Обезболивающее

Всё это началось с абсолютно невозможного поцелуя во сне-прологе. Следующий акт: недосып. Недосып мазохиста; недосып сумасшедшего; недосып как период, когда в моём теле поселился совсем другой человек — на время, пока жизнь не вернётся в прежнее русло. Раз за разом я прокручивала в голове те несколько минут-часов-жизней в кинотеатре. Каждый новый раз стирал что-то из предыдущего и добавлял незамеченную доселе деталь. Был ли голубоватый свет, сменившийся отсветом от взрыва на экране, на её коже? Были ли те дрожащие блики в её глазах? Было ли это всё вообще? Её последние слова, её интонация… Что она хотела этим сказать? Что она, в конце концов, чувствовала? И, что самое главное — почему, если мы с Моникой хотя бы немного сблизимся во время очередной встречи, то обязательно после неё разбежимся по углам и не будем видеться какое-то время, словно нам нужна передышка? Разве отношения между людьми — любые отношения — работают так? В кино было по-другому. Никто не давал мне инструкций, как поступать в такой ситуации. Хотя все инструкции — к микроволновкам, пылесосам и любви — всё равно первым делом летят в помойку, разбираешься в итоге со всем сам, по ходу дела, или не разбираешься вовсе. Так и с любым непонятным дерьмом на жизненном пути — нисходящей спирали бытия. Моника не отвечала на звонки. На каждый автоответчик приходился хороший глоток из горла с последующими проклятиями в адрес всего сущего и ещё не родившегося. Воистину, к чему принимать всё близко к сердцу, когда можно принимать близко к печени? Взбрело в голову, что быть рождённым — высшее проклятие эгоистов. Тебя без спроса впихнули в чуждый мир и упорно заставляют приспосабливаться к нему. Выживай или умри. Кому-то мир нравится — ему в разы легче, а для кого-то он — хуже ада. Хочешь ты или нет выживать в таком мире, который, быть может, тебе совсем и не подходит — никто не спрашивает. Я взяла листочек с набросками и тупым карандашом поверх них нацарапала: «Послеродовая депрессия» — нет, я не рожала — я родилась. Положила лист на стол. Мне нравится, как эта фраза звучит. Гораздо лучше, чем «унылый нытик с самого детства». А в раннем детстве я думала, что быть взрослым круто — по крайней мере, должно быть круто. Теперь, когда мои ровесники начинают ностальгировать о счастливых первых годах жизни, я понимаю, какой большой обман нас всех окружает: взрослость переоценена, как и завышена цена детства. Жизнь была дерьмом всегда — в любом возрасте, в любое время. Просто дети меньше задумываются об этом. Бродилось. Да, именно так. Ноги, как и всё тело, в крайней степени возбуждения не замирали ни на миг; заставляли меня наматывать бесконечные круги. Я ходила — оставляя пустые следы в пыли — по дому, подходила к окну, прижимала пальцы к губам и снова возвращалась к успокаивающему ритуалу. Металась без устали, как тигр в клетке. Шаги просто контролировать. Нога тут, нога — оп — там, и ты сам перемещаешься вслед за ней. Жаль, что с людьми нельзя так же — поднимать их с шахматной доски и ставить туда, куда душа велит. Под вечер в голове приятно зашумело. На обратной стороне листочка я дописала о том, что я — будто надпись «Просим прощения за предоставленные неудобства». Одно сплошное тяжкое разочарование. Погрызла кончик карандаша и добавила, что депрессия подобна океану по глубине, силе и непредсказуемости — волны могут накатывать, превращаясь в шторм, и образовывать полнейший штиль совершенно внезапно и без объяснения причин. У меня болели и слезились глаза. Ночью я не спала. Сидела на полу и слушала тиканье часов, равномерно постукивая пальцами по краю выцветшего голубого платья на пять размеров больше, которое досталось мне с какой-то благотворительной акции. Под утро начал бить озноб. Пришлось встать и пройтись по всем комнатам — не помогло; ноги уже потеряли чувствительность и окаменели от холода. Я натянула на себя первую попавшуюся на глаза одежду — в носках, запятнанных цветастых штанах и сером свитере поверх платья я походила на безумную старуху из дома напротив. Тот самый дом напротив. Когда-то там прятался парень с биноклем, потом на несколько месяцев заселилась сладкая парочка — дама под сорок и совсем молоденький мальчик в детской одежде, который сидел дома, пока она была на работе, и играл в игрушки — иногда я видела его в переднем окне с самолётиком в руке. Он называл её «мамочкой». Потом они стали всё чаще ругаться, мальчик стал приводить домой девочек и перестал притворяться беспомощным, и в итоге съехала сначала «мамочка» с ярко-рыжими кудрями, а потом и сам он. Дом снова опустел, пока одно из окон не взломала бездомная чокнутая старуха. Почти беззубая карга, кривая на одну сторону — даже вся одежда свешивалась и нелепо болталась от того, как её перекашивало при шаркающей ходьбе. Обычно она громыхала по улице поздним вечером, толкая магазинную тележку с вонючим барахлом. Иногда попадалась и в другое время суток — в таком случае каждого встречного ожидало красочное поливание всеми сортами словесного дерьма. Мне по-своему нравилась эта старуха. Она любила орать про конец света, демонов и смерть. Эдакий божественный вытрезвитель для глухих эскапистов нашего времени. День пролетел мимо совсем незаметно — я ходила туда-сюда так много, что в конце концов просто медленно опустилась на пол, потирая набухшие от усталости ноги и прижавшись напряжённо-больной спиной к дивану. Он неприятно впивался в выпирающие позвонки. Вот было бы здорово, если бы изобрели диваны для костлявых — с выемками для позвонка, локтей, коленей и другими штуками… А может, такой уже есть. Удивительно, с какой скоростью движется прогресс, пока я не обращаю на него внимание. В сумерках у меня уже до нестрепимости болела голова и язва желудка. Тогда случилась первая галлюцинация: под напором спирта и недосыпа повседневно-логическое восприятие сдавало свои позиции, позволяя новым краскам и контекстам реальности выйти на свет. На периферии зрения вырисовался тёмный силуэт сзади. Большой, чёрный, страшный. Каждой клеточкой тела я ощущала его присутствие. Он заглянул мне в лицо сбоку, и я зажмурилась, дрожа, сжав руки в кулаки до побелевших костяшек и прокусив губу. По холодным щекам текли круглые солёные слёзы, а по подбородку — чуть сладковатая красная струйка. Тело парализовало от ужаса. Он дышал. Демонический жар его тела покалывал мою спину. А потом — буду по взмаху волшебной палочки — наваждение испарилось. Я знала, что рано или поздно это произойдёт. Зачем нужны наркотики, если можно попросту не удовлетворять примитивные нужды и получить эффект даже похлеще? Ночью я приоткрыла глаза — я не спала, а гуляла по лабиринту своих потаённых желаний в недрах головы — и увидела у себя над головой, у самого потолка, белый шар. Он медленно вращался, и то набухал, увеличиваясь в размерах, то немного уменьшался. Я помотала головой. Шар не исчез. А тем временем я шла ко дну… Второй бутылки. Говорят, на всё воля божья — значит, на моё желание пить кровь его сына — тоже. Когда я снова задрала голову, шар куда-то бесследно пропал. Я почесала засохшую кровь на подбородке. Позапрошлым летом я не спала почти четверо суток — это едва не свело меня с ума, но в то же время несказанно помогло многое понять. Недосып — катастрофически волшебная вещь. Ты словно напиваешься в сопли, но при этом в тебе ни капли спирта. После второй галлюцинации меня, как правило, тянуло на творчество; хотя в обыкновенные дни для вдохновения мне были необходимы фантасмагорические картины из сна. Остаток ночи я, сгорбившись, рисовала Монику в длинном белом платье на манер тоги древних богинь. Как известно, если не утилизировать свои фантазии, они после длительного метаморфоза станут твоими внутренними демонами — фобиями, агрессией, паранойей, фетишами, садизмом… А она всё ещё не отвечала на телефон. Включила фоном Джона Кейджа, в частности, «Рёандзи». Эта музыка обычно либо меня успокаивала, вводя в некий транс, либо вызывала необъяснимую тревогу. Начало светать. Матерные вопли напополам с грохотом тележки по асфальту отвлекли меня от задумчивости. В окно пробивалась одинокая полоса серовато-жёлтого света. Прояснилось. На улице, не в голове. Захватив недопитую бутылку, я босиком вышла на улицу. Раннее утро дышало свежестью новорождённого. Мимо с усердным пыхтением пробежала парочка спортсменов — я завистливо посмотрела им вслед. Спорт, машины, сплетни, кредит, массажи при люмбаго, вегетарианство, танцы, сериалы, лотереи, самолёты, Европа, караоке, общение с себе подобными (какой-то уродливый нарциссизм) — в очереди за смертью стоять скучно, вот каждый и придумывает, чем себя занять. В какой-то степени, должно быть, это даже смехотворно. В своём нелепом наряде (носки я уже сняла из-за их чрезмерной протёртости и вони и шла босиком) прошлёпала вокруг района, заглядывая в тёмные окна. Все скользили взглядом мимо меня, я — мимо их глаз. Всё равно меня уже шатало и трясло от нехватки сна и пищи так, что я слабо соображала. Ничего необычного. Город как город — такой же эгоизм и честолюбие, такое же творчество, исповедующее наркоманию и алкоголизм. Стайка птиц взметнулась, взвилась, рассекая и расчерчивая воздух на прозрачные пути во всех направлениях. Вверху пролетел самолёт. Я представила, сколько птиц пережевала и выплюнула хотя бы одна «железная птица». На обратном пути я смотрела под ноги. Ступни почернели от грязи, а пальцы, напротив, стали белее снега, прямо пальцы покойника. Под ногами валялось несколько раздавленных помидоров, которые уже облепили жестяные жужжащие создания, чёрно-серые в тени и блистающие голубым и зелёным на солнце. Жужжат, копошатся, ползают друг у друга по головам, давят, стараются выкрасть кусочек полакомей. Мир в миниатюре. Я находила безобразное по своей сути удовлетворение в том, чтобы наблюдать за чем-то привычно мерзким. Но то были лишь мимолётные и потому необъяснимые никакой логикой порывы. Порывы, когда я бы с радостью пнула изнасилованную и избитую до полусмерти девушку, которую бросили умирать в кустах — пнула с такой силой, чтобы посмотреть, как забавно она харкает кровью с кусочками зуба, самозабвенно выплёвывая остатки своей же жизни. Узнать меня было трудно — словно через оболочку Саманты просачивалось создание Тьмы. К счастью, проходили порывы быстро и без последствий. У каждого есть своя тёмная и неизведанная сторона, сокрытие которой поощряется обществом. Дома меня долго рвало. После этого, истощившись и выбившись из сил, я легла на стол, как труп в морге. Как труп я и пролежала остаток дня, прислушиваясь к шуму в ушах и чьим-то шагам по дому. Только доведя себя до полного изнеможения путём неудовлетворения базовых физиологических потребностей, я могла справиться с незнакомой мне, но чрезвычайно важной сложной ситуацией. А ситуация и в самом деле складывалась не из простых. Моника приснилась — теперь я была почти уверена, что это был сон — и пропала из жизни. Кто знает, вдруг я её выдумала, чтобы скрасить одиночество? Или сейчас я проснусь, а на дворе конец августа, и никакой Моники в помине не было, как и всего, что со мной произошло за эти месяцы? Я не спала уже четвёртый день, приблизив своё состояние к чистейшей агонии. Но этого казалось мало. Мне пора выходить на работу. Менеджер была недовольна моим опозданием. Она, похоже, уже разочаровалась во мне — скептически осмотрев взъерошенные сальные волосы и осунувшееся лицо, что-то буркнула и сразу отправила в зал, даже не удосужившись потратить моё время на нравоучительную лекцию и предупреждение о том, что меня могут в любой момент вышвырнуть. Должно быть, я напоминала ей её саму в молодости или одну из её дочерей, с которыми у них сложились не самые тёплые отношения — только поэтому она меня взяла, только поэтому она меня и терпела. Нигде больше в Америке — да и в остальном мире — не нужны такие, как я; нужны молодые, дерзкие и амбициозные. Думаю, мне даже в библиотеку устроиться не удастся. Человечество никогда не было добрым по отношению к неудачникам — и это можно понять. Нельзя понять меня с моей смехотворной верой в хорошее. Верой в то, что ты можешь быть кому-то нужен, а не полезен. Нужен таким, какой ты есть, а не красивым-оптимистичным-продуктивным-и-так-далее. В кафе моё состояние стало только хуже. Я уже не понимала, кто сейчас руководит моим телом, не понимала, какой сейчас день, забывала, где нахожусь. Дженнифер украдкой бросала на меня злобные взгляды — её выводило из себя когда я приходила подвыпившей (наверняка она думала, что меня и сейчас шатает из-за алкоголя). Меня эта флуоксетиновая фанатичка порой тоже немного раздражала, особенно когда она вновь принималась драть свои и без того редкие ресницы. Кажется, эта штука называлась трехиломания* или как-то так. Женщина за одним из центральных столиков махнула мне рукой, и я направилась к ней. Что-то в ней было не так, не слажено, будто дырку в живой изгороди прикрыли железкой. То ли её брови на самом деле принадлежали кому-то другому, или же её рот был чересчур громадным, с пожелтевшими от длительного курения зубами — словом, лицо и само по себе не из самых приятных, а ещё и эти чужеродные детали… — Тебя как звать? — оскалившись, спросила она. Я с любопытством посмотрела на свой бейджик, будто видела его впервые. Параллельно заметила, что на ногах женщины были угги. В середине весны и при солнце. Она прямо ходячий стереотипный житель Коннектикута, или что? — Наверное, Саманта. По крайней мере, так написано на моём бейдже. — Нахожу ваш юмор, юная леди, ужасным. — А я ваш вообще не нахожу. Она цокнула языком и ткнула в меню. Я наклонилась, чтобы рассмотреть название из-за её тёмно-синего ногтя. — К сожалению, сегодня мы не можем приготовить тыквенный латте. — Но он же есть в меню! Значит, можете! — Нет. Выберите что-нибудь другое. Женщина с нарастающим недовольством переместила морщинистый палец на латте с сиропом. Я принесла его через несколько минут. Она поморщилась, принюхиваясь к напитку так, словно я подсунула ей под нос дерьмо. Потом опрокинула всю чашку и с детской гордостью поставила передо мной. На губах у неё остались следы кофе. — Можно мне ещё? — А можно вам нельзя? — ляпнула я, всё смотря на её большой грязный рот. — Что это значит?! — Это значит, что латте сегодня не очень, и я бы посоветовала взять капучино. Истощённый недосыпом разум отказывался оживлять мои и без того скудные способности к импровизации, но, как ни странно, это сработало. — Обойдусь без твоих советов, хамка! Кофе с коньяком есть? Но лучше коньяк, можно без кофе. — Это не бар, а кафе. — Тьфу, ну тебя к чёрту! Тащи сюда свой капучино, Симона или как тебя там, или я прямо здесь от недостатка кофеина откинусь! — Могу я что-то ещё для вас сделать? — Свалить к чёртовой матери и принести мой кофе, например! Вместо этого я, проходя мимо Дженнифер, показала ей на столик и сказала про заказ. Видеть ту даму мне больше не хотелось; не хотелось видеть вообще никого. Зато возникло острое желание выпить. Впрочем, выпить хотелось почти всегда — чтобы что-то забыть, отпраздновать, расслабиться, поплакать, потанцевать, подумать или найти приключений на свой зад. Удивительная штука этот алкоголь — никогда не можешь предсказать, как именно он на тебя подействует. Я зашла в туалет нашего кафе, дабы справить нужду. Следуя закону моего невезения, именно моя дверь разболталась, и даже при закрытии на щеколду оставалась дыра примерно в сантиметр. Двери отходят, замки ломаются, цепи ржавеют, крыши протекают, люди умирают в больницах — время не щадит никого. Стульчак был весь обоссанный. Туалет — самое отстойное место в этом уютном кафе; его будто вырвали из обшарпанного грязного мотеля середины семидесятых и запихнули сюда. Рядом с моей ногой прополз очаровательный скороногий жучок, похожий на таракана. Я вспомнила, что совсем недавно видела похожих тварей в своей ванной — только те были поменьше. Наверняка развелись из-за бардака и сырости. Да и видела ли? Или галлюцинации от недосыпа? И жуков, и галлюцинаций я насмотрелась в своей жизни уже достаточно, так что это могло быть и то, и другое. Не раздумывая, без особого удовольствия я придавила его подошвой к полу. Мне показалось, что жучок тихо пискнул. Почему люди порой убивают животных — хоть тех же жучков в туалетах — просто так, даже если те всего лишь ползут по своим неведомым делам? И не по той же ли самой причине животные набрасываются на мирно гуляющих туристов? Может, всему виной забота о личном пространстве? Чтобы даже крохотные паучишки не смели нарушать чьё-то философское уединение в сортире. Неужто даже такие примитивные существа, как экстраверты («хомо обычниес»), начали хоть что-то понимать насчёт важности одиночества… Подтянув джинсы, которые сели после стирки или, что менее благоприятно, просто стали туже из-за моей незаметно разросшейся на вредной нерегулярной пище задницы, я сполоснула руки. На зеркале в туалете кто-то намалевал усы и надпись «Стейси шалава». В очередной раз убеждаться в том, что некая Стейси пользуется популярностью у мужского пола и в том, что мои мешки под глазами увеличиваются с каждым днём в геометрической прогрессии, не было ни малейшего желания, так что я миновала чуть треснувшее стекло, оставив его размыто отражать когда-то милый и почти домашний, а теперь крайне паршивый туалет. Всё портится со временем. Следующий заказ я взяла у парня в чёрной толстовке с черепом. Он сидел в капюшоне, развернувшись всем телом к окну, и что-то читал. Спина колесом, весь мрачный. Я разглядела название. «Мягкая машина» Уильяма Берроуза. Кажется, это он был автором той цитаты на подаренном Моникой блокноте. Про любовь как обезболивающее. Стало больно. Услышав приближающиеся шаги, парень взметнулся и затолкал книжку под себя, как школьник, которого поймали с журналом порнухи. Хоть он и был в толстовке, я заметила, что парень весьма хорошо сколочен. Напоминал квотербека. Я не особо разбираюсь в футболе, но, поскольку одни из наших соседей — мне тогда было лет одиннадцать — смотрели абсолютно все матчи и почти каждый божий вечер, то невольно даже самый безмозглый начал бы соображать, что там к чему. К слову, мать жаловалась в полицию на шум из их дома (телевизор стоял у окна и орал на всю улицу) несколько раз в неделю, однажды даже не сдержалась и швырнула резиновым сапогом в их гостиную, разбив горшок с непонятными розовыми цветочками, — только тогда они съехали, забрав квотербеков, нескончаемые тачдауны и офсайды с собой. — У тебя глаза красные, — глухо сказал он. Мне показалось, что он недавно с кем-то поссорился или плакал. Я спросила про меню, но он меня не слышал. — Что, парень с управлением не справился, а? — Я не понимаю, о чём вы. Пожалуйста, выберите, что собираетесь заказывать. — На глаз кончил, что ли? — громче и с вызовом переспросил парень, но за секунду до того, как он открыл рот, тихая музыка вдруг прекратилась. Его слова в полной тишине прозвучали на весь зал. Женщина в уггах обернулась, чуть не свернув морщинистую шею. Кто-то уронил ложку. — Боюсь, что вы ошибаетесь. Дженнифер подбежала к колонке, повернула какие-то колёсики, и музыка возобновилась. — Итак, вы что-нибудь выбрали? Вместо ответа парень вскочил, схватил книгу и почти выбежал из кафе. Что ж, я бы на его месте так вообще умерла от стыда. Жалкий он какой-то. Наверное, с девушкой расстался. Внезапно в кафе зашёл очень высокий светловолосый мужчина с выпирающими скулами и в белом с красным костюме. Он шагал, выбрасывая ногу вперёд и как бы дрыгая ей. На плече он держал мотоциклетный шлем, и нёс его с такой гордостью, будто это была отрубленная голова его врага или прикрытая от палящего на улице солнца мутировавшая опухоль. Всем своим видом вошедший напоминал отчаянно молодившегося отца какой-нибудь капризной старшеклассницы со сложным переходным возрастом. Вместо того, чтобы сесть, он поозирался по сторонам и прямиком направился ко мне. — Вы Саманта? — Смотря кто спрашивает. — Я вас видел раз в жизни, и то на фото, вы меня тоже не знаете, поэтому давайте без всего этого. Кто-то попросил позвать вас к углу с Уоллер-стрит. Я человек добрый, понимаете ли. Попросят — сделаю. Это важно для кармы. — Кто-то меня звал? Кто это был? — Он попросил не рассказывать вам. Сказал только, что это срочно. Я присяду здесь, вы не против? — мужчина завалился на то самое место, с которого только спорхнул квотербек с книгой. Он поставил шлем на стол, широко расставил ноги и не переставал улыбаться. — Кто это? Мужчина или женщина? — И этого я вам тоже сказать не могу. Но я бы на вашем месте поторопился! Видать, что-то срочное, раз просят через прохожего встретиться. Вот это жизнь у вас, прямо какой-то сериал! Мне бы так!.. — Хорошо, я… ммм… Спасибо, что передали. — О, да не стоит благодарности, девочка моя! Я человек добрый, мне не жалко. Я человек добрый, да… Я подбежала к Дженнифер, попросила подменить меня и не говорить менеджеру, и пулей вылетела из кафе. Неужто это Моника? Или тот самый… как же его… Кей? Это мог быть кто угодно, чёрт побери! Запыхавшись и уже почти не держась на ногах, я бежала к перекрёстку. Мимо винтажного магазина Хейт-Эшбери, завернуть за угол, дальше — в горку, прямо под голубыми эркерами, мимо граффити с неоновым скелетом бегущей собаки, под деревьями, заслоняющими солнце… Я затормозила, прижав руку к груди, где оглушительно билось обезумевшее от усталости сердце. Направо, рядом с жёлтыми полосами пешеходного перехода, прямо на дороге лежала девушка. Проверив, нет ли поблизости машин, я рванула к ней, собрав оставшиеся силы в кулак. — Моника, какого чёрта ты валяешься на дороге? Ты жива вообще? Моника! Она слабо открыла глаза и села. Я подала руку и помогла ей встать. Лёгкое бело-голубое платье, обнажавшее округлые колени и длинные ноги в балетках, немного запачкалось в пыли. — Моника, что всё это значит? Мимо пролетела сигналящая машина. Мы отошли с дороги и встали под деревом. Солнце скрылось за набежавшими пухлыми облаками. — В чём дело? — Это ты спрашиваешь?! Ты с помощью какого-то придурка выдернула меня с работы, откуда меня вот-вот уволят за опоздания и прогулы, чтобы я посмотрела, как ты пытаешься покончить с собой посреди улицы? Ты с ума сошла или да?! — Мне захотелось прилечь. — А я тут зачем? — Я подумала, что ты захочешь меня увидеть. — После того, как ты хлопнула передо мной дверью и не отвечала на звонки? Моника-а-а… — уже почти жалобно простонала я, обеими руками держась за голову. Чем больше узнаёшь людей, тем больше находишь в них странностей. Вот сейчас Моника казалась полоумной. И всё равно я задрожала всем телом, когда она взяла меня за руку. То она заботливая старшая сестра и милый собеседник, то, как монашка, извиняюще-виновато принимает деньги и считает себя не достойной ничего хорошего, то она прилежная студентка-тихоня, то мученица с ужасающим прошлым, то хитрая меркантильная проститутка с талантом к воровству и угону, играющая человеческими чувствами так, как ей выгодно, то она радостная и довольная законопослушная девушка-шопоголик, то лежит, как накачанная под завязку наркотой, посреди дороги. Я с ума сойду от таких хамелеоньих манёвров. — Что ты со мной делаешь… Зачем ты со мной играешь? Я не понимаю… Тебе что, нравится меня мучать? — Я никого не мучаю. Просто на выходных я была немного занята. — Чем? — Пребыванием в одиночестве. — И о чём ты думала, в этом одиночестве? — О разном. А ты разве занималась не тем же самым? Я вздохнула. — Моника, ответь мне на один вопрос. В тебе есть хоть капля человеческого? Или всё было выглодано из тебя ещё в детстве? — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду то, как ты ко мне относишься. Если я… если я покончу с собой, ты заплачешь? — Ты этого не сделаешь. — Откуда тебе знать?! — почти вскрикнула я, и проходившая мимо женщина обернулась. — Потому что у тебя есть я. — И что это значит?.. — А ты как думаешь? У меня закружилась голова. Глаза слезились ещё больше, и острая пульсирующая боль в висках путала все мысли. — Моника… Как думаешь… — тихо начала я, приблизившись к ней, — Если человек никогда не знал, что такое любовь, сможет ли он придумать её с нуля сам? Моника посмотрела мне в глаза. Что-то внутри меня перевернулось — теперь я точно знала, что тот поцелуй в кинотеатре был правдой. И то, что она тогда чуть не заплакала, тоже правда. — Господи, Моника, я умру сейчас. Скажи что-нибудь. — Я не знаю, что сказать. Ты очень хорошая, Саманта. Тебе стоит меньше переживать. Ты говорила, что я не люблю себя, но ты сама себя ненавидишь. Ты думаешь, что не достойна меня, но на деле всё наоборот. — Тогда не мучай меня! Просто скажи это… Скажи, что я для тебя ничего не значу! Скажи прямо, я сдохну на хрен от этих догадок, просто скажи мне в лицо! — Это не так. Ты же сказала, что в один день сбежишь со мной. Значит, мы будем вместе… Пока ты не поймёшь, что зря со мной связалась. — Тебе нужен сообщник? Ты к этому ведёшь? — Нет. — Если бы я сказала, что останусь, что бы ты сделала? — Это твой выбор. Я не вправе тебе указывать и тем более заставлять жертвовать всем ради меня. Я и сейчас считаю, что ты поступаешь так очень зря. Отпускают людей либо те, кому на них совершенно наплевать, либо те, кто любит их слишком сильно, чтобы эгоистично держать. Было до боли обидно. Почему именно то, что полностью изменило мир для меня, ничего для неё не значит? Почему всё так размыто, противоречиво и зыбко? Почему жизненно необходимое для одних — ничто для других? Я обняла её, сцепив руки за шеей, прижалась всем телом. Быстро поцеловала куда-то в висок и отстранилась. Запах её одежды манил и опьянял. — Мне пора возвращаться. Менеджер меня убьёт. — Мы скоро увидимся. Это был не вопрос. — И всё же… Да или нет? — пробормотала я себе под нос, угрюмо шагая прочь. Обернулась на углу. Моника курила, подставляя лицо выбравшемуся из ловушки облаков солнцу. Прелестная игра красок. Я бы хотела такую картину. Дженнифер выговорила мне все свои претензии, которые не успела высказать сразу из-за того, что я быстро убежала. Я не слушала. Загадка Джоконды казалась такой простой по сравнению с загадкой Моники. Она лишь позволяла мне приближаться к себе. Как мотылёк подлетает к свечи. Но время от времени будто отгоняла, предостерегая от ожогов на крыльях. Я вспомнила, как брала в начальной школе книгу с мифами Древней Греции. Вспомнила Дедала и Икара. Миф, созданный сотни лет назад, сегодня оказался как нельзя более злободневным. Икар — я, а Моника… Моника — и солнце, и Дедал одновременно. С другой стороны, она хотя бы напоминает о том, что подлетать слишком близко опасно. Равнодушный на её месте бы дал мне сгореть. Приходилось переспрашивать клиентов о заказах и вяло носить подносы, сами по себе более тяжёлые, чем чашки на них. Руки ныли от боли. Под конец рабочего дня я уже действовала на автомате, не соображая ничего и засыпая на ходу. Лица и части одежды мелькали перед глазами, я что-то говорила, слышала шум, не понимая, откуда и зачем он. Организм отчаянно нуждался во сне. Вместо этого сразу после работы я направилась в ближайший бар. Я не любила бары из-за спёртого воздуха и большого количества ублюдков, но иногда тянуло выпить среди людей. На этот раз я твёрдо настроилась не знакомиться ни с какими Эмметтами. Этот бар был довольно хорош. Стилизован под пятидесятые: плакаты с пинапом тут и там, играла Катерина Валенте. Правда, слишком громко — от этого, если долго там просидеть трезвым, начинали натягиваться нервы. Ненавижу громкую музыку, особенно чужую. Я села и взяла «Водку 7». Водка обжигала горло, я громко закашлялась, вызвав одобрительное улюлюканье со стороны компании пьяных мужиков. Першило в горле, в глазах стояли слёзы, меня чуть не стошнило. Когда кашель улёгся, я попыталась распробовать напиток. А водка — ядрёная штука. Всё-таки эти русские что-то смыслят. Сегодня мой счастливый день — всем девушкам напитки бесплатно. Хотя бы на чём-то сэкономлю. Один минус — тот факт, что за алкоголь платить было не надо, лишь раззадоривал моё желание выпить как можно больше. Слева, на расстоянии локтя, сидела парочка геев. Один, с итальянским выговором, лысый и с жиденькой бородкой, всё жаловался молодому парню без правой ушной раковины, зато в очках на резинке на своих клиентов в парихмахерской. Парень сочувствующе погладил его по спине и принялся с жаром рассказывать о своём ресторанчике здорового питания. Я всё поглядывала на лысого — его голова аж блестела в свете ламп. К чему-то вспомнилось, что мать Бетти Лу развелась с парикмахером-геем. Было бы забавно, если бы оказалось, что он и есть тот самый. Кто знает — мир тесен. Склоняясь к столу и не прекращая икать, я попыталась восстановить в памяти лицо Моники. Получалось неважно — выхватывались лишь отдельные кусочки пазла, что упорно не хотели собираться в цельную картину. Глаза, трещинки на губах, висок, прядь волос, приподнятая светлая бровь, родинка, пальцы, ноги… Между кусками не хватало «клея». Иногда не получается восстановить в памяти привычные и ежедневные вещи, не только людей. Я дала этому название — эффект рисунка с велосипедом. В самом деле, едва ли не каждый день можно увидеть десятки велосипедов, но если попросить случайных прохожих нарисовать один такой — девять из десяти человек не смогут этого сделать. Вроде всё просто: два колеса, руль, педали, а что между этими частями — вспомнит лишь профессиональный велосипедист, спортивный фотограф или художник, недавно закончивший картину на тему «экологический транспорт». Привычные вещи не так просты, как кажутся. Так было и с Моникой. Почувствовав, что ещё глоток — и сон неминуемо настигнет меня прямо в баре, я, незаметно схватив недопитый стакан, вывалилась из бара на свежий воздух. До дома дойти мне уже не светило. Потеряв всякую надежду уснуть в своей постели, я допила «Водку 7», выбросила стакан, разбив его о дно мусорки, и побрела в Панхандл — длинная зелёная полоса парка рассекала сплошные каменные джунгли. Днём здесь сновало множество любителей пикников с детьми и собаками, но сейчас было почти пусто. Где-то вдалеке проорали сирены. Я, убедившись, что поблизости никого нет, плюхнулась на траву. От резкого движения сильно замутило. Меня вывернуло наизнанку — в желудке кроме желчи ничего уже не осталось, но он всё равно болезненно сжимался. Я отползла подальше от вонючей лужи блевотины, чтобы ненароком не упасть в неё. Всё-таки водка и «не блевать» не то, что не совместимы, а вообще находятся в разных измерениях. Ко мне со стороны улицы приближались две размытые фигуры. Они подошли вплотную. Полная женщина с розово-фиолетовыми волосами пьяно смеялась, прижавшись к локтю невероятно лохматого мужика лет пятидесяти с длинной бородой и волосами, что торчали из-под цветастой панамки. Несмотря на тёмное время суток, он был тёмных очках; на его шее болталось самодельное ожерелье-венок из марихуаны. — Нет, вы не понимаете. Я не алкоголик. Я в творческом кризисе, ищу своё вдохновение! Я просто человек искусства! — выкрикнула я пришедшие на ум слова, чтобы привлечь их внимание. И в самом деле… Может, я писатель. Просто со скрытым талантом! А что? По был бухариком, ну и Хемингуэй, конечно же. Вдруг и меня тоже однажды потянет к перу? Или надо сначала писать, а только потом пить?.. Парочка остановилась. — Чего тут лежишь, подруга? — спросила женщина, наклонившись надо мной. Я заметила у неё в ушах тоннели. — Не подбросите меня до дома, ребята? Если вы на машине… — Говно вопрос! — ответил мужик. Он всё вертел что-то в длинных мозолистых пальцах и жевал свой язык. — Супер!.. Вы лучшие… Женщина помогла мне встать, и мы пошли с ней бок о бок. Её имя было Сисси, Сисси Хармон. Блогерша, фотограф и модель в одном лице, вегетарианка, пока-ещё-не-фрик, бла-бла-бла. Старый хрыч, который плёлся за нами — её парень Бобби. Он ошивался в местной наркосекте с еженедельными оргиями, никогда не смотрел телик и любил медитировать в пустыне. Мы подошли к их машине. Всё, чего мне сейчас хотелось — это остаться в одиночестве и хотя бы немного поспать. У Сисси был язык без костей, прямо как у Бетти Лу. Такие люди ужасно утомляют, высасывают всю жизненную силу. Их машина представляла из собой старое корыто, провонявшее псиной, наркотой и ржавчиной. Сисси села за руль. Тачка завелась только с третьего раза. Я назвала адрес, и мы с громыханием поехали. В салоне была грязища. Нестиранное бельё, старые журналы, диски, фотографии, упаковки из-под презервативов и шоколадных батончиков, скатерть, шлёпанцы, зеркало, статуэтка Будды… Повертев головой, я уткнулась взглядом в выцветший плакат, наклеенный на боковое окно. «Бог — это человек минус желание»**. Самоуверенно. Что плюс, что минус — человек как был, так и останется не более, чем животным. Хотя Монику отнести к животным у меня не получалось. Сисси трещала о чём-то с Бобби. Он всё курил эту маленькую индийскую штуку, биди***, и вокруг образовалось небольшое терпкое облако. Понятия не имею, откуда я знала, как это называется — то ли из фильма, то ли из книги. Приятно иногда знать всякие необычные слова, которые в последствии нет-нет да и встретятся. Отец когда-то говорил мне, что все знания, полученные мной, однажды в жизни пригодятся. Остаётся надеяться, что знание о стадиях разложения трупа к ним не относится. Бобби потянулся и включил радио. Заиграл тот самый хит «Блонди» о том, что героиня кого-то так или иначе заполучит. О боже, только не это. Именно эту песню мать включала дома в гостиной, когда встречала очередного мужлана. Она въелась мне в мозг так плотно, что всякий звук мучительной болью отдавался в каждом сантиметре моего тела. Пусть Дебби Харри хоть сколько «Грэмми» получит, слышать вновь этот голос было уже выше моих сил. Я ненавидела эту проклятую песню всей душой, потому немедленно зажала уши руками, но это не сильно помогло — Бобби покрутил колёсико, увеличив громкость до максимума. — Выключи это! Выключи! — заорала я ему в ухо, стараясь перекричать хриповато-истошно вопящую Дебби. — Чё не так? — Сделай потише! Выключи! Выключи! — Это моя любимая песня! — возразил Бобби. Мои нервы лопнули, внутри что-то оборвалось. Говорят, в ЦРУ используют пытки музыкой. Это казалось безумной шуткой, пока я не убедилась на своей шкуре, что это действительно работает. Я потянулась к выключателю, но Бобби меня оттолкнул; Сисси, заметив нашу потасовку, отвлеклась и резко дёрнула руль, из-за чего машина вильнула вбок. Все вещи на заднем сидении разом взлетели в воздух, и я упала в них. — Что за херня?! Что вы творите? — заорала Сисси. — Выключите эту песню! Выключите! Я ненавижу её! — взмолилась я, оглушённая музыкой и падением. — Ещё чего! Не нравится — проваливай! — Ну пожалуйста! Это невыносимо! Я с катушек слечу так! Сисси затормозила — несколько вещей из багажника пролетели у меня над головой. Она вышла из машины и с такой силой распахнула заднюю дверь, что та едва не оторвалась. Затем схватила меня за плечо и выволокла на улицу. Сопротивление — с моей слабостью и опьянением — не представлялось возможным. — Это лучшая песня из всех, ты, тупая сука! Вали пешком прямиком нахуй! — Да ладно вам, ребята… — Счастливо оставаться! Машина, жутко бахнув дверью напоследок, укатила вдаль. Что за дерьмо?.. Я почесала затылок. Ну, хотя бы идти осталось не так далеко — меньше квартала. Делать было нечего, я пошла домой на своих двоих, пиная попавшиеся на глаза пустые банки и камешки. Ну и денёк выдался. На пороге я заметила что-то странное. Там лежала небольшая голубая коробка с утятами — праздничная. Я открыла её. Внутри оказался лёгкий, почти воздушный, лиловый шифоновый шарф. Точная копия бежевого шарфа, который я подарила на Рождество Монике. Это был подарок от неё? Что она хотела этим сказать? Я, положив шарф обратно, вместе с коробкой зашла в дом. Сейчас я слишком устала, чтобы разбираться с этим. Из меня буквально выжали все соки. К сожалению или счастью, Мон-Мона нигде не было видно. Что ж, хотя бы посплю без аккомпанемента в виде его мяуканья. Оставив подарок в прихожей, я, едва переставляя ноги, доползла до гостиной и упала на диван. Сон уже наплывал на уставший разум, как вдруг я услышала то, что заставило сонливость испариться без следа и все конечности мигом похолодеть. В туалете наверху смыли воду. Здесь был кто-то ещё. *Саманта говорит о трихотилломании. Это вырывание волосяного покрова на голове или других частях собственного тела. Встречается на фоне стресса или у лиц с неуравновешенной психикой. **Фраза из учения Сатья Саи Бабы — неоиндуистский религиозный лидер и гуру. ***Биди — тонкие, небольшие азиатские сигареты, распространённые в Индии, и некоторых других странах Азии.