Обезболивающее

Ослепительно-белое пятно расстёгнутой рубашки. Блеск швейцарских часов. Улыбка. Напряжённая, убогая. Что за лицемерная вычурность… Голоса сквозь тьму и вязкую пелену. — О, детка, ты уже вернулась? И где шаталась так долго? — Кто вы? — Брось, не узнала папочку? — Не называйте себя так. Провал. — …Поэтому не стоит расстраивать мамочку. Пусть она думает, что никаких долгов уже нет. Ты же не хочешь расстраивать свою мамочку? — Не приближайтесь ко мне! Не подходите! — А то что? Стукнешь своей железной палочкой? — Уходите! Я понятия не имею, кто вы и что вам нужно! — Ладно, допустим, ты обдолбалась до такой степени, что не помнишь своего отчима. Тем лучше. Просто забери свои вещи и проваливай на все четыре стороны. Мне нужен этот дом, и как можно скорее. Недвижимость продаётся на раз-два, я легко покрою половину долгов. Это бизнес, малышка, ничего личного. — Я никуда не уйду! Это вы убирайтесь! — О нет, детка, тебе придётся уйти. Ты же не хочешь, чтобы полиция узнала о том связанном окровавленном парне, который валялся без сознания в твоей спальне, когда ты выбежала из дома с ножом в руке так быстро, что не заметила меня у входа? — Что за… — Выбор за тобой. Свалишь отсюда по-хорошему, наврав что-нибудь своей старой жирной мамаше, или свалишь с помощью ФБР. Ты же умная девочка. Умная обдолбанная девочка. Принимай решение. — Я не… я не хочу… Это ведь неправда! Ничего не было… — Фотографии думают другое. У меня есть компромат… Знаешь, а ты даже забавная. Совсем не такая напыщенная курица, как твоя матушка. Да и помоложе её будешь… Я никогда ещё не имел пьяную тихоню-студентку, но ведь всё в жизни бывает в первый раз, не так ли? — Убери свои руки от меня! Отвали! Убирайся! — Брось, детка. Сотни таких, как ты, мечтают о том, чтобы я обратил на них внимание. Ты должна быть благодарна… Провал. Острые лопатки вжимаются в стену. Я снова ребёнок. Беззащитный, перепуганный. Острые лопатки, коленки, зубки, кусочки разноцветных стёклышек в кармане. Истории повторяются. Петли-петли-петли-петли. Женский крик разносится по комнате. Крокодиловая сумка валится на пол, таблеточки, милые-разноцветные-смешные, со стуком разбегаются врассыпную детворой и брызгами ручья. Воздух глушат мужские и женские духи. Белые костяшки пальцев. — Какого хера, Дэвид?! — А ты ещё что здесь делаешь? — Я?! Это что ТЫ делаешь в доме моей дочери? Я так и знала! Вы трахались за моей спиной всё это время! Закадровый смех. — С ней?! Не смеши меня. Ты и не представляешь, скольких я трахнул, пока ты пыталась крепить маячки на мою тачку… Удар. — А ты — сука! Ты предала меня! Так и знала, что это ты. Ты всегда мне мешала! Всегда! Каждый раз, когда всё шло по-моему, ты, маленькая дрянь, всё портила! Провал. Замолчи. Виновата, не достойна. Убогая. Монстр. Замолчи. Больно, больно, больно — удар, удар, удар. Обе части уравнения должны быть равны между собой. Сука, маленькая дрянь, уродина, тупая скотина, мелкая шавка, придурошная, поехавшая. Лучше бы ты сдохла. Замолчи. Провалы в памяти, сменяющиеся пытками. Так было, есть и будет всегда. У боли есть имя. Это имя — Вероника. Моё имя. Огненное, забитое, кровавое. Имя отмщения. Больше я не позволю никому унизить меня. Больше меня никто не обидит.

***

Сон ещё не успел рассеяться, как утренний туман в горах, а я уже вскочила с кровати и теперь шаталась взад-вперёд на месте, с пятки на носок, что-то мучительно соображая. Когда я была у Моники в последний раз — много, много дней — жизней — назад, — мне приснился кошмар. Кошмар, обернувшийся вещим сном. Вероника держала в руках железное оружие и стояла рядом с двумя телами. Именно это и произошло после — именно это и сломало мою жизнь (и как она ещё не устала ломаться бесконечное количество раз?). Но у сна имелось и продолжение — у ног Вероники лежало тело девушки со светлыми волосами. Туман и сумрачная дымка не дали разобрать её черты. Светлые волосы могли принадлежать как Монике, так и Полли. Или эта девушка мне ещё не знакома? Страх стеснил грудь. Все эти вещие сны — это, конечно, забавно, пока они не начнут сбываться. Надо будет предупредить Монику. Непременно. Как-нибудь попозже. Манящий аромат подгоревшего и сладкого с кухни, шипение сковородки и едва слышные напевы старых песен на ломаном французском языке выдавали расположение Моники. Полли уже ушла в школу, мы остались одни. Словно ничего не случилось. Словно всё нормально. Я подошла к ней сзади и обняла, зарывшись лицом в волосы. Моника перевернула блинчик, не прекращая петь. Как будто мы женаты уже лет пятнадцать. Меня с головой накрыло неведомо приятным чувством. Кажется, это называется «умиротворение». Словно не было этих «пожар перекинулся на соседнее здание, двое получили ожоги, обнаружены следы бензина», «ведутся поиски трёх пропавших без вести» и «таинственное исчезновение семьи: виноваты долги?». Словно не было «я должна наконец покончить с этим», «помогите» и «задыхаюсь». Словно этот ночной кошмар остался за спиной. Ведь если делать вид, что ничего не произошло, то воспоминание исчезнет? то событие сотрётся из прошлого? то всё будет хорошо?.. — Даже не вздрогнула? — сипло спросила я, отстраняясь, чтобы умыть припухшее лицо с вмятинами от подушки в раковине. Голос хрипел и гнусавил на все лады. Иногда я молчу так долго, что забываю, как разговаривать. — Я слышала, как ты проснулась. — С таким слухом тебе бы на службы работать. — Спасибо, но откажусь. Ты как? В порядке? Ночью опять во сне разговаривала. — Всё супер, просто было бы лучше, если бы я умерла, а так всё отлично, честно. — Ох, да перестань. И почему ты всегда такая грустная? — Неправда, не всегда. Иногда я рядом с тобой. Или пью. — Ну уж давай-ка без этого! — она потрясла обожжённой кистью и, прикусив губу, поставила тарелку с блинами на стол. — Кушать подано! Ешь, а то совсем на скелет похожа. — И когда ты научилась так замечательно готовить? — Да брось, — отмахнулась она, явно польщённая. — У тебя гораздо лучше получается. Я тут часа два разобраться с рецептом не могла и чуть не спалила кухню. — Но это того стоило! — Ты ешь давай, не отвлекайся. У нас кое-какие дела сегодня. — «У нас»? Я же должна сидеть тут и не высовываться, или я чего-то не понимаю? — Чёрт с этими копами, они, видать, мой адрес где-то потеряли, так что можешь осторожно выглянуть на улицу разок. Я хочу познакомить тебя кое с кем. — И кто же это? — О, он тебе понравится! Но я сохраню интригу. — Ты вредная! — Не вредней тебя. Моника едва поклевала пару кусочков и встала из-за стола, принявшись заниматься растяжкой — закинула ногу вверх и держала её рукой, отклонив голову назад. Складки белой майки, изгибы тела, локоны, выбившиеся из хвоста — всё это заставило меня смущённо упереться взглядом в тарелку перед носом. Телефон зазвонил, и Моника с нечеловечьей грацией потянулась к нему. Прижала плечом к уху. Светлые брови слегка нахмурились. Звонившим был мужчина. Может, один из бывших клиентов. Через полминуты Моника бросила трубку и вернулась к шпагату. В ней чудным образом переплеталось впитанное с молоком матери отвращение ко всем мужчинам в целом и приобретённое с годами желание угодить им — впрочем, как и в любой приличной проститутке, если можно так выражаться. Она с мастерством голливудской актрисы показывала те чувства и говорила те слова, которые от неё ожидают, но подлинная природа её переживаний скрывалась настолько мастерски, что её можно было бы принять за психопата. В конце концов, быть может, слишком ярко проявлять свои чувства — разновидность противоестественного эксгибиционизма?.. Еда начала проситься наружу. Я стиснула зубы и через силу проглотила оставшиеся куски. По сравнению с предыдущими попытками Моники покорить кухню, эти блинчики буквально таяли во рту — проблема была не в них, а в том, что есть вообще хоть что-то в последнее время не представлялось возможным. Проклятые спазмы, нервы, язва, алкоголизм и всё на свете против того, чтобы я набирала необходимый вес. Сполоснув тарелку, я пошла в ванную. Моника уже собиралась в комнате, включив музыку из зала йоги. Что-то здесь было не так, с этой идиллией. Мы вроде бы как живём вместе, но при этом совершенно параллельно. Она старательно делает вид, что не было никакой Вероники, что я никого не убила, что меня не считают пропавшей без вести (читай: несуществующей) и что я не обрывала все связи со своей прошлой жизнью, оставшись ни с чем, словно это был лишь один из моих дурных снов; а я делаю вид, что всё в порядке, я психически стабильна и не причиню себе или ей вреда. Эдакий кукольный спектакль. Танго иллюзий. Снова умывшись, я случайно столкнулась взглядом со своим отражением. Порой меня пугает пустота на дне этих серых глаз. И отчего все зеркала такие уродливые? — Эй, поторопись, копуша! Он не любит, когда заставляют ждать! — Ну кто же этот «он»? — спросила я, натягивая чёрную футболку. Она болталась на мне, как мешок из-под песка. А ведь когда-то едва налезала. — Так я тебе и сказала, как же! Ты готова? Идём! Она схватила мою руку и потащила к выходу. Я давно не была на улице — с того самого дня, как Мелисса притащила меня, полуживую, сюда. Солнечный свет резал глаза, шум улицы пугал. Краска бросилась в лицо, стало невыносимо жарко. Капелька пота над губой дрожала во время дыхания. Я сжала сухую тёплую ладонь Моники сильнее. Ехать в неизвестность, видеться и знакомиться с другими людьми… Хотелось скрыться, вернуться в свою уютную маленькую скорлупку. Спрятаться «в домик». Среди людей я глупая, неловкая, неуместная, наедине с собой — я гений, творец и бог. Мы сели в тёмно-синюю машину. И когда она успела угнать её? — Курс на Стинсон-Бич, ma chérie! — жизнерадостно провозгласила Моника. Среди шевелюры задорно блестели маленькие голубые серьги, по цвету совпадавшие с её глазами. Ремень безопасности щёлкнул. Вокруг талии я завязала наподобие пояса шарф. Лиловый. Подарок Моники. Поглаживая его пальцами, я чувствовала себя немного уверенней. Лишь немного. Я сглотнула. — Давай вернёмся домой? Моника обернулась и всмотрелась в мои глаза. Потом улыбнулась. — Не волнуйся ты так, господи! Всё хорошо, слышишь? Ничего страшного. Ты же веришь мне? — В… Верю. — Тогда поверь, что я не везу тебя на казнь, — она засмеялась и включила радио. — Покрути тут что-нибудь. С музыкой веселее; только не включай клубную, умоляю. Почти час ехать, с ума сойти можно в тишине! По радио шла какая-то попса, проповедь и реклама, зато я нашла выпавший из бардачка диск с Оливером Шанти. Кажется, Монике такая музыка тоже пришлась по душе — время от времени она постукивала ногтями о руль. Мы миновали мост Золотые Ворота. Я обернулась и долго не могла оторвать взгляд от того места, где совсем недавно — одновременно и так давно — я хотела оборвать это всё. В животе что-то сжалось в узел. Пейзажи стали пролетать мимо быстрей, когда мы выехали из города. Моника вела быстро, но с явно выраженной аккуратностью и осторожностью. Было заметно, что ей некомфортно за рулём, и всё же получалось у неё отнюдь не худо. Манера вождения многое говорит о человеке. Я, например, вожу как аутист, дёргаясь и вечно путая правила и знаки; моя мать водит как бешеная сука, нарушая всё и сразу. Вернее, водила. Спустя вечность вдали показался съезд на пляж, над которым кружили голодные чайки. Несколько туристов и фотографов гуляли у кромки океана. Наша машина съехала с дороги и поехала вдоль берега, пока немногочисленные люди не остались по ту сторону утёса. Солнце скрылось за дымчатыми лёгкими облаками, похожими на перья, а небо приобрело серовато-голубоватый оттенок. Дул сильный ветер, сгонявший жару и сносивший птиц в воздухе. Мне нравилась такая погода. Хлопнула дверца, и я вылезла вслед за Моникой. Она поманила меня за собой в сторону леса. Под её ногами хрустели маленькие камушки. — Куда мы идём? — Скоро увидишь. За редкой стеной деревьев, что внешне напоминали сосны, ширилась большая поляна-пустошь. Лишь по центру корячился раскидистый чёрно-зелёный великан с осыпавшейся корой. Моника подошла к одной из «сосен», села на корточки и принялась разрывать что-то среди корней. Ветер шумел в ветвях. — Эй, Моника, а где тот человек, с которым ты хотела меня познакомить? Она на выдохе вытащила что-то из ниши и обернулась с хитрой улыбкой. — А кто говорил, что это человек? — Что?! Моника встала. У неё в руках красовался чёрный дробовик, немного испачканный кусочками мха и земли. — Это ещё зачем? Что тут делает оружие? — Когда-то давно один мой не самый смышлённый клиент-параноик поведал мне, что спрятал вокруг города несколько пушек. И даже показал на карте, где именно! Я пока нашла только этого красавца и ещё одну винтовку, которая сейчас у Мелиссы. Разве не круто? — Круто, но что мы будем с ним делать? — Как что? Стрелять! — Но я не умею… — Это я и собираюсь исправить! Меньше, чем через месяц, наступит День Икс. Ты помнишь, верно? И хоть мы спланировали всё идеально, всегда что-то может пойти не так. И тогда, кто знает… Возможно, тебе придётся снести башку какому-нибудь ублюдку. Да и потом, ты ведь всё ещё уверена, что поедешь со мной во что бы то ни стало, да? Тогда умение держать пушку в руках пригодится почти с такой же вероятностью, с какой понадобится умение чесать языком и быстро уносить ноги. Ты же понимаешь, что я не поеду в турне по стране? Быть в бегах — не то же самое, что развлекательная прогулка, поверь мне. — Я… Даже не знаю, — рассеянно пробормотала я, плюхнувшись на корягу. — Я больше не хочу… Убивать людей. — Когда ты стреляешь, это уже не человек. Это движущаяся мишень. Когда ты вонзаешь нож, душишь, топишь, сжигаешь, забиваешь до смерти — это человек. Когда стреляешь — нет. Пульс участится — рука останется твёрдой. Ты увидишь разницу. Не бойся, это совсем не страшно. — Допустим, что всё так, но… Почему именно мне нужно стрелять? Сомневаюсь, что от меня будет толк в этом. — Не говори того, чего не знаешь. Вдруг у тебя талант? — Не думаю, — горько усмехнулась я. Моника покачала головой, и огонёк сверкнул в её серёжке. — Всё равно попробовать стоит. Иди-ка сюда. Знаешь, как эта штука называется? — Без понятия. — Benelli M4 Super 90. Неплохая пушка от макаронников, по словам Мелиссы. Возьми его на ручки. Я осторожно приняла протянутое ружьё и неумело схватила снизу. Моника поправила мои руки, чтобы они держи оружие как подобает. — Ух, какая ты теперь грозная! — Ага, не смеши меня. И как из этой штуки стрелять? — Погоди, ты пока только подержи. Видишь? Эта вот дребень называется цевьём, нужно положить руку где-то посередине. Правую руку сразу за курком. Хватайся крепче! Так, большим и указательным. Отлично. Покраснев, я старательно выполняла инструкции. Она объясняла с таким увлечением, что я втайне позавидовала её знаниям в области, для меня скрытой во мраке — и это при том, что она несколько раз заявляла, будто ничего в огнестреле не понимает. — Теперь встань в позицию. Это полубоком, вот так. Как в фильмах. Вот эта хрень, приклад, упирается в плечо. Целься в дуб! — Разве это дуб? — Я не биолог, чёрт побери! Целишься? Молодец! Расставь немного ноги, чтобы не унесло от отдачи. Теперь прижмись щекой. Эй, не ко мне же! — Прости, — я улыбнулась и отодвинулась, прижав холодный и чуть влажный приклад к лицу. — Ладно, стойка — не самое важное. Может, вообще придётся лёжа стрелять. Важнее вскинуть этого красавца правильно. Сейчас покажу. Она приняла ружьё из моих рук и завораживающе резко и быстро вскинула, перейдя в стойку. Затем вернула его мне. Стараясь подавить стеснение, я несколько раз попыталась повторить то, что сделала Моника. — Ничего, учитывая, что делаешь это впервые, то вполне неплохо. Ещё успеешь натренироваться. Главное — суть. В целом, ты поняла, что я имею в виду? — Да. — Тогда объясни мне. — Нужно целиться так, чтобы не вышибить себе нос, и дёргать вот за эту штучку. Правильно? — Ага. Только целься не как Кобейн, и всё будет отлично. Этот мальчик, — она похлопала по дробовику рукой, — сам выполнит за тебя всю работу. Моника извлекла из кармана беруши и несколько патронов; показала, как заряжать, и сделала пару выстрелов в дуб. На землю упало несколько сухих листьев. — Твой черёд. Помни про предохранитель! Шумно втянув солёный воздух носом, я встала в позицию. Руки немного тряслись от непривычной тяжести. Завывания ветра из-за беруш стали тише. Первый выстрел громыхнул так, что я чуть не упала. Звон в ушах прекратился только через минуту. Удар приклада в костлявое плечо оказался весьма ощутимым. Из-за отдачи я даже не была уверена, что попала в дуб. Сделав ещё с десяток выстрелов, я устало протянула оружие Монике и вынула беруши. — Мощная же штуковина, — протянула я, прислоняясь спиной к коре дерева. — Неплохая, — согласилась Моника. Она села и начала разбирать ружьё на части. В кармане на груди у неё нашлась смазка, штуковина, похожая на маленький ёршик, и тряпочка. Насвистывая простенькую мелодию себе под нос, она чистила оружие. — Теперь этот малыш твой. Заберём его домой. Надо будет сводить тебя на стрельбище. У тебя неплохо получается! Я, например, в первый раз вообще выронила дробовик. Меня забыли предупредить об отдаче. Подперев щёку кулаком, я смотрела на неё. Странная, странная Моника. Красивый и смертельно опасный дьявол во плоти. Крупная капля ударилась о кончик моего носа. За ней последовала вторая. Большие просветы между ветками свободно пропускали слёзы неба к земле. Чертыхнувшись, Моника собрала дробовик обратно и положила между корней, а потом взяла меня за руку повыше запястья. Мы побежали к дубу под дождём. Спрятались под густой кроной, сели прямо на землю. Мокрые, хихикающие, как школьницы, что прогуливают в парке последний урок. — Почему мы не пошли к машине? — Такой дождь обычно быстро заканчивается. Не дольше часа. Что толку стоять в пробке — они ведь всегда появляются из ниоткуда, стоит хотя бы одной тучке наползти на солнце. Да и нам ведь некуда торопиться, верно? Лучше переждём его тут. Всё равно кроме нас здесь никого нет. От её последней фразы мои внутренности, кажется, сделали головокружительное сальто. На что эта чертовка намекает? Или у меня больное воображение… Но Моника молча сползла пониже, сложила руки на груди и, запрокинув голову, рассматривала шумящие вверху листья. Я последовала её примеру и легла, вытянув ноги и не замечая жёсткости ствола под головой. В дождь меня часто тянуло на внутренние монологи. Говорить с собой и слушать себя на деле иногда бывает даже интереснее и приятнее, чем заниматься тем же самым с другими. Такой своеобразный коммуникационный онанизм. Ещё недавно я так гордилась тем, что могу, не стыдясь этого, жить отдельно от общества в своём маленьком мирке фантазий и иллюзий, а сегодня уже разгребаю последствия этого «отдаления». Саманта жила среди людей, её мир связан с действительностью, пускай и весьма слабо; Вероника, напротив, существует исключительно в глубинных закоулках разума. Чем дальше Саманта падала в мрачный пустой колодец, тем меньше она была привязана к реальности — и тем чаще в её влезала Вероника. Вот она, западня одиночества. Чёрт побери, и в какой момент времени самокопание стало больше напоминать самозакапывание?! Наверное, моё лицо сделалось мрачнее тучи, потому что Моника перевернулась набок и приподнялась, разглядывая меня. — Что, мучают дурные мысли? Я вздохнула. — Понимаю. Тебе, наверное, сейчас хочется побыть в своих мрачных думах и затянуть себя ещё глубже на дно, правда? Это как наркотик. Наркотик для искушённых мазохистов. Страдать от своих же мыслей, но продолжать погружаться в них всё глубже. Изумлённо наклонив голову к плечу, я слушала то, что она говорила. Неужели хоть кто-то впервые за всю мою жизнь хотя бы примерно понимает то, что я чувствую? — Но нельзя позволять себе эту зависимость. У меня есть одно хорошее средство от неё. Я называю это… Метод планеты. Дурацкое название, но лучше я пока не придумала. Вообще, суть довольно проста: когда понимаешь, что падаешь на самое дно огромной ямы с дерьмом и депрессией, попробуй отстраниться от этого. Например, вот ты сейчас. Закрой глаза. Представь себя со стороны, как бы выйди из тела, отойди на пару шагов и обернись. Видишь? Это ты. Она легла рядом. Я ощущала тепло её тела. — А теперь поднимись немного в воздух. Тем и хороши фантазии, что в них возможно всё. Поднимись над этим деревом. Видишь, внизу ты — мы? Маленькие такие. Но ты поднимись ещё выше. До самых облаков! Туда, где летают самолёты и самые ошалелые птицы. Видишь теперь себя? Только дерево — точечка внизу. Продолжай подниматься, пока облака не станут клочками ваты. Теперь уже не видно тебя, не видно дерево — только лес, океан, где-то город — города. Давай, ещё выше, ещё! Расслабься и сосредоточься. Вот ты и поднялась над континентами, над всей планетой. Взошла, как новая звезда. Выше тебя лишь бесконечность. Внизу маленький синий шар, который экологические паникёры уже кличут серым. Посмотри на свои проблемы оттуда. Посмотри на себя. — Меня нет, — тихо ответила я, рассматривая Землю под своими ногами. — Нет больше твоих проблем, нет дерьма. Только вечность, которая разрушает всё — разрушает и создаёт. Есть лишь Ничто. Нет твоего тела, есть твоё сознание. Все мы когда-то покинем свои тела, но мысли наши — не низкие мыслишки и сиюминутные потребности, а сама сущность наших чувств, мечт, стремлений, страхов и самых сокровенных предположений — станут частью этого Ничто. Понимаешь, о чём я? Что-то величественное и толком даже не ясное звучало металлом в этих словах философствующей под дождём бывшей проститутки. Что-то противоречащее всем законам природы, что-то непостижимое. Такого не бывает в кино, не бывает в книгах и комиксах. Только в жизни. Не разлепляя век, я притянула Монику к себе, положив руку ей на спину и спрятав лицо на груди. Я вспомнила, как много лет назад, когда мне не было и пяти, я увидела один сон. Странные сны преследовали меня всегда, однако именно этот особенно запомнился мне. Тьма была всюду. Тьма Вселенной, великая, неясная. У меня не было тела — я просто знала, что я нахожусь где-то в ней. Откуда-то начал литься свет. Всё ярче и ярче, тёплый белый свет… Передо мной из пучка лучей по бокам вырисовались груды облаков, как на картинах древних итальянских художников, из них выступали две колонны — такие же я видела потом в документальном фильме про храмы Древней Греции. Неведомая сила потянула меня в сторону источника света, прямо мимо колонн — и, стоило мне поравняться с ними, как сон оборвался. Было в этом сне что-то таинственное, значительное, пугающее. Помню, как рассказала о нём брату — он почему-то сильно задумался и предположил, что так, возможно, и выглядит рождение человека. Как же тогда выглядит смерть?.. Моника мягко потрогала мою руку, и я открыла глаза. Дождь уже кончился. Солнце блестело миллиардами огоньков в капельках на траве и листьях. Я и не заметила, как задремала. — Прости, кажется, я на твоей руке заснула… — Ничего страшного, спящая красавица! — Моника наклонилась ко мне и поцеловала. Я опешила. Она уже игриво вскочила и вовсю отряхивалась от земли, когда я только смогла пошевелиться. И как это прикажете понимать? А, к чёрту эти размышления! Подпрыгнув на месте, я подбежала к ней и взяла за руку, переплетая наши пальцы. В груди стучало, в голове стучало, стучало трепетно, с жаром и радостью, стучало так, что стучал и весь мир! «Господи, женись на мне.» Среди деревьев слева от нас показался силуэт человека. Мне почему-то пришло в голову, что он наверняка должен был видеть наш поцелуй. Вместо смущения это вызвало у меня подобие гордости — пусть знает, что мы вместе, что она моя! Я улыбалась. Моника достала дробовик, и мы вернулись к машине. Она убрала оружие в багажник. — Фу, чёртовы чайки! Опять мыть придётся. Несколько белых клякс украшали крышу. Я прыснула. Мы сели в машину и поехали обратно к шоссе. Какая-то станция на радио была посвящена року семидесятых. Я подпевала на припеве, а Моника постукивала ногтями в такт. До Сан-Франциско мы добрались за девять песен. — …Ну так, мы договорились на пиццу? — донёсся до меня её голос. — А? Напиться? Напиться можно всегда! Это мы с радостью… Моника рассмеялась, с укоризной толкнув меня в плечо. Наступило долгожданное затишье перед бурей.