружкой пива, обвисшую небольшую грудь, бородавку на руке, пока ещё не слишком заметные морщины, мешки под глазами и следы от подростковых прыщей на лице — и повернулась ко всему этому спиной. Она быстро помылась в старой скользкой ванне с чёрной плесенью в углах, перерастающей на стенах в отколовшуюся плитку, оделась, вышла на улицу. Мелисса никогда не любила оставаться дома. Ни книги, ни фильмы, ни компьютерные игры не могли заменить простой прогулки по городу. Сравнивая себя с Кеем или той же Самантой, Мелисса гордо приписывала себе звание «человек реальности». Таких в двадцать первом веке не так уж и много — есть, чем гордиться. Идти по улице без цели в солнечную погоду — хорошо, но было бы ещё лучше, если бы солнце могло выжечь её тревогу. Тянуло наведаться к Монике, но она подавила эту мысль. — Мелисса! Это ты? Знакомый писклявый голос. Она обернулась. Через дорогу, игнорируя резко тормозящие и безумно сигналящие автомобили, к ней стремительно приближалась маленькая округлая фигура. Жёсткие крашеные в ярко-синий цвет волосы падали на некрасивое лицо с пирсингом и голую грудь, рваные джинсы болтались на босых ногах — Мел и сама была большой любительницей ходить босиком, и передала эту привычку своей знакомой. — Ким, давно не виделись, — отозвалась Мел, когда девочка прижалась к ней, сдавив в объятиях. Кимберли была родом из Колорадо — штат Колумбайна, «Южного Парка», Скалистых гор и оборзевших подростков, хотя последние, пожалуй, водились на всей территории планеты. Писала какие-то странные стихи, вдохновляясь Буковски — Мелиссе его писанина нравилась больше, чем её (пожалуй, он был единственным писателем, кого она читала и признавала), но она неизменно слушала, если Ким решала что-то почитать вслух. В прошлом году она сбежала из дома и переехала к дяде Рэймонду во Фриско — ещё один старый знакомый Ронни, по странному совпадению дальний родственник Брайана — словом, он был отдалённо связан с Мел, хоть они толком так и не познакомились. Внешне напоминал обросшего Курта Кобейна с сильной наркозависимостью. Ким слишком поздно узнала, что он вовсе не «второй богатенький папочка», а живущий на одно пособие недохудожник, пьяньчуга, застрявший в восьмидесятых, и большой любитель дворовых собак — правда, на «Хатико» такой вид отношений между человеком и псом был совсем не похож. Когда-то давно он тусовался со скинхедами и парнями из русской общины, потом занялся рисованием и даже попал на непопулярную выставку современного искусства, после чего работал в аэропорту, а теперь успешно страдал хернёй сутки напролёт. Дядя не выказал особого гостеприимства завалившейся к нему девчонке, однако быстро сообразил, что теперь ему не придётся самому смешивать краски, стирать своё рваньё и ходить за пивом, и оставил её у себя. Кимберли несколько раз жаловалась, что он её домогался и тайком таскал её нижнее бельё, но, видимо, не горела желанием куда-либо съезжать до тех пор, пока он не решится на изнасилование или что похуже. Ким, несмотря на юный возраст, выступала на «важных» собраниях, читала свои стихи, ходила без футболки, чтобы «бороться за права женщин», даже лезла в политику — пыталась легализовать ЛСД и запретить шахматы, поскольку те «развязывают расовые войны». Мелисса не принимала участия в разговорах на эту тему. «Политика и религия — тот самый случай, когда можно применить правило «не трогай говно — оно не воняет». Я в такие штуки не лезу, вообще без понятия, что там за ад творится. Один сказал так, другой сяк, началась война, потом закончилась, все обижены и побиты — и кто в итоге прав? Один политик громче иных говорит то, что хотят услышать люди, и они идут за ним, разочаровываются, идут за другим, который срёт им в уши сказками про утопии, но им надоест и он — тогда появится третий… Бесконечный круговорот дерьма. По сути, вся политика — та же проституция, только без непосредственно ебли. А религия — вообще отдельная тема. Трахать маленьких мальчиков или врезаться в небоскрёбы, а может лучше сразу принести себя в жертву, как у ацтеков было? Спасибо, но я пас. Лучше со мной обсуждать вот хотя бы того самого Малыша из «Янки» — всё-таки легендой был парниша, пускай и дохренища лет прошла! Сто пятьдесят метров — это вам не харкнуть с метра в урну! **», — обычно говорила она, хлебнув пива. — Мелисса, ты не представляешь, что было! Жалко, что тебя давно не видно, столько всего произошло! — если Кимберли и открывала рот, то не закрывала его до тех пор, пока не перескажет всё, что хотела — обычно на это уходило около полутора часов. Потом она выдыхалась и уползала для «перезарядки». Говорить с ней о чём-то, что не входило в узкую сферу её интересов, было практически невозможно. — …Я открываю морозилку — а там голова! Понимаешь?! Голова того парня… — Погоди, что? — Да я говорю же, ты что, не слушаешь?! — обиделась Ким. — Я закричала, дядя Рэй пришёл из мастерской и сказал, что какой-то школьник пытался проколоть шины на его пикапе, ну, он разозлился и стукнул его молотком, да только так стукнул, что тот откинулся… Это на заднем дворе было, никто не видал. Вот он его и расчленил и не знает, что теперь делать. Я тогда спросила, что же мы ели на ужин в тот день, потому что у нас никогда не бывает мяса — он же веган, но в тот день он сделал мясо и даже сам попробовал, оно такое сладковато-кислое было на вкус, у меня так живот с него болел ещё! А дядя Рэй сказал, что это был кусок его руки… Меня тогда замутило ужасно! Он мне ещё показал его торс и руки — там правда куска не хватало, где бицепс. Прямо как в документалке про Джеффри Дамера! Я ему сказала, чтобы он это сжёг… И чтобы шины старые запихал, чтобы запах скрыть. Но там соседка потом пришла, ты знаешь, такая жирная мексиканка, противная до жути и на крысу похожа (хотя так и некорректно говорить, но ты бы меня поняла, если бы её знала), стала кричать, чтоб мы пожар потушили или она копов вызовет… Ну, мы с дядей Рэем ночью остатки закопали, которые не догорели, а голова эта до сих пор лежит, и не знаем, что и делать с ней… — Ну, как что делать? Не дома же держать, в конце концов! Это ведь не мороженое, чтоб в морозилке лежало. Отвезите подальше от города и сбросьте в океан, проблем-то? Но лучше всего избавляться от трупа на свинофермах или в болотах с аллигаторами. — Точно, ты гений! Я так ему и скажу… Но всё равно того мальчика жалко! У него волосы такие кудрявые, и рот приоткрыт, и глаза блёклые, как у рыбы на рынке, а губы синие-синие, на них кровь чёрным всё и язык как будто распух… И на ресницах иней! Я когда ночью пить хожу, всё время морозилку открываю и смотрю на него. Прямо в дрожь бросает… Жалко его, правда жалко! — Что поделать, Ким, людям свойственно умирать. Такова уж наша природа — ничто не вечно. Каждый день умирают сотни тысяч — на войне, от голода, в несчастных случаях, по дебильной случайности или от рук психов вроде твоего дяди. С этим ничего не поделаешь. — Как-то грустно! — протянула Ким. Они свернули на Бланше-стрит. Засохшее дерево скрипнуло веткой над их головами. На доме рядом с розовым гаражом висел радужный флаг. Сквозь приоткрытое окно можно было различить звон моющейся посуды и приглушённые голоса в телевизоре — Мелисса готова была поспорить, что по новостям всё ещё мусолят ту стрельбу в колледже. «А если бы тогда умерла Моника — ты бы тоже пожала плечами, цинично прикрывшись вялой статистикой?» — Я вот стих сочинила про это, хочешь послушать? — не дожидаясь ответа, она начала: — «Синий иней острой спицей На лучах ресниц. Нам с тобой в ночи не спится — Стук сердец вдруг стих, Колет раны холод ада, Снег в кудрях, глазницах. Ни тебе, ни мне не надо То, что счастьем мнится». Мелисса похлопала. Ким улыбнулась — у неё были слишком длинные зубы — и пожала плечами. Взгляд Мел почему-то упал на родинку на её левой груди. У Моники была такая же. — Ой, а я тебе рассказывала, что я девственности лишилась? Ты представляешь? — её глаза загорелись, а щёки вспыхнули. Мел про себя хмыкнула. Они подошли к перекрёстку. Пара чёрных парней одновременно покосились в сторону Ким, но та их в упор не замечала. — Сомнительный праздник, на самом деле. Никто — ни одна ёбаная душонка — не умрёт девственником. Жизнь всех поимеет, Кимберли, всех… Ким засмеялась, запрокинув назад голову. — Ну ладно, а вот знаешь ещё что — мой дядя тоже начал коксом баловаться! Говорит, для вдохновения. ЛСД ему мало! Он теперь прямо как ты, хе-хе. Зависимый, короче. — Не, у меня зависимости нет от кокаина. Мне просто нравится его запах, — они обе засмеялись, переходя дорогу. — Ладно, мне нужно к девочкам заскочить. Обещала помочь с организацией выступления! А в пятницу я буду презентовать свои последние стихи в нашем месте в Лорел-Хайтс. Заскочишь? — Постараюсь, — уклончиво ответила Мелисса, искренне надеясь, что Ким забудет о том, что приглашала её. — Ну, бывай, подруга! Девочка, быстро стиснув её в объятиях, пропрыгала куда-то вдаль, синей птичкой упорхнула прочь. Вместе с ней исчез и въевшийся запах краски, горелой резины, духов «Хэлло Китти» и пота. Мелисса и сама не поняла, как оказалась у дома Моники. Вечерело, смог почти рассосался, дышать стало в разы легче, особенно если убрать это щемящее чувство в груди. Она постояла, поковыряла кирпич в стене, загоняя кусочки грязи глубже под обкусанные края ногти, и уже хотела перебороть себя и зайти к Монике, как увидела её саму. Рядом с ней шла Саманта. Мел прижалась к стене, скрывшись в тени. Она слышала голоса, но не могла разобрать, о чём шёл разговор. Саманта несла пакет и сияла от счастья. Моника выглядела смущённой, но довольной. Они прошли мимо, не заметив её. Какая-то жгучая пустота вдруг разом разрушила весь самоуверенный настрой. Нервный смех дрожью проскользнул по сухим губам. «Зачем я здесь? К чему? Почему я всё время хочу им помешать? Так странно… И я хотела её трахнуть? Её, эту несчастную, запутавшуюся девочку… Хотела её поцеловать, хотела придавить к кровати, сорвать стоны с её губ. Её! Конечно, если бы я предложила, она бы согласилась. Бедная девочка… Её никто не учил говорить «нет». Конечно, я бы получила своё… Но это бы всё разрушило. Мы отдаляемся, и я ничего не могу с этим поделать. Если я буду им мешать, то ей станет хуже… Гораздо хуже, но при этом между ней и этой припадочной ничего не изменится, раз сама Вселенная решила их соединить. Я ведь желаю ей счастья… Значит, должна их поддерживать. Желаю зла Саманте — желаю зла и ей. Они теперь… Вместе. А моей поезд уже ушёл. Ну и чёрт бы с ним. Чёрт со всем этим! Блять!..» Что-то внутри сломалось. Мелисса ударила кулаком по стене, едва не сломав костяшку, и тут же приглушённо взвыла, потрясая ушибленной кистью. Телефон зазвонил, но она, не обращая на это внимания, молча шла прочь. Вскоре пришло сообщение — от Тесс. Она всё же снялась для местного маленького журнальчика и решила непременно поделиться радостью со старой знакомой. Мелисса вернулась домой с покровом ночи. Когда лампочка под потолком, подмигнув на прощание, погасла, и кухня погрузилась во тьму, слабо разрезанную редкими оранжевыми фонарями, она допивала остатки вонючего бренди, проливая половину на футболку, и чувствовала себя последним Генри Чинаски*** в этом мире — только самым хреновым из всех Генри. У соседей играла унылая рок-баллада. *Деннис Нильсен (23 ноября 1945 — 12 мая 2018) — британский серийный убийца. **Джордж Герман (Малыш) Рут (1895-1948) — американский бейсболист, питчер и хиттер. Один из легендарных моментов в истории американского бейсбола, связанный с ним, это когда на чемпионате США 1932 г. в игре против команды «Чикаго Кабз» он, выступавший за «Янки», показал направление своего будущего удара и выполнил его — на расстояние около 490 футов (что примерно равно 150 м). ***Генри Чарльз «Хэнк» Чинаски — герой нескольких произведений американского писателя Чарльза Буковски. Характер и биография Чинаски в значительной степени основаны на личностных качествах и жизни самого писателя.