Обезболивающее

Когда Моника открыла дверь в квартиру, я чуть не повалилась на пол от усталости — подниматься по лестнице и без того было сродни пытке, а с пакетами и подавно. — Полли, Марго, поздоровайтесь с Самантой! — позвала Моника, относя пакеты на кухню. Девочки высунулись из комнаты, с любопытством меня оглядывая. Полли подошла первой и деловито пожала мою руку, после чего подтолкнула ко мне свою более робкую подругу — плиссированная юбка и полосатая футболка; заколки-бабочки в чёрных волосах, брекеты, блестящие чёрные пуговки-глазки и запах лаванды и мармелада. Она сдержанно кивнула, быстро махнув мне ладошкой и спрятавшись за занавеской. — Это Марго! Я ей показала портрет сестрёнки, который ты нарисовала, и ей очень понравилось! Она говорит, что хочет ещё посмотреть твои рисунки, а ещё она равняется на тебя! Марго покраснела и совсем спряталась. — Вот как… Приятно это слышать. Если хочешь, я как-нибудь принесу свои альбомы с рисунками. У меня их не очень много, но поглядеть есть на что. Девочка настроженно высунулась и кивнула. Полли расхохоталась и убежала в комнату, увлекая Марго за собой. Я улыбнулась. Приятно видеть хотя бы других людей беззаботно счастливыми. Мы все вместе съели пиццу на четверых и фруктовое мороженое. Остаток вечера девочки играли в куклы, Полли читала вслух свои рассказы о Лео — её персонаж, одновременно и её альтер-эго. Хоть они и написаны по-детски наивно и просто, но мне особенно понравился один — про то, как Лео попал в Облачный замок и боролся с нашествием воинов из королевства Дыма — уж больно там были красочные для её возраста описания. Я даже похлопала, от чего Полли горделиво выпятила грудь и зарделась. Разговор зашёл о будущем девочек. Марго рассказала о своей матери-художнице; покосившись на хомячка в клетке, призналась, что стать ветеринаром тоже здорово, потом задала ответный вопрос Полли. — Так кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Мы все сидели в одной комнате, и я вмешалась: — Я бы задала этот вопрос по-другому. Кем ты хочешь умереть, когда вырастешь? Я засмеялась — остальные неловко захихикали, переглядываясь между собой, как делают люди, впервые встретив человека с синдромом Дауна. Почувствовав себя глупо, я замолчала, заметив укоризненный взгляд Моники. Моё чувство юмора, как и все мои мечты — мертво. Вся я, по сути, гнию — гнию ещё до смерти. — Я бы хотела стать счастливой, — наконец ответила Полли. Марго крепко задумалась и в течение вечера всё больше молчала. Спать мне было и в самом деле негде. Моника пожертвовала диваном и легла спать на пол, свернув старое одеяло в качестве матраса. Я упрашивала её поменяться со мной, но она ни в какую не соглашалась — пришлось уступить. Долго проворочившись, мучаясь от перепления яви со смутными полуразмытыми образами и голосами — привычной гипнагогии*, я в итоге провалилась в сон. Проснулась я от собственного крика. Я истошно вопила, стоя посреди комнаты и вцепившись в волосы. По щекам текли слёзы. Ужас и чувство бессмысленного страха отпустили только тогда, когда Моника, вскочив с пола, подобрала своё одеяло и завернула меня в него. Девочки перепугались, но Моника, как Матушка Гусыня, успокаивающе заверила, что всё в порядке и мне просто приснился кошмар, после чего отправила их спать. Я без сил села на диван и заплакала — плечи вздрагивали, одеяло сползало со спины. Я видела Веронику. Я была Вероникой. Её — моя — рука сжимала длинный железный предмет, покрытый скользкой тёплой кровью. Кровь алела на руках, под ногтями, на одежде. Ноги дрожали. Передо мной лежало два трупа лицами вниз — мужчина и женщина. Повсюду валялись осколки. Темнота, потом снова кровь на руках — и ещё один труп у самых ног. У этого трупа были светлые-светлые волосы. Вспомнив сон, я задрожала всем телом и зажала себе рот рукой. Моника гладила меня по спине. — Я сейчас сбегаю за одной вещью кое-куда. Умойся пока что, хорошо? Я буду через пять минут. Ты меня слышишь, Саманта? Я кивнула. Моника ушла. Девочки уже улеглись. В тишине слышно было только, как капала вода в душе да как ездили машины где-то далеко. За окном моросил слабый дождик, нагоняя тоску. Я выскользнула из-под тёплого одеяла и прошла на кухню. Всё ещё пахло пиццей и сладостями, что создавало ощущение домашнего уюта — уютной и безмятежной казалась и теснота, и потерявшие цвет обои, и клеёнчатая скатерть на столе, словно сворованная из кафе; но крепкий запах табачного дыма и пепельница у окна портили всю картину. Одна сигарета всё ещё мерцала маленькой тлеющей красной точкой. Мы же давно легли спать… Наверное, Моника проснулась ночью и выходила покурить. Я взяла со стола большой кухонный нож и застыла, задумчиво вертя его в руках. Мысли путались, давя одна другую, но всё перебивало ощущение того, что я не в безопасности. Эта сигарета… Сгустки темноты по углам кухни. И оранжевый свет фонаря, прижавшийся мордой в окну снаружи. Я отвернулась, не в силах зажмурить глаза. Монстр внутри заклокотал и перевернулся на другой бок, терпеливо ожидая, когда мои горящие веки потяжелеют настолько, что сомкнутся от усталости — тогда моё сознание вновь будет в его власти. Вновь будут жуткие картины, и никто не придёт на помощь… Не просто же так в имени «Саманта» столько же букв, сколько в слове «тревога» или «неловко». Вот что значит судьба! Странно, что не подходит ещё и слово «разочарование». Лезвие коснулось покрытой шрамами руки и с силой вдавилось. Я резко провела им по коже. Кровь словно задумалась, стоит ли покидать пределы тела, и только после того, как я надавила пальцем на порез, он окрасился красным. Алые шарики набухали. Я сжала пальцами края. Шарики стали каплями и потекли вниз, щекоча руку. Собрались в одну большую каплю и шлёпнулись в раковину. Я в беспамятстве рассекала кожу на плечах, запястьях, руках и бёдрах. Алые дорожки стекали в раковину, на пол, по ножу. Боль привычно пульсировала в особо крупных ранах; боль — леденяще-приятная, жгучая, колющая; боль возвращала к жизни. К реальности. Что есть познаваемая реальность, называемая объективной? — Я — Саманта, — прошептала я, вгоняя лезвие глубже в руку. — Я не игрушка Теда, — порез расчертил старые узоры шрамов на животе. — Я не Вероника, — сигарета прижимается к свежему порезу, забивая его до краёв пеплом, обжигает, острыми нитями боль расползается от крохотного красноватого пятнышка ожога по всей коже, отдаваясь даже в ногах. Это помогает сосредоточиться. Почувствовать себя в своём теле хотя бы ненадолго — не наблюдать за ним со стороны, а прочувствовать каждый сантиметр. В конце концов, каждый снимает стресс как может. Однажды я занялась этим прямо в школьном туалете. В тот день я не рассчитала силу. Швы наложили на руке прямо в медпункте. К счастью, мне удалось убедить добрую медсестру с кудряшками, что порез возник совершенно случайно и по неосторожности — так что об этом инциденте не знала ни моя мать, ни школьный психолог. Эту медсестру любили почти все — и отбросы вроде меня, эти воплощения ресентимента, вымещающие собственную ничтожность на себе путём нанесения себе увечий, и драчуны, желающие скрыть от родителей последствия потасовок, и юные наркоманы, внезапно оказавшиеся на грани передоза, которым не нужны были проблемы с копами — она помогала всем, кто не хотел, чтобы об истинном состоянии его здоровья знали остальные. В школе было много неловких ситуаций — я до смерти их боюсь. Перед глазами пронеслось всё: как я врезалась велосипедом в столб перед компанией самых «крутых» старшеклассников, потом, разозлившись на себя, пнула свой же шкафчик с такой силой, что дверь помялась и я не смогла её открыть — пришлось звать охранника; как меня столкнула с лестницы самая гнусно-уродливая девочка в средней школе, эта толстая Бриджит с маленькими заплывшими злобными глазками и тремя подбородками; как у меня в тот день, когда я впервые надела новую белую юбку, начались месячные, и я, прикрываясь сумкой, едва добежала до туалета, где просидела чуть ли не до самого закрытия школы, выжидая, когда я смогу её помыть в раковине, и как я потом в мокрой юбке с мутным пятном сзади наткнулась на самую строгую учительницу в уже пустом здании, которая прочитала мне выговор, потащила к директору и опозорила перед всем учительским составом, и много, много всего. Иногда, после очередного провала, я думала о том, чтобы покончить с собой. Иногда я не понимала — я ли поумнела раньше, чем должна была, и потому смотрела на мир трезвым взглядом, или же мир стал дерьмовым не так давно. Иногда мне даже не хотелось исчезнуть — хотелось просто никогда не появляться. Я услышала торопливые шаги и выронила нож. По всей кухне виднелись капли крови. Только тогда до меня в полной мере дошёл смысл того, чем я занималась последние несколько минут. — Саманта? Саманта, матерь божья, что ты творишь?! С тобой всё в порядке? Я, в одной толстовке с закатанными рукавами, что обнажали окровавленные руки, кивнула и постаралась улыбнуться. Моника прижала ладонь к своему лицу и шумно выдохнула, собираясь с силами. В течение получаса она обрабатывала мои раны перекисью — белая пена с шипением лилась на пол, будто разинутые кровавые пасти — не раны — бесились, кричали с пеной у рта, глотая жидкость. Рану, забитую пеплом, пришлось долго мыть под краном — холодная вода приятно леденила кожу, заставляя боль временно отступить. Я помогла Монике тряпкой стереть кровь с пола. Она покачала головой, осматривая кухню, взяла меня за руку и повела куда-то за собой. Мы вышли из квартиры в чём были и босиком. Моника, в одном бесформенном голубом платье с лямкой, сползшей с плеча, будто не чувствовала сырой прохлады подъезда, чего не скажешь обо мне — холод обвился вокруг ног. Поднялись на этаж выше. Она открыла незапертую дверь. Внутри я разглядела разбросанную редкую мебель — зато повсюду осколки, обломки, грязь, шприцы. Чем-то напоминает мой дом. Если бы я в моменты просветления не убирала мусор и пустые бутылки, то моё обиталище выглядело бы примерно так же. — Осторожно, тут сам чёрт ногу сломит. Смотри на пол. Мы прошли к стеклянной двери и вышли на узкий балкон. Слева стоял кем-то приволоченный журнальный столик. Моника запрыгнула на него, качнув густыми волосами. Я села рядом, оглядываясь вокруг. Проворные капли дождя порой отделялись от остальных и попадали на мои голые ноги. Сыро и тихо. Окна в доме напротив зияли раскрытыми тёмными ртами, кроме одного, внизу. — Смотри, что я раздобыла, — Моника достала из не замеченного мною ранее пакета бутылку красного вина. Не люблю красное. Кисловатое, вяжет рот, и выглядит как разведённые со спиртом месячные. Наверное, у меня всё же есть комплексы, связанные с принятием собственной женственности да и человечности вообще. Она открыла бутылку и дала мне выпить первой. Вкус оказался предсказуемым, разве что немногим лучше того, что я пила раньше — это как-никак калифорнийское, а не дешёвая подделка. Отпив половину, я поставила бутылку на стол. Моника болтала ногами и курила сразу две сигареты. Я протянула руку и, сжав пальцами одну, вынула из её губ и скинула с балкона. — Две сразу — перебор. Она было ухмыльнулась, но зашлась сухим лающим кашлем, и долго не могла остановиться. Хрипло кашлянув напоследок, отложила сигарету и сняла платье, оставшись в белом нижнем белье. Я про себя заметила, что странно спать в лифчике, однако тут же отмела эту мысль, залюбовавшись — прямо как школьник — её ногами и стройным телом. Хотелось прикоснуться к её коже — просто чтобы поверить в то, что она реальна. Яркая и неприятная мысль стучалась в двери моей головы. Мне важна только её внешность? Но я смутно уже знала ответ: нет. Ведь сначала меня в ней привлекла вовсе не красота, — вернее, субъективное восприятие этого понятия, — а что-то совсем другое. Неуловимое. Что-то, что скрывалось в деталях. Запах, сигареты, голос, акцент, непослушные пряди волос, улыбка, взгляд, руки — всё это нельзя отнести к одному лишь пункту «красота». Это нечто гораздо большее — особый шарм. Мне казалось, что она стала красивей, когда я поняла, что люблю её. — Скажи, тебе было больно? — нарушила тишину я. — Лишаться девственности или прорываться сквозь землю, чтоб вылезти из ада? — Ломать крылья. — Уж если я и ангел, Саманта, то только падший... на социальное дно. — В этом винить стоит только других, и то всё ещё можно исправить, — я выпила ещё вина. — Мне всегда и везде не по себе. Невыносимо. Думаю, есть только два места, где мне не так ужасно. — И что это за места? — В гробу и рядом с тобой. Моника покачала головой. Я опасливо протянула руку к её лицу, так аккуратно, словно хотела не спугнуть бабочку. — Можно потрогать твои волосы? — Они дурацкие. — Неправда, они красивые. Стараясь действовать как можно нежнее неловкими дрожащими руками, я провела ладонью по её волосам. Мягкие. Немного осмелев, стала делить их на пряди, то отпуская и наблюдая за их волнением, то перебирая вновь. Моника не шевелилась — сигарета плюнула пеплом в последний раз и потухла в пальцах от случайной капли дождя. Я могла рассматривать её волосы часами. — Ты странная, Саманта. Очень странная. — Просто ты не привыкла к тому, что кто-то хорошо к тебе относится. По-настоящему хорошо. Я ведь желаю тебе только добра. Ты всегда можешь мне доверять. Нечестно, что такой человек, как ты, не любит себя. — С чего ты взяла? — Потому что это видно. Видно, когда человек себя не любит. Ты винишь себя во всём, что произошло с тобой, слишком много берёшь на себя. Это неправильно. Ты не должна так делать. Это погубит тебя быстрее, чем рак лёгких. — Впервые мне читает лекцию о любви к себе человек, который только что изрубил в мясо свои руки. — Можно тебя обнять? — Что? — Пожалуйста. Мне так одиноко. Я не знаю, когда меня в последний раз вообще кто-то обнимал, — в моём голосе слышались слёзы. Неудивительно, ведь каждый раз, как я напиваюсь, обязательно начинаю испытывать жалость к себе. Что за ничтожество. — Если ты меня оттолкнёшь, я умру прямо тут. — Не драматизируй, — проворчала Моника, но всё же дала мне прижаться к ней всем телом. Легонько коснувшись губами её холодного плеча, я умиротворённо закрыла глаза. Снова пахло чем-то сладковатым. Её кожа и взаправду была такой мягкой, что хотелось трогать её целую вечность и даже чуточку дольше. Вся она, Моника, словно бы излучала собой уют, подобный тому, что я почувствовала, стоя на кухне, и… тепло? Тепло, дарящее безопасность, безмятежное тепло, как в утробе матери, как под лучами солнца в месте, где ты и должен быть. Другое тепло, совсем не как у Эмметта. И руки её тоже тёплые. Мои же всегда ледяные, как у покойника. — Пожалуйста, не покидай меня. — Я и не собиралась… — Обещаешь? — Обещаю. Помолчали, слушая стук дождя. — Не хочешь поговорить о чём-нибудь? Не знаю даже. Что там люди обсуждают… — А тебе не плевать? — Моника сделала хороший глоток вина, и уголки её губ поползли вверх. Она вся порозовела. — Какие-то книги, скидки, искусство, концерты — тебе есть какое-то дело до всего этого? — Чёрт, ты гениальна! — воскликнула я, поражённая её… естественностью, что ли? — К чёрту это всё. К чёрту! — Не надо выдавливать из себя болтовню о том, что тебе не интересно, просто чтобы заполнить молчание. Если рядом с тобой правильный человек, вам будет хорошо и молча, или вы найдёте такую тему для разговора, которая будет интересна обоим. А неправильных людей к себе подпускать не стоит. Вот и весь секрет. Мы просидели там довольно долго — пока не закончилось вино. Как сказала Моника: «Спасибо, что навестила меня и прикончила всё спиртное». Потом спустились обратно в квартиру. Спать мне уже не хотелось, так что я оделась и, попрощавшись, отправилась домой. Из денег у меня завалялось всего два доллара — об этом я узнала, когда сунула руки в карманы. Вернуть бы сейчас все те деньги, что я пропила… И пропить их снова. Дождь прекратился, но я не собиралась снимать нахлобученный на голову капюшон. Солнце только поднималось над горизонтом, и крыши домов, стоящих на вершинах холмов, уже начинали светлеть, пока в низинах ещё прятался туман. Я остановилась взять кофе с собой — просто чтобы немного взбодриться и не уснуть. Если усну днём — опять проснусь разбитой, потерянной, уставшей и с болью в голове. Хотя такой я просыпаюсь в любое время суток. Вместе со стаканчиком кофе мне выдали маленькую печеньку с предсказанием — как объяснил продавец, сегодня был какой-то китайский праздник и их сеть дарила всем покупателям эти печеньки. Выбросив недопитый горький кофе, я надкусила жёсткое тесто. Что-то хрустнуло — надеюсь, не зуб. Расправившись с печенькой, развернула бумажку. Кто-то прямо сейчас очень по тебе скучает. Бумажка отправилась в карман, а я погрузилась в раздумья ещё больше. Я вернулась домой с твёрдым намерением не покидать его пределов в ближайшее время. Так чудно. Когда я рядом с Моникой, мне временами хочется убежать — вернуться к более привычной тупой боли и всепоглощающему унынию, но, когда я поддаюсь этому желанию, то сразу же хочу разорвать круг депрессии и вновь увидеть её. Противоречие меня достало — особенно достала та часть, где я ною и ненавижу себя, просыпаюсь каждый день, недоумевая, почему не умерла во сне и разочаровавшись из-за того, что лучше не становится — не знаю даже, когда именно это началось, но состояние немощной вялости мне конкретно надоело. Я вернулась домой с твёрдой решимостью разобраться с собой раз и навсегда. Окончательно пустив свои корни глубоко в ничто, я сутками пила, рисовала странные — на грани шизофрении — фигуры и лица и каждый день улыбалась своему отражению. Это было не привычное мне тяжкое, тоскливое существование; это напоминало чувство в душе подростка, который июньским вечером сбежал из дома, и теперь вприпрыжку бежал по дороге сквозь поля, держа старые кеды за шнурки в руке и крича навстречу ветру. Казалось, что передо мной открыты все дороги, что я стою на пороге нового, неизвестного доселе. Неизвестное пугало меня, примешивало к тёплому принятию себя чёрных красок. Я не включала телевизор, не читала газет и новостей в интернете, не ходила на улицу и не знала, какой там был праздник у китайцев и где проходила выставка на тему экологии. У меня не было мнений и аргументов, не было бога, партии, религии, кумира и идей. Временами я листала «Грейпфрут» Йоко Оно и разговаривала с котом. Я с благоговением и восторгом вдруг поняла, что незатейливые слова Моники открыли мне совершенно новую грань жизни: можно жить на отшибе, не знать, какой тип каблуков сейчас в моде и за кого принято голосовать в твоём районе, не знать, где какая выставка и что сделал окабаневший двойник Элвиса Пресли на вчерашнем выступлении — и жить неплохо. Можно смотреть на мир сквозь призму своего невежества, жить лишь в своём крохотном мирке предубеждений и мыслей, и выбираться наружу лишь по собственному желанию. Вовсе не обязательно быть «интересной личностью», проживать «идеальную и насыщенную» жизнь, знать всё на свете, от квантовой физики до истории синтоизма; не обязательно соответствовать тем или иным критериям, чтобы быть довольным собой. Впервые мне удалось посмотреть на своё одиночество под другим углом. Не обязательно становиться кем-то. Я уже кто-то. Такая простая истина, к которой я шла так долго. Тревога понемногу отступала на второй план — может, дело в таблетках, может, в том, что я немного «поехала крышей», может, я просто постоянно пила, не дожидаясь похмелья. Так или иначе, я чувствовала себя чертовски здорово. Ремиссия. Я полюблю себя, перестану стесняться того, что я некрасивая, глуповато-наивная, ненужная, одинокая, ленивая, бесталантливая и так далее, полюблю себя со всеми своими минусами и привычками, и передам это Монике. И тогда — я знала это так ясно и точно, как знала своё имя — два оторванных от реальности мирка соединятся в один. Мою идиллию нарушил звонок в дверь одним утром. Ремиссия с треском оборвалась. Несколько полицейских, с неодобрением косясь на пустые бутылки и зашипевшего Мон-Мона, задали ряд вопросов о стрельбе и вдобавок сообщили, в какой кампус перенесли занятия, пока колледж закрыт. Я уже и думать забыла о колледже. Моника, судя по всему, тоже. Настроение как-то разом испортилось. Я пропускаю занятия. Ничему не учусь. У меня нет радужного будущего. Депрессия — вот моя профессия; род занятий — практикующий алкоголик. Я собираюсь бросить всё, к чему привыкла, бросить даже мать, которая наверняка всё-таки забеспокоится, бросить всю привычную жизнь, и погнаться за чем-то неуловимым, за Моникой — которой я вообще непонятно кто. Не знаю, о чём я думала, когда решила поискать в интернете информацию о стрельбе. Несколько человек в больнице не выжило. Количество жертв возрасло до двадцати шести. Я наткнулась на сайт, где собрались фанаты Эбигейл — это казалось неправильным и отвратительным. Там же выложили её отсканированный дневник. Почти ни слова о ней самой — только её заметки о Лилиан. Я пробежалась глазами по тексту. «Распечатала несколько фотографий, которые сделала со спины… она меня не видела…», «…и мне удалось раздобыть её карандаш! С ума сойти! Ха-ха, я схожу с ума!..». Нервно сглотнув, я закрыла сайт. Что-то уж больно знакомое отражалось в этих безумных записках. Я словно читала свои же мысли. Мне стало не по себе. Страшно. Одержимость — дорога в никуда. Эбигейл была слишком похожа на меня. Кто знает, когда я схвачу нож и отправлюсь резать всех подряд, чтобы в конце покончить с Моникой? Мысли были неприятными, оставаться наедине с ними не хотелось, поэтому я, подождав немного, оделась и поехала в кафе. Лучше займу голову заказами, чем вернусь к тому, откуда начинала работу над собой — к тревоге и депрессии. Как говорил Гюстав Флобер: «Работа —наилучший способ ускользнуть от жизни». Игнорировать негативные мысли гораздо трудней, когда ты в одиночестве. Менеджер, похоже, была рада меня видеть. В этот день шум кафе и толпы людей меня уже не так пугали — только немного начала болеть голова. Можно было снова наблюдать за людьми, изучать их запахи, следить за их лицами. Те, кто сидели по одному, привлекали меня больше всего. Я задавалась вопросом — такие же ли они, как я? Живут ли они в своём мире, отдельном от мира остальных? Кто из них ненавидит себя, винит в чём-то, кто недоволен собой, а кто себя принял свои недостатки или даже восхищается собой? Я прилежно проработала почти две недели, когда ко мне решила заглянуть Моника. Помахав мне издалека, она села за столик в углу. Я не могла подойти — сначала пришлось отнести заказ парню-музыканту в очках. Имени его в моей памяти не осталось, хотя он часто заходил к нам, так что нас с натяжкой можно назвать знакомыми. — Слушай, ты ведь знакома с этой девушкой, да? — он кивнул на Монику. Я приподняла брови и кивнула. — Поможешь мне? — С чем? — Да вот хочу познакомиться с ней. Больно неплохая. Представишь меня как-нибудь? — Увы, не получится. — Почему? — Она уже встречается. — Вот как… — Со мной. Парень подавился чаем. Он доел пирожное в три больших куска и как ошпаренный выскочил на улицу, оставив на столе чаевые почти в пятьдесят процентов. Моника пришла, чтобы пригласить меня сходить в кино в ближайшую субботу. Я, разумеется, согласилась. В ночь пятницы я долго не могла уснуть. Почему-то вновь стало нестерпимо одиноко — от этого стало почти физически больно. Я решила выпить. Порой всем надо выпить, только не все это осознают. Прижав к себе подушку и вообразив на её месте Монику, я забылась беспокойным сном. Утром меня можно было принять за типичного жителя трущоб. Я никогда не была красивой, но иногда это становилось особенно заметно. Что ж, зато буду оттенять Монику. Страшные подруги тоже играют свою немаловажную роль. Мы встретились у входа в кинотеатр. На ней красовались новый мягкий свитер с обнажёнными плечами и юбка повыше колен — вылитая модель на новом показе. Полли в солнцезащитных очках в форме сердечек и с чупа-чупсом во рту напоминала набоковскую Лолиту — я смутилась от своих же мыслей и отогнала их прочь. Внутри кинотеатра народу оказалось меньше, чем снаружи — то ли из-за того, что сейчас утро, то ли из-за того, что все повалили в пригород или к океану насладиться тёплым весенним деньком. Выбор фильм стал неожиданно сложной задачей — в одно время шёл мультфильм про разноцветных человечков (по-моему, так можно описать почти любой мультик), на который хотела пойти Полли, и очередной марвеловский «шедевр» про супергероев, который предложила мне посмотреть Моника. Сказать честно, я недолюбливаю «Марвел», предпочитая культовые драмы восьмидесятых или девяностых. Мы решили разделиться. — Саманта, можешь купить билеты? Мне нужно отойти. — Хорошо, попкорн брать? — Хочу «Поп-Тартс», — капризно вставила девочка, надув губки. — Как хочешь. Присмотри за Полли! — с этими словами Моника исчезла в толпе. Полли теребила мой рукав. — «Поп-Тартс»! Можно я его куплю? Пожа-а-алуйста! Сестрёнка мне не разрешает, но ты же добрая! — Я сама тебе куплю что угодно, но сначала нужно купить билеты, — сдержанно объяснила я, стараясь сосредоточиться — разговоры со всех сторон, музыка, грохот из ближайшего кинозала, приторно-сладкие и солоноватые запахи еды вперемешку с устоявшимся запахом пота и чьих-то духов «Диор» вскружили голову, и мне сразу поплохело. Джинсовая куртка слезла с одного плеча Полли, пока та прыгала по плиткам на одной ноге, бренча многочисленными значками. Я прикрыла глаза, чтобы прекратить тошноту, как вдруг кто-то сзади начал бесцеремонно тыкать меня пальцем в плечо. — В чём дело? — Простите, мэм, просто хотела сказать, что у вас очаровательная дочь! — с доверительной улыбкой обратилась ко мне немолодая женщина с длинными мышино-серыми волосами и тяжёлыми веками. На руках у неё сидел младенец с соской во рту, из-под которой на одёжку стекали пузыри слюны. Он напоминал толстого пупса. — Спасибо, ваш тоже милый, — соврала я, изобразив подобие вежливой улыбки, и отвернулась — подошла моя очередь покупать билеты. Подумать только, меня уже прохожие считают матерью. Или я выгляжу такой же преждевременно постаревшей и уставшей, или, может быть, я и в самом деле могу ей стать?.. «Пудрила носик» Моника не так уж и долго — или чем она там занималась. Может, отошла кокса нюхнуть, как в «Криминальном чтиве» — мне откуда знать, что за тараканы в её голове? Она вернулась как раз тогда, когда я кое-как балансировала с ведром попкорна, пакетом печенья для Полли и билетами в руках. Хотя бы какая-то иллюзия баланса в мире хаоса. Мне стоит завязать с чтением Кафки. Вот уже философия прёт, когда не надо. Усадив девочку в её зале и договорившись встретиться в главном холле после окончания сеансов, мы вернулись в свой зал. Места располагались в центре последнего ряда. Помимо нас, справа ещё сидела молодая парочка, которая увлечённо долбилась в дёсна ещё до начала фильма, а далеко слева дремал толстяк в кепке, едва не расплывшийся на два кресла. Приятным открытием стало то, что во всём зале было мало народу. — Ты раньше была в кино? — спросила Моника, поставив ведёрко с попкорном между нами. — Неа. Ну, то есть, я видела кинотеатры по телику и всё такое… — Тогда мы с тобой в чём-то похожи. Меня пару раз водили в кино. Я ничего в фильмах не понимаю, но мне нравятся эпичные битвы супергероев! Пускай в кино показывают то, чего нет в жизни, верно?.. В этот момент свет потух, и реклама заорала так близко и так громко, что я подскочила на месте от испуга. Моника засмеялась — без тени злорадства. Синий свет на её лице и волосах делал её похожей на какую-то сказочную эльфийку. Фильм шёл, дома взрывались, машины взлетали в воздух и всему миру грозила опасность, а я всё не отрываясь смотрела на неё. Она внимательно следила за происходящем на экране, ела попкорн, иногда посмеивалась или от переживаний за какого-нибудь героя брала меня за руку. Вдруг Моника выронила кусочек попкорна — подождав, пока закончится напряжённая сцена, она наклонилась за ним, а я через неё перегнулась к ведёрку, чтобы взять немного себе, но что-то пошло не так — почему-то я потеряла опору под ногами, задела рукой ведро, которое повалилось на пол, увлекая меня за собой… Я едва успела выставить перед собой руки и упёрлась ими в пол, чтобы не упасть окончательно. Подо мной кто-то тихо пискнул, и я открыла глаза. Я нависала над Моникой, обескураженно лежащей на полу. Попкорн рассыпался, кое-где запутался в её волосах. И вроде бы малая часть меня понимала, что нужно извиниться, помочь ей встать, однако остальное моё нутро воспротивилось здравому смыслу. Её дыхание опаляло мои пересохшие губы. Шея, тонкая и белая, с изящным изгибом, что переходил в ключицы и округлые плечи, чьё тепло ещё будто играло на кончиках моих пальцев. Её руки с длинными тёплыми пальцами, прядь волос на её груди. Мир перевернулся получашей, и небо поменялось местами с землёй. Я будто парила в невесомости под гипнозом пристального взгляда полуприкрытых глаз. Глаза, теперь были только эти глаза, глубокие, грустные, загадочные, в них мелькнул таинственно-болезненный блеск, когда мои волосы, упав с плеч, мягкой стеной отгородили нас от остального мира. Сердце стучало в горле, затылке, висках, пальцах, кровь бурлила, дыхание прервалось и весь воздух выкачали из лёгких. Я была пьяна, пьяней не помню себя даже после литров коньяка. Тугой узел внутри разорвался, когда я наклонилась и коснулась её губ. Тысячи фейерверков вспыхивали перед глазами. Набравшись смелости, я прижалась к губам уже настойчивей, провела по ним кончиком языка, впилась, стараясь прочувствовать каждый изгиб, и была так сильно затянута в плен эйфории, что даже не сразу заметила, как эти мягкие клубнично-сладковатые губы — о, святые боги — отвечают на мой неловкий поцелуй, а руки осторожно скользят по моей спине. Когда я чуть отстранилась, чтобы снова поймать её взгляд, мне показалось, что в тёмных голубых глазах стояли слёзы, но не успела я додумать эту мысль, как она вновь привлекла меня к себе. Безумие — вот, что текло по моим венам в тот момент. Я гладила её лицо, плечи, зарывалась в волосы, переплетала свои пальцы с её, что-то шептала и — дышала, дышала, дышала ей, стараясь запомнить её запах именно в этот момент, запомнить навсегда до мельчайших оттенков. Не помню, как мы сели обратно, как досмотрели уже потерявший всякий смысл фильм, держась за руки, как доели оставшийся на дне попкорн и как вышли из зала. Мои щёки рдели пунцовым, а на губах застыла глупая мечтательная улыбка. Ноги подгибались, я совсем ничего не соображала, не слышала болтовни Полли; я смотрела на мир и поражалась, как много в нём светлых и ярких красок. Будто я впервые по-настоящему стала различать цвета, будто впервые услышала пение птиц в парке и весёлый перезвон трамваев. Будто все люди на улицах так же счастливы, как и я; они без слов понимают и разделяют мою радость, усиливая её песню в сотни тысяч раз. Я проводила их до дома. Полли уже скрылась за тяжёлой дверью, когда я остановила Монику. — Скажи мне… Это был сон? — Может быть, — с лукавой улыбкой ответила она. — Почему ты это сделала? Просто потому что… потому что никогда никому не отказываешь? Потому что я твой «клиент»? Или для тебя это что-то значит? Прошу тебя… Моника… — Когда-нибудь ты всё поймёшь, Саманта, а пока что не забивай себе голову! Она хотела войти, но я преградила ей путь. — Что пойму? Что? — Сначала мне нужно разобраться в некоторой запутанной штуке. — В какой штуке? — В себе. Ещё увидимся, Саманта! Проведи выходные с пользой. Она, улыбаясь, закрыла дверь перед моим носом. Я пришла в себя только от грубого толчка проходившего мимо бездомного, и побрела к себе домой, силясь вникнуть в смысл последних слов Моники.

***

В стены тёплой и тёмной квартиры въедался запах марихуаны и чипсов. Было лениво — это чувство липко расползалось прямо в воздухе. — Ты напоминаешь мне солнце. — Потому что я убью нахуй любого, кто приблизится ко мне слишком близко? — Эм, ну… потому что ты горячая. Вот что я имел в виду. — Хех, ну, спасибо, чувак. Гитара, уставшая от попыток Мелиссы сыграть на ней хоть что-то, хотя бы отдалённо напоминающее знаменитые когда-то мелодии «Криденс Клируотер Ревайвал», валялась у кровати, на которой лежала сама девушка и примостившийся рядом Пако. Он подпёр кулаком щёку и пристально рассматривал её тело. Она была не настолько глупа, чтобы не понимать, зачем он вдруг решил позвать её в гости, да ещё и куда-то сплавил своего мелкого братца, однако она и сама не знала, зачем согласилась на это. «Всё-таки есть что-то заманчивое в том, чтобы обмануть время. Трахаться с молодыми мальчиками перед лицом смерти… Чёрт, да сейчас многие так делают! Почему бы и мне не поднять свою самооценку?..» Мелисса резко села на кровати и стянула через голову тунику, эффектно отбросив в сторону. Оглянулась на ошалевшего Пако. — Чего застыл? Сам же позвал за этим. Парень, не веря своему везению, застыл, уставившись на неё, и только через несколько секунд принялся стаскивать с себя джинсы. Мел про себя усмехнулась. Пако потянулся к застёжке её лифчика, но она грубо оттолкнула его руку. — Спасибо, я не маленькая. Собой займись. У тебя хоть резинка-то есть? — Я… я успею… — Конечно, успеешь. Иначе убью. — Пако хмыкнул. — Я не шучу. Она полностью разделась и откинулась на спину. Закрыла глаза. Пако был настолько переполнен энтузиазмом, что, пару раз помяв грудь, будто это было сырое тесто, сразу перешёл к части «дрыгающиеся кролики», как её называла Мел. Она почти ничего не чувствовала. Её мысли бродили где-то далеко. Парень толкнулся ещё раза три, задрожал всем телом и, тяжело дыша, скатился в сторону. От него пахло потом ещё сильней. Мелисса открыла глаза, неспешно села. Деловито осмотрела внутреннюю часть бёдер и стёрла небольшое влажное пятно простынёй. Парень, переведя дух, сел на краю кровати, свесив смуглые и длинные — как у кузнечика — ноги. — Интересно, это время летит в разы быстрее, когда занимаешься сексом, или он и правда длится всего пару минут? Вопрос был скорее риторическим, но Мелисса медленно сползла с кровати наполовину и достала свой телефон. Тяжело перевалившись, легла обратно. Голубой экран отразился в очках. — Похоже, что правда. Минут шесть от силы прошло. — Тебе понравилось? — робко и безнадёжно спросил он. Мел заметила, что грудь у него была как у маленького мальчика. Даже рёбра выпирали. В полумраке тени сгущались, и стала видна небольшая деформация грудной клетки. «Редкая хрень, — подумала она, — Раньше я такого не видела». Вместо ответа она наклонилась к столику и принялась забивать косяк, полностью погрузившись в это дело. Руки немного дрожали. Она облизнула краешек бумаги, сложила с аккуратностью профессионала, поднесла к губам и подожгла. Сделав глубокий вдох, откинулась на смятые и пропитанные запахом пота простыни. — Не против конструктивной критики? — Да говори как есть, я не обижусь. — Отстойно. Пако всё же обиделся и засопел, уставившись перед собой. — Это твой первый раз? — Нет. Мелисса выдохнула сквозь зубы. Он закашлялся. — Ты соврал? — Н-нет. — Ну, для первого раза было не так уж и плохо… — протянула она. Пако с надеждой обернулся. — Ты хотя бы не кончил до того, как я разделась. — Тьфу ты! Она засмеялась. Смех длился гораздо дольше, чем того требовал простейший подкол. Её глаза покраснели и слезились. Полные лёгкие блаженства. — Хорошо, допустим, пару раз я переспал с одной тёлкой, но был под завязку накачан транками. Так что это, считай, первый. — Тогда ладно. — Может, попробуем ещё раз? Теперь-то точно получится… — Не, чувак. Я скоро уже прикончу этот косяк, мне похавать надо будет, уже не до этого. Кстати, у тебя есть что-нибудь? — Вроде как. В тишине раздался хрипловатый смех. — А ты не думал, что ве-е-есь воздух — это на самом деле наркотик? И типа вся реальность — на деле ни хрена не реальность, а адовый трип. Как будто мы все под грибами. Я вот как-то попробовала — редкостная дрянь, хуже мескалина; блевала часов шесть подряд, ещё и дрожала от холода… О чём я? А, точно… И вот, а наркота — это на самом деле не наркота, а пропуск в реальный мир. И под ней мы и видим всё таким, каким оно есть на самом деле — все эти инопланетяне, клоуны, гигантские цветы и прочие штуки. Поэтому наркота и нелегальна — шишки не хотят, чтобы люди трезвели и понимали, в каком дерьме они находятся! Это всё… Всё заговор, чувак! Нас всех просто держат за грёбанных ослов! — Нет, я об этом не думал. Пако стал одеваться. Его телефон зазвонил. На звонке стояла Нэнси Синатра. Пако ответил и отошёл в другую комнату, чтобы поговорить — Мелисса пустила ему вслед клуб лёгкого сладковатого дыма. «Старушка Нэнси? Интересно… Может, он ещё и по ночам фильмы Зака Эфрона смотрит? Как-то это по-гейски. Уж кто-кто, а я голубую жопу за мили чую!» Когда Пако вернулся в комнату, она всё ещё полулежала на подсунутых под спину подушках. — Я пойду, нужно разобраться с одним дельцем у доков. Ты можешь ещё остаться. Ключ я оставлю у двери, положишь его под коврик, ладно? Мелисса не отвечала. Она вообще не шевелилась до тех пор, пока за ним не захлопнулась дверь. Беспричинно вспомнилось, что она так и не зашла к Кимберли. Ну и чёрт с ней. Как-то раз она уже была на этих «чтениях». Среди профурсеток и пьяных подростков подцепила там головную боль по имени Ю Лин. Невысокая кореянка с короткими жёсткими волосами и сильными руками. Торговала подержанными автомобилями и сидела на спидах. У неё были отрезаны соски. После окончания чтений они поехали к Ю. В доме кореянки царил «творческий беспорядок» — кругом скомканные бумажки, грязная посуда. Двое детей — мальчики — спали в своей комнате, и Мелисса тихо прошла в спальню Лин. Ю любила БДСМ и ролевые игры, особенно игры в полицейскую. Но переодеться в форму ей оказалось мало, и она с азартом решила вызвать реальных копов, чтобы арестовать Мел. Та, естественно, не согласилась. Пришлось вырубить Ю с помощью пары томов азиатской поэзии и спешно покинуть место происшествия. Кореянка преследовала её потом почти неделю — подожгла машину Мелиссы, шла за ней по другой стороне улицы и орала, как бешеная, благим матом. Подбежала, кинула ей кошку в лицо, и была такова. Под вечер воскресенья Ю Лин всё-таки забрали её любимые копы — за нарушение общественного порядка. Больше Мел её не видела, но рисковать и ходить на чтения снова уже не хотелось. Подождав ещё немного, Мелисса встала на нетвёрдых ногах и прошла на кухню. Она была не такой грязной и прогнившей, как в её квартире. Бедно, но чисто. На холодильнике висели розовые записки с напоминаниями. Мел прищурилась. Почерк женский. Она глотнула воды прямо из графина, взяла пачку печенья, открыла на ходу и отправила в рот три штуки. Грязные руки вытерла в брошенный на спинку стула шёлковый халат. В гостиной тоже нашлись странные вещи — например, чьё-то нижнее кружевное бельё. А в ванной стояли две зубные щётки и набор косметики. У Пако была девушка. Наверное, сейчас уехала к маме куда-нибудь в глубинку, в Техас, или отдыхает с подругами в Вегасе. И не знает, что она, Мелисса, сейчас рассматривает её вещи. Стало противно. Хоть головой о стену бейся, но Мел ещё не настолько накурилась, чтобы причинять себе вред. В голову пришла безумная мысль написать записку для этой девушки, однако почти сразу Мел передумала. Какая-то колючка сильнее впилась в сердце. Старые шрамы. Её тоже предавали. Всех предают. Пусть это послужит ей уроком. В следующий раз додумается никому не доверять. Хотя, кто знает, может эта незнакомка тоже прямо сейчас наставляет рога Пако с каким-нибудь «папочкой» в туалете казино?.. Мел быстро приняла душ, оделась, взяла гитару и вышла, громко хлопнув дверью и не закрыв её. Включила музыку в машине на полную громкость и выехала на дорогу. Задела чей-то огромный чёрный автомобиль, похожий на майского жука. Сигнализация оглушительно заорала на всю округу вслед Мелиссе, уже скрывшейся за поворотом. Кей окончательно ограничил контакты с внешним миром, не отвечал на её звонки и стук в дверь — заперся в своей скорлупе, откуда вытащить его не могла даже она. Хоть он и был единственным из программистов, кого она переносила, но от такого отношения к себе начинала терять терпение. Да и к чёрту этого компьютерного червя и нытика! Увидеться с Моникой хотелось гораздо больше. Мелисса позвонила подруге и пригласила в «Лаки Страйк» на Кинг-Стрит. Та сказала, что подъедет к шести. Давно они не играли в боулинг вместе. Пусть число игроков в их команде уменьшилось с трёх до двух, хотелось верить, что окончательно они не распадутся. Хотя бы они с Моникой. Мелисса выпила пару стопок неплохого скотча в баре, когда увидела вдали её. Она была ослепительна. Даже лучше, чем прежде. Что-то в ней изменилось, и Моника вся словно сияла изнутри. Под глазами исчезли замазанные тональником мешки, едва заметная улыбка играла на губах, открытые плечи не хранили следов грубых пальцев, особый блеск в глазах придавал лицу оживлённое выражение. Пряди волос в освещении зала преобрели нежно-кремовый оттенок и волнами спадали по спине из высокого хвоста на затылке. Мел сглотнула. — Можно задать вопрос? — вместо приветствия спросила она. Моника изогнула бровь. — Конечно. — Может, переспим? — Нет, нельзя. — Ой, да брось! — они направились к дорожкам. — Неужто Саманта тебя удовлетворяет так, что на других не смотришь? — У нас ещё этого не было. Ещё. Это «ещё» стало для Мел ударом под дых. Она схватила шар, прижала на миг ко лбу и запустила с такой силой, что кегли в ужасе отскочили в стороны ещё до того, как шар коснулся их. — Вы хоть целовались, или она настолько аутист, что только серенады петь может? Шар Моники вильнул и обогнул две кегли. Она слегка нахмурилась. — Да, это было. — Поздравляю, она отсосала половине Фриско! А вы… — Слушай, если ты позвала меня только за этим, то я уйду. Правда. Мне неприятно, когда ты говоришь о Саманте с таким выражением. — Это с каким? — С этим твоим злобным цинизмом. Тебе будто противно выговаривать её имя. Ты слишком сильно меня ревнуешь. В лицо Мелиссы бросилась краска. — Да что ты вообще обо мне знаешь! Просто я считаю, что она тебя не достойна, вот и всё. И ещё, что ты не должна вот так вот бросать меня и Кея ради неё. Это как минимум нечестно и неблагодарно! Мы помогали тебе! А ты не отвечаешь на звонки и днями пропадаешь где-то с этой шизанутой… — Во-первых, вас я возможно вообще больше не увижу, если следовать плану Кея. Отвыкать нужно постепенно, не находишь? А во-вторых — кто ещё тут по-настоящему шизанутый? Она хотя бы не врывается в дома к старикам, чтобы сжечь там всё к чертям. — Откуда ты… — Да брось, тут любой, кто тебя мало-мальски знает, понял бы, что это твоих рук дело. — У меня был плохой день. С нервами что-то не в порядке. — И ты убила человека. — И я убила человека, — подтвердила она так громко, что стоявший рядом мужчина с тонкими усиками обернулся и с подозрением окинул её взглядом сквозь жёлтые очки. На этот раз шар Мелиссы оставил половину кеглей. Она прошипела проклятия. — Лучше всего снимает стресс, верно? Убивать людей. — Всё, ладно, я поняла, к чему ты клонишь, Мон-Мон, закрыли тему! Это не я, а жизнь такая. Понимаешь, в чём вся штука? Жизнь — это зебра. Чёрная полоса, белая… И так далее. Но в конце нас всех, независимо от количества чёрных и белых полос, ждёт одна огромная задница. И сейчас я уже как никогда близка к ней. — Философ из тебя так себе, — с усмешкой заметила Моника, поправив волосы. — Но получше некоторых. Написала бы книгу. — Как же, делать мне нехуй больше. Просто иногда пробивает на мысли такие. Типа, что мы вот все — учимся, работаем, воюем, тратим и зарабатываем, любим, трахаемся, предаём, плачем, смеёмся, умираем, а смысла во всём этом — ноль! Понимаешь?.. Ладно, занесло меня что-то. Не дуйся, детка. Хочешь, шутку расскажу? — Обойдёмся без твоей биографии. Мелисса прыснула. — На сегодня хватит, — Моника отошла от дорожки, растирая запястья. Сегодня она играла лучше, чем Мелисса — последней мешали вышедшие из-под контроля эмоции. Они вернулись к барной стойке. Напротив висел плакат с богатым особняком на фоне моря, рядом с которым позировала отфотошопленная до невозможности модель с длиннющими ногами. Мел ткнула на плакат пальцем. — Знаешь, иногда я прямо вижу тебя в доме типа такого… — Ага, в качестве взломщика. — Да нет… Просто подумала, что вся эта богатая хуйня тебе идёт. — Но судьба решила иначе. Они выпили — Моника взяла какой-то коктейль, хотя обычно не пила. Отставив в сторону бокал, она достала сигарету из пачки, щёлкнула зажигалкой, сделала первую терпкую затяжку и выдохнула дым струёй в воздух, задумчиво накручивая прядь на палец. Из ниоткуда выплыл мужик в синей заляпанной майке с надписью «Майами Бич» и золотой цепью на жирной шее. Он весь побагровел от возмущения и, выпучив глаза, в упор пялился на Монику, многозначительно сопя. Это показалось Мелиссе забавным, и она прыснула, поперхнувшись скотчем. Её смех лишь больше разозлил подошедшего мужлана — он выпучил глаза и ещё громче запыхтел носом. Мел заметила, что из его широких ноздрей торчали волосы. — Нельзя здесь курить! Знак видишь, курица?! Моника уже собралась потушить сигарету, как вдруг стул Мелиссы опрокинулся с оглушительным грохотом. Миг — и она уже схватила мужчину, скомкав его майку на груди, и прижала дуло пистолета к его голове. Он выпучил глаза ещё больше, а сопение теперь больше напоминало звук сдувающейся надувной лодки. Его жирные ноги ходили ходуном. — Как ты её назвал только что, мудак? Как?! Повтори это, повтори, блять, это слово ещё разок, а то я не расслышала! — К-курица… — Скажешь это ещё раз девушке, и я вышибу тебе мозги к чёртовой матери! К чёртовой! Матери! Твою, нахуй, мать! Неужели так сложно хотя бы один ебучий день меня не бесить?! Уроды, суки, твари, все, все! Замахнувшись, она ударила его по лицу стволом. Взвыв, он прижал обе руки к свёрнутому на один бок носу, из которого хлынула кровь. Мелисса снова занесла руку для удара, но почувствовала чьи-то пальцы, сжавшиеся на запястье. — Хватит с него. Идём. — Ты мне нос сломала! Психованная сука! Мой нос! — Скажи спасибо, что не отстрелила яйца! Может, в следующий раз будешь повежливее! — А заплатить? — напомнил о себе бармен, всё это время прятавшийся за стойкой. Мелисса через плечо швырнула мятую купюру. — Там за бухло и за то, что ты не вызовешь копов. — Но я уже… — признался он, на середине слова испуганно замолчав. — Ну, значит, это был ложный вызов. Девушки покинули заведение и сели в автомобиль Мелиссы. Моника держалась вызывающе спокойно. — Я уж думала, ты опять кого-нибудь застрелишь. По старой привычке. — Блять, Моника, ну не до сарказма сейчас! Я просто в бешенстве! Что за урод… — Поехали домой. Обещай, что выпьешь успокоительное. — Если бы оно ещё у меня было… Какое-то время они ехали молча. На одном из перекрёстков Мелисса, до этого сидевшая в крайней степени напряжения, вся словно сдулась и медленно выдохнула. — Я тут вдруг вспомнила, как лет в пять стащила у брата кассету с фильмом про зомби апокалипсис. Потом почти полгода до жути боялась мертвяков. А сейчас вот чуть ли не сплю среди трупов, и ничего. Забавно, правда? — Тебе нечего бояться зомби. Они же мозги едят. Мел пожала плечами, не оценив шутку. — Вот тебе везёт. Всё понемногу налаживается, верно? Ты, да Саманта… «Мы не хиппи, мы не панки, мы отныне лесбиянки». А у меня все друзья — кислотные торчки, коксовые торгаши, травяные придурки, каннибалы и недопоэты, педофилы и гонщики, алкаши, убийцы; все отверженные, брошенные, проклятые, последние люди. У меня каждый день, вся жизнь такая же — такое же дерьмо, что и у них, только несколько иного сорта, и ни хрена она уже не наладится. Я сюда приехала от Пако. Только когда он свалил — обошла квартиру и нашла женские вещи. У него баба есть, а он меня водит. Прикинь? — Может, он просто из тех, кто, ну… Любят в халатиках да с макияжем дефилировать по квартире? — Да не, точно не то. Ещё и трахаться не умеет. Минуты три прошло всего, а он уже всё. — И ты ему об этом сказала? — А что мне, молчать, что ли? Это ты Кею ничего не говоришь. А я, знаешь ли, человек прямолинейный. Если не устраивает — так и скажу. А то возомнит о себе хуй пойми что. — Сочувствую парнишке. Небось теперь комплексовать будет. Но он ещё ничего. Один из моих клиентов, например, помешался на Одри Хепбёрн. Вся квартира её фотографиями увешана. Подёргался с минуту, а потом стал орать, что я не похожа на его «дорогушу Одри» и денег не получу. Хорошо, что в тот день меня Кей подвозил — он из него деньги вытряс. — Во дела! Каких только психов мир носит. Хотела бы я из всех дерьмо лично выбить… Кстати, а как там твои воровские делишки? Неужто так разом со всем порвала? А то, если тебе верить, то ты прямо Девой Марией во плоти стала, хех. — Быстро сунула в лифчик и ушла называется нашла, — проведя рукой по волосам, ответила Моника. — Только Саманте об этом говорить не стоит. Она дико переживает, и при этом свято верит в то, что мне хватает денег на все шмотки и продукты с одних зарплат. На днях я в «Волмарт» ездила, там обычно можно брать чуть ли не всё, что видишь. Потом решила зайти за сносной одеждой в соседний, и — бац! — нарвалась на охранника. Правильно говорят, что нельзя проворачивать два дела в один день, удача не вечна. Но в итоге он меня отпустил, а я вещички всё равно забрала, когда он отвернулся. — Ты ему отсосала, что ли? — Ещё чего! Просто выдавила из себя несколько слёз, наплела грустную историю о том, что беременна, брошена всеми и осталась без дома, он мне ещё и чая налил и печенек дал. Обвести его вокруг пальца оказалось проще простого. Как-то даже неприятно себя чувствую, хоть это и глупо звучит. Он прямо так растрогался, аж жалко стало. — Не узнаю тебя. Жалеть охранников… Ты ещё копа по головке погладь. Моника отвернулась к окну, не желая продолжать разговор. Мелисса, не обращая на это внимания, продолжила монолог: — Мне на днях показалось, что меня снова те мексикашки преследуют. Это точно они! Ну, помнишь, я когда-то давно выполняла заказ одного клиента, пришлось грохнуть забавного старикашку, с которым мы по вторникам частенько в баре бухали — работа есть работа, ничего личного. Он у них походу главой был. Он уже в бар зашёл, а я как выстрелю по тачке, сигнализация заорёт, так он выбежал — тут я его и прикрыла. Потом его сына прямо с яхты сняла — он всплыл рядом с морскими котиками. И началась эта канитель. Когда выезжала от Пако — руку даю на отсечение, что видела их машину! Высокая, чёрная, как гроб на колёсах. Ну всё, приехали, короче говоря. Может, последний раз с тобой видимся. Машина со скрипом остановилась у переулка. Мелисса крепко обняла подругу, чуть не сломав ей рёбра, и Моника, помахав на прощание, скрылась. Джинсы на ней сидели ещё туже. Мел вздохнула. Подумав немного и усердно не обращая внимания на сигналящие машины, она поехала к сторону своего магазинчика. Недавно Мелисса перетащила оттуда пару любимых штурмовых винтовок и несколько дробовиков к себе домой — уж больно подозрительным и опасным могло стать это преследование. Наверняка они просто так не уйдут, пока не получат своё. Она открыла окно на подъезде к Хэшбери** — в нос ударил знакомый запах травки. Мел улыбнулась, зажмурившись не только от тёплого ветра, но и чтобы не видеть патлатых бездомных, туристов и хипстеров, однако тут же улыбка сползла с её лица, когда в воздухе стал всё ярче проявляться запах гари. Дым валил чёрным столбом над крышами, толпа зевак уже собиралась вокруг пожара. Несмотря на то, что в глубине души Мелисса уже догадывалась о том, что произошло, она должна была своими глазами увидеть подтверждение догадки. Её магазин поглощал огонь. За стеклом витрины было уже ничего не разобрать от дыма — дерево стен и пола, да и книги тоже горели очень хорошо. Выделялся только вспыхнувший ловец снов, что жалобно бился о дверь изнутри, как пойманная в клетку птичка. В пяти домах от магазина стояла чёрная машина с затонированными окнами. На её боку выделялась свежая вмятина. — Пиздец, — только и вымолвила Мел, припоминая, сколько наркоты и высококачественного оружия сейчас полыхает на втором этаже. Резко развернув автомобиль так, что колёса взвизгнули, она понеслась прочь, прокручивая в голове самые разнообразные планы относительно того, как поступить дальше. *Гипнагогия — промежуточное состояние между явью и сном. Характеризуется сознательным восприятием образов из бессознательного. В этом состоянии возможно наличие слуховых, зрительных и тактильных галлюцинаций, а также сонный паралич. **Хэшбери — пародия на название района Хейт-Эшбери, Сан-Франциско. Также «хэш» подразумевает «гашиш», запах которого можно почуять практически на всей территории района.