***
— …Это какой-то тотальный контроль! Так не должно быть, и ты это знаешь! Моника, не обращая ни малейшего внимания на завывающие клаксоны, выехала прямо во встречное движение. Ярко-красный гузовик громоподобно прогудел, сверкнув фарами, и только-только успел отшатнуться в миллиметре от нашей машины. Мы неслись на полной скорости против всех. — Перестань, Моника! Какого хрена ты делаешь?! — я безуспешно попыталась дотянуться до руля. — Мы чуть не сдохли только что! — заорала я. — Если ты хочешь убить меня, то сделай это, но не надо убивать и себя заодно! Она вернула машину на нашу полосу, не сбавляя скорость. Очередная наша тренировка в стрельбе у пляжа пошла наперекосяк. По новостям обещали дождь, поэтому мы решили захватить с собой большой тёплый клетчатый плед — Моника в последнее время превратилась в жуткую мерзлячку, хотя раньше я за ней этого не замечала. И угораздило же меня оставить его дома! Поэтому она, недолго поразмыслив и окончательно закоченев, потащилась на пляж к туристам, чтобы попросить плед у них. Нашла там помимо шумной обдолбанной компании подростков и пары фотографов одинокого хипстера, завёрнутого наподобие мумии в пять одеял, и, прижимаясь к нему, принялась клянчить одно из них. Это вывело меня из себя не на шутку — я рванула напрямую к ним и буквально за руку оттащила Монику. Естественно, что ни о какой тренировке речи уже не шло — и скандала было не избежать. — Да что с тобой не так?! Она бросила быстрый взгляд на меня. Её волосы растрёпались, щёки горели, а в глазах пылал бесподобный дьвольский огонь. Будто королева Ада в гневе. — Почему ты такая? — Какая? — Неправильная! Ты вообще себя не ценишь… Ни капли! Тебе плевать на себя! Постоянно печёшься обо мне, хотя это моя забота — приглядывать за тобой! Ты же понимаешь, что это не здорово. Это зависимость! Болезнь! Расстройство! — Неправда! Вот сейчас это вообще к чему? Я просто не хочу, чтобы ты так открыто флиртовала с парнями — хотя бы не у меня под носом! — Да где здесь флирт? Я просто попросила у него плед, который кое-кто умудрился забыть положить с собой, хотя клялся и божился, что не забудет! Твоя ревность бессмысленна, как и попытки указывать мне, с кем и как мне… — «Где флирт»? — перебила в возмущении я, размахивая руками. — Ха! Ты к нему чуть не на колени залезла! Ещё бы отсосала прямо там — почему же ты так не сделала? А? Это же, по-твоему, нормально!.. — Замолчи. — Что? — Замолчи. — её взгляд резко лишился всякой мысли и упёрся куда-то вдаль, а костяшки пальцев побелели. Повисла тишина. Я отвернулась к серому прямоугольнику окна. Страх липкими лапами сжимал сердце. Кажется, я ляпнула лишнее. Обида в духе «да и пошла она!» испарилась, как только в дверь постучали сомнения и страхи. Что, если она уже никогда меня не простит? Не стоило вообще затрагивать эту тему в разговоре с человеком, который только недавно смог вырваться из мира торговли сексом. С другой стороны, Моника ведь сама часто шутила на эту тему… Однажды она сказала, что она не очень умная, потому что всю жизнь ей в голову в основном входили «не знания, а члены». Не знаю даже, смеяться с этого или плакать. На всякий случай я сделала и то, и другое. Я искренне жалела её, жалела за нас двоих — она слишком сильная, чтобы позволять себе ударяться в жалость и слабость. А я? Я, не умея выражать свои чувства иным, правильным способом, превратила отношения в безумную ревность, одержимость и нездоровую зависимость. Это не то, что ей нужно. Но я не могу дать ничего лучше… Единственное, что во мне есть из положительного — так это то, что, после одного взгляда на меня, всё остальное в мире — вся эта дрянь, грязь, нищета, отбросы, да что угодно — кажется уже не столь отвратительным, ибо хуже неуверенного и презирающего самого себя выродка на окраине человечества нет ничего. Как, как вообще могло прийти в голову то, что можно компенсировать неудовлетворённость в себе обожанием и чрезмерной идеализацией кого-то другого? Неужто я в самом деле думала, что стану лучше от этого? перестану быть такой жалкой? Нет, стало только хуже, ведь я не нахожу в себе сил даже попытаться сравнить себя с Ней. Это убивает меня. Красивые слова, но не сфабрикованные ли чувства, для обозначения коих они существуют? Господи, сколько пафоса и драмы на пустом месте. Пустое место — точнее и не скажешь про меня. Настолько много бесконечного и до смеха нелепого, что даже пусто. Шелест покрышек и резкий тормоз. Мы вернулись в наш переулок. Я, как всегда, пропустила большую часть пути, занимаясь самозакапыванием. Моника отстегнула ремень. В приоткрытую дверь ворвался запах и шум дождя. Я вылезла наружу не сразу. Что-то было не так. Я почувствовала это, едва мы зашли в дом. Неестественная тишина, похожая на затишье перед бурей — на этот раз тревожное и кратковременное затишье, и перед грозно нависающей стихией бури. Моника замерла перед дверью и, нахмурившись, остановила меня жестом. Осмотрев что-то сбоку, она поманила меня пальцем и строго шепнула: «Помнишь ту пустую квартиру, через которую мы выходили на балкон ночью? Туда. Быстро. И ни звука.» Сердце сжалось от ужаса. Неужели это полиция? Они по делу моей матери и меня? Были какие-то свидетели? Так и знала! Дьявол! Теперь у Моники будут неприятности… Да уж, теперь-то она точно меня простит и станет относиться лучше. Даже не прилагая ни малейших усилий, я могу приносить беды. Браво, Сэм. Кивнув, я на цыпочках прокралась в пустую квартиру, стараясь не задевать пустые бутылки и куски штукатурки. За моей спиной послышался стук — Моника зашла к нам. То есть, к себе. Прижимаясь спиной к стене, я то и дело выглядывала наружу. Собственное дыхание казалось оглушительно громким. Что там происходит? Не слышно ни выстрелов, ни криков. Время от времени будто чей-то смех… И голоса. Незнакомые, басистые, страшные. Кто эти люди? Мои ноги дрожали от напряжения, но я не позволяла себе садиться. В любой миг могли послышаться звуки стрельбы или борьбы… «И что тогда?» — ехидный внутренний — знакомый до боли в висках — голос. «Помчишься спасать свою принцессу? Или, что привычнее, спрячешься, убежишь, поджав хвост?» — Первое, — бесстрастно ответила я одними губами. Зажмуриться. Потереть веки. Помотать головой. Удариться затылком о чёртову стену до чёрных пятен в глазах. Убирайся из моей головы. Прочь, прочь, прочь! «Хороша же принцесса. Что ты, носишься с ней, как с богиней, — со шлюхой, которая даже вести себя на людях не умеет! — что она сама. Может, она специально? Выводит тебя из себя, издевается, играет, как кошка с мышкой. Она не ангел, какой ты её представляешь, наивная дурочка. Она — жестокий хладнокровный хищник… закалённый до стальной безжалостности и — прими это уже — бесчувственности. И никаких рыцарей и дам сердца в этой сказке. Психи — и только они.» — Мой самый страшный дракон находится во мне, и когда-нибудь я смогу принести вырванное из его груди сердце принцессе. И тогда все остальные принцы склонят свои головы передо мной, потому что никто из них не боролся с чудищами так долго и мучительно, как я с самой собой, — чуть громче прошептала я, покачиваясь из стороны в сторону и с силой растирая голову. Боже, Моника, за что ты так со мной? За что ты меня оставила именно сейчас? Не покидай меня, моя Моника, боже, только не покидай меня… «Не лги самой себе. Ты ничто.» «Сэмми, девочка моя, лучшее, что ты можешь сделать теперь — это завершить начатое и вернуться на мост. Сделай миру одолжение. Избавь его от себя.» Вдруг дверь распахнулась, и я с облегчением выдохнула сквозь зубы. Высунувшись из-за угла, я увидела спускавшиеся вниз по лестнице силуэты двух мужчин. Один, огромный, в песочном костюме и с красными налитыми кровью щеками и второй, синий, пониже и поменьше, с блокнотиком в руках. — Если ещё будут вопросы, детективы, — заходите! — гостеприимно выкрикнула им вслед Моника. Едва оба мужчины вышли из здания, как уголки её губ опустились, и всё лицо приобрело холодное уставшее выражение. Вечная усталость с тенью меланхолии намертво отпечаталась на её облике. Она встретилась со мной взглядом и первая опустила голову. Когда Моника зашла обратно в квартиру, я, решив, что это было немым приглашением, спустилась и зашла следом за ней. — Детективы, — ответила она на мой немой вопрос, разыскивая что-то в ящичках шкафа. — Приходили по твоему делу. Скажи спасибо Кею — он шепнул парочке человек, что здесь всё дело в долгах Дэвида. Так что теперь вы — криминальная семейка, которая скрывается в недрах Мексики. Но я бы на твоём месте сильно не расслаблялась. Они могли установить слежку за домом. Так что пока посиди тихо и не высовывай нос наружу. Осталось немного. Она проходила мимо меня, застывшей в прихожей, что-то проверяла, заглядывала за углы — искала камеры, — обращаясь скорей к стенам, чем ко мне. Смотрела куда-то сквозь. Будто меня и не было. Да и где уверенность, что «будто»?.. Вздохнув, я легла на диван и уставилась в пустоту. Чёрт бы побрал это всё. Моника закрылась в ванной. Душ булькнул — он включался только спустя полминуты после того, как кран повернули. Потекла вода. Я знала, что она не моется. Спустя какое-то время сквозь шум воды мне послышался всхлип. Она никогда не плакала при мне или при ком-либо ещё. Никогда не проявляла эмоций, кроме тех, которые окружающие хотели видеть. Спазм в центре груди заставил меня сжаться в клубочек. Это не паническая атака — скорее Состояние. Ноги, пальцы, голова, губы — всё мелко дрожало, дёргалось. Дыхание стало прерывистым, быстрым, воздух — спёртым, густым — не разрезать на кусочки, не проглотить — застрянет. Я провалилась в поверхностный сон с урывками сновидений. Когда я очнулась, мои уши поразила гробовая тишина. Ещё не приняв вертикальное положение в пространстве, я уже точно знала, что дома пусто. Так и было на самом деле — на кухонном столе я нашла записку от Полли, говорящую, что она осталась у подруги на все выходные. Тикали часы. Прямо как тогда. В тишине; среди осколков; среди крови. Я запила свои таблетки вином и села у окна. Чёрные клубы туч вились, утыкаясь в крыши. Гром гулко пробежал над головой; далеко сверкнула молния. Слышались завывания ветра. В сумерках зажигались редкие огни — квартира темнела, пустела, выпускала из углов жуткие очертания теней-тварей, точила свои зубы со скрипами-шорохами-шелестом-шёпотом. Где ты, Моника? Ты же обещала не бросать меня. Не бросать. Никогда. Она причиняет тебе боль? Боль за боль. Ты же обещала, что никто больше не сможет сделать это с тобой. Ты же обещала. Она спрятала ножи? Найди их. Ты знаешь, что делать дальше. Неподвижность и нагнетающе низкие тяжёлые — как мои уставшие веки — облака лишь подстёгивали навязчивый полузвук бессмысленно-жестоких мыслей. Слишком трудно (невозможно) их контролировать, слишком больно и слишком страшно. Шли часы, ползли вечер и ночь — время застыло в полумраке. Сейчас мне начало ужасно не хватать тех фотографий и видео с Ней, которые остались на моём сгоревшем телефоне. Я подошла к шкафу и достала оттуда несколько вещей: пальто, шарф и синий мягкий свитер. Прижала к лицу. У Моники был мой самый любимый запах — её запах. Пальто выскользнуло из моих рук и с шорохом осело вниз. Я села на пол, обняла его обеими руками, прижав к груди, закрыла глаза и стала мысленно повторять волшебное заклинание: «Вернись. Вернись. Вернись. Вернись.» Не знаю, сколько прошло времени. Я ничего не замечала и не понимала, когда лёгкое касание руки вернуло меня к жизни. Моника, присев на корточки, с испугом всматривалась в моё лицо. В квартире было светло. Дневной свет повсюду, белый, очищенный от греха недавней бурей. Я просидела в бреду в обнимку с её вещами целую ночь. Не говоря ни слова, я молча обняла её, чуть не уронив на пол. Тёплая. Живая. — Сначала я подумала, что ты наелась таблеток. Я забыла их спрятать к ножам, — наконец глухо сказала Моника. — И что, даже если и так? — Не неси чушь! Ты меня напугала! — Где ты была? Она молчала. Я отодвинулась и встала. Молчание действовало лучше любой пощёчины. — Саманта! Это не то, что ты подумала! — она вбежала за мной на кухню. Я большими глотками накачивала себя вином. Моника выхватила бутылку из моих рук. — Хватит! Тебе опять будет хреново! — Тебе-то что? — спросила я, оттирая губы тыльной стороной ладони. — Мне что? Ты хочешь заставить меня снова смотреть на твои страдания? — Можешь не смотреть, если тебе неприятно. Прошу прощения за неудобства, — несвойственная мне язвительность сквозила в голосе. — Выслушай меня! Ты что, думала, что я опять ушла продавать свой кусок плоти за пару баксов? Теперь пришёл мой черёд многозначительно молчать. — Я же сказала тебе, что больше не буду этого делать! Это, знаешь ли, не приносит особого удовольствия, так что не вижу причин, по которым я могла тебе солгать! — Хорошо. Ну и чем ты тогда занималась? Грабила банки? Угоняла тачки? Продала кого-нибудь на органы? Этим ты занимаешься в свободное время? Её вид явно говорил, что мои потуги в сарказм здесь неуместны. Моника прикрыла веки и склонила голову. — Если тебе так необходимо устраивать допросы… Я ездила к своему дому. Тот трейлер ещё сохранился, как ни странно. В удивлении я присела на краешек стола. Неужели она всё же решилась хотя бы немного приоткрыть мне свою душу? Я польщена. — Матери там нет, конечно. Может, сдохла в канаве от передоза, может, убили за долги. А трейлер ещё стоит. Развалюха для нариков. Странно, что я вообще ещё помню, где он находится. — Зачем ты ездила туда? Я думала, ты не хочешь вспоминать о том времени. — Если бы я забыла всё то, что хочу забыть, то моя память представляла бы собой девственно чистый лист, — она улыбнулась так, словно сейчас заплачет. — Просто, знаешь, сегодня… Вроде как мой день рождения. — «Вроде как»? — На самом деле я не знаю точно, сколько мне лет. Мы никогда не праздновали дни рождения. Если верить крикам матери в духе «моя жизнь пошла по пизде ровно шесть лет назад из-за того, что ты не соизволила задавиться в утробе», то я примерно знаю, когда я родилась. Год… Но не точный день. Поэтому я выбрала понравившееся мне число, чтобы было удобней не забывать свой настоящий возраст. Возраст… Сегодня — двадцать два. Повисла тишина. Вдруг я захлопала в ладоши, и Моника инстинктивно вздрогнула. — С Днём рождения! — Ой, да брось… — Нет, ну серьёзно, почему ты мне не сказала? Я бы хоть приготовила что-нибудь… Давай закажем торт? Чёрт, как неловко, я ведь без подарка… Хотя нет, постой-ка! Стой тут! Вихрем пронесясь через комнаты, я упала перед диваном и порылась рукой под ним, вытащив на свет слегка запылившийся лист. Недавний карандашный рисунок Моники — лишь мягкий набросок её лица, волосы, вьющиеся на ветру, взгляд вдаль — не слишком трагичный, но и не переосвещённый радостью. Я давно хотела закончить его, добавив цвета, однако сейчас мне подумалось, что лучше оставить всё, как есть. Поэтому я вернулась на кухню и торжественно протянула лист Монике. — Ох, и как ты так рисуешь? Я и не сразу поняла, что это я… Похоже на какую-то принцессу. — Ты и есть принцесса. Позвольте вас поцеловать, миледи? — Только после свадьбы, сир! — хитро усмехнулась Моника. Я подыграла шутке и послала ей воздушный поцелуй, с трудом заставив себя отвести взгляд от ямочек на её щеках. Потом мы отправились в ближайшую кондитерскую. Я намотала шарф-подарок Моники на манер хиджаба, скрыв половину лица— из соображений безопасности. Мы заказали торт с милыми розовыми розочками… Не знаю, ничего не знаю, у меня кружилась голова и перехватывало дух от радости. Словно вынули шею из тугой петли и дали сделать глоток прохладного свежего воздуха полной грудью. По дороге домой мы купили бутылку розового вина. Моника говорила, что не очень любит музыку, потому что музыки всегда было много у клубов и её клиентов. Но классические мелодии и кантри приходились ей по вкусу. Она включила что-то гитарно-незатейливое в духе середины прошлого века и, закрыв глаза, танцевала посреди комнаты, сняв туфли с ног. Я завороженно наблюдала за её плавными движениями, время от времени потягивая вино. Она протянула мне руку и завлекла в танец. Мы обе уже слегка опьянели, и потому скорое падение было неизбежно — я, запнувшись о свои же ноги, повалила Монику за собой. Кажется, она первая поправила мне прядь волос за ухо. Сиреневатая тень падала на её лицо, сам воздух был розово-лавандовый. Я сказала, что она красивая. Она ответила, что я тоже — потому что моя красота кроется не в том, чтобы быть похожей на глянцевые картинки, а во всём, что я так не люблю в себе — в угловатости, неловкости, странности, в нетипичных и, как мне казалось, уродливых чертах лица, в тенях под грустно-задумчивыми глазами, в которых, по её словам, «было много смысла, в отличие от глаз большинства». Кажется, нас потянуло друг к другу одновременно — это не была только я или только она. Не Я и Она. Мы. Или во всём виновато вино?.. Я почти что донесла её до кровати. Не помню, как мы избавились от одежды, — не помню даже, сколько времени на это ушло. Меня охватила жажда, сильнейший жадный голод. Будто в центре пустыни я припала к долгожданному озерцу. Будто голодный хищник настиг пугливую лань. Хотелось обладать, целиком, полностью, каждым миллиметром души и плоти. Хотелось забраться под эту мягкую кожу, ощутить тепло и вкус крови, спрятаться за её грудной клеткой, проглотить бьющееся сердце, проглотить целиком всё, всё это минутное весеннее очарование, всю эту порочную непорочность и безумство, упиваясь, разрываясь в фейерверки и звёзды. Моё самообладание вернулось лишь когда на её глазах выступили слёзы от моего чересчур сильного укуса под ключицей. Я знала, что делать, на уровне инстинктов — её рука лишь изредка сильнее сжимала мои волосы, чтобы снова отпустить их на выдохе. И хотя кроме пары глотков вина в мой организм не попало ни капли спирта, мне казалось, что я опьянела до состояния полнейшей эйфории. И простыни влажные, и музыка шёпота щекочет уши, и дыхание у шеи заставляет покрываться мурашками, и ногти впиваются в кожу, и губы обкусаны, и цивилизации рухнули, и облака поднялись до нас или мы опустились до них? В ту ночь она, наверное, впервые не «работала».***
Проснулась во второй раз за это утро, я уже спустя секунду осознала причину своего пробуждения — едва тёплое место рядом со мной пустовало. Судя по детскому голосу, подпевавшему попсовой песенке, Полли всё ещё сидела на кухне. Я подумала, что Моника, должно быть, тоже там, и расслабленно откинулась на подушку. Но внезапно лёгкие шаги переместились в прихожую. Сев на кровати, я в недоумении позвала: — Моника? Ты уходишь? В двери звякнул ключ. Я вскочила с места, не разбирая, схватила вишнёвое платье Моники, натянула балетки, перепутав местами, подбежала к кухне: — Полли, детка, куда ушла твоя сестра? Она, не отрываясь рисования от тетради, пожала плечами. Я бросилась к выходу, по дороге крикнув ей, чтобы она никуда не уходила. Когда я вывалилась из дома, светлая шевелюра, прикрытия белой широкополой летней шляпой, завернула за угол. Я побежала следом. По дороге запнулась ногой обо что-то… Твою мать! Это оказался велосипед. Не привязан. Недолго думая, я запрыгнула на него и покрутила педали. Ноги уже забыли привычные движения и потяжелели от нагрузки — ехать пришлось в гору, а горы в Сан-Франциско предназначены скорей для альпинистов, чем для велосипедистов. В голове властвовал и повелевал всем хаос. Только что всё было хорошо, уже — бардак. А что будет завтра — и пытаться угадать нечего. Самое обидное, что с этим ничего не поделаешь. Будь ты хоть самым лучшим и уравновешенным на свете, это ничего не даст — такая штука, как отношения между двумя людьми, зависят от них обоих, как показали мои наблюдения. Свежий ветер в лицо снимал пьяно-пряные следы прошлой ночи, возвращая «депрессию нереалиста» на своё законное место в иерархии внутри моей головы. Она рождала не самые приятные мысли. Что вообще вчера было? Действительно ли я хотела, чтобы наш вечер закончился именно так, или лишь слепо следовала сюжетам из фильмов? «Если есть любовь, то должен быть и секс» — золотое-затёртое правило; любовь без секса — как барбекю без соуса, и всё в таком духе. Но почему же тогда я вздрагиваю и сжимаюсь каждый раз, когда всего лишь слышу это слово? Кто знает, может, так повлияло изнасилование, детали которого мне, видимо, так никогда и не удастся вспомнить, — но мысль о том, что со мной делали то же самое, только против моей воли, уже внушает ужас перед самим процессом, и он из наслаждения становится пыткой. Страх, неловкость, боязнь разочаровать, комплексы и переживания, болезненная травма прошлого — всё это мешало; однако было и что-то ещё. Зачем вообще это было? Лишь вина алкоголя, или что-то ещё? Что, если я подсознательно заменяла Моникой отсутствие в своей жизни нормальной матери? А ведь они в самом деле схожи — изюминка во внешности, красота, скрытный характер, умение цеплять мужчин. Или Моника — эдакий призрак моей так и не появившейся подруги детства, о которой я мечтала столь долго и усердно, что создала Веронику? Может, поэтому секс с ней кажется чем-то противоестественным — как инцест или первые стыдливые ласки детей в летнем лагере. А кто тогда для неё я — замена матери; ещё одна младшая сестра, о которой нужно заботиться; или и вовсе женская вариация отца, созданная её воображением в раннем возрасте? Или в спектакле её жизни я играю роль её надёжной и безопасной тени, ходячего укрытия, безвольного друга — роль, которую она не могла отдать ни одному мужчине из-за вполне объяснимой враждебности по отношению к ним, и потому избрала меня? Неужто мы обе заменяем друг для друга тех, кого нам всю жизнь так не хватало? Неужто мы всего лишь таблетка обезболивающего — самого лучшего и сильного, что только есть, лучше оксикодона и морфина? Лишь две маленькие таблетки обезболивающего, выпитые на брудершафт. Я зависима от неё, она — от меня. На бумаге красиво, в жизни — уродливо. Мы обе уродливы внутри. В этом есть своя красота. Эстетика отвратительного, эстетика сломленных душ, что, раздираясь от боли, заклеивают зияющие раны частичками друг друга; причиняют страдания и упиваются ими, рождая совершенно иной, скрытый от всех остальных, тайный вид человеческих отношений, туго связанных неразрывными узами боли. В этом наш порок и наша святость, в этом мистика патологического притяжения. Неважно, кого мы друг в друге искали — важно то, что мы друг друга нашли. Мы — части друг друга. Мы — одно целое. Целое, целое, целое — крутились, побрякивая, педали. Я уже не стремилась её догнать — просто держалась на расстоянии, смотря, куда она пойдёт. Моника снова завернула за угол, подошла к какой-то двери и, набрав код, вошла. Едва успев бросить велосипед, я подхватила дверь, пока она не закрылась, и заскочила следом. В ослепляющей после дневного света темноте я едва не упала. Стараясь сохранять расстояние между нами в лестничный пролёт, я бежала следом, перепрыгивая через ступеньку. Сверху раздался раздражённый стук. Скрип ключа в скважине… Я нагнала Монику, когда дверь открылась. — И к кому это ты в гости собралась, не попрощавшись? — с претензией спросила я, стараясь держать на запыхавшемся красном лице нарочито обиженное выражение. — Что ты здесь делаешь?! — Заходите, девочки, нечего устраивать сцены. Соседи этого не терпят, — произнёс до мурашек тихий и хрипло-шипящий голос из глубины квартиры. Меня оттеснили ко входу. Дверь за нами закрылась, и мы оказались во тьме. — Что за хрень? Где мы? — Ты ведь слышала о некоем Кее, Саманта? — мужчина открыл проход в комнату с большим окном во всю стену, и сероватый свет пролился в коридор. Моника, сняв шляпу, кивком пригласила меня войти. Комната была простой, обычной, даже несколько аскетичной — тёмные тона дорогих дизайнеров и пустота, полная пустота за ними, словно владелец даже не стремился хоть как-то выразить себя в интерьере — словно его вообще здесь не существовало. Мужчина обернулся. То ли свет и тень падали чересчур резко, то ли он и в самом деле напоминал туго обтянутый кожей скелет. После нашей первой встречи в клубе на мой день рождения он сильно изменился (или я грешна тем, что тогда не очень хорошо его рассмотрела?). Красные опухшие пустые глаза, щетина, торчащие куда попало чёрные неравномерные куски волос… И, что самое странное, этой грязной неряшливостью, тяжестью во взгляде и вообще общей трагичностью всей своей погнутой фигуры он напоминал мне меня саму. «И какой из него супер-крутой мафиози? Уж скорее депрессивный задрот. И это он собирается спасти нас с Моникой? Он?..» — Присаживайтесь, не стесняйтесь, — с усмешкой разрешил он, продолжая стоять у окна. Мы сели вплотную друг к другу на кожаном диване — он матово отсвечивал и поскрипывал при малейшем движении. — Я пригласил сегодня Монику, чтобы обсудить важное мероприятие, которое вот-вот наступит. Впрочем, это даже хорошо, что ты тоже пришла. Моника ещё не сказала тебе, что до дня конца осталось десять дней? — Десять?! — Кто знает, может, богу неугодны наши планы, и нас ждёт смерть. Нужно отнестись к этому философски… В конце концов, сердце может остановиться в любую секунду, так что не стоит считать, что нам остались именно эти десять дней — наши чудные организмы имеют полное право умереть во сне уже сегодня! Чудеса! — он всплеснул руками. — Но как же… Десять дней! И мы уедем? — Ты всегда можешь уйти, Саманта. Помни, что тебя никто не держит, — покачала головой Моника. Это меня разозлило. Как она может говорить такое?! Я не имею права покидать её! Это она убегает, бросает меня, когда пожелает — причём даже не столько для того, чтобы заставить меня мучаться, но скорее из-за того, что она не понимала, как это действует на меня. Мне пришло в голову, что она, должно быть, на самом деле очень плохо понимает чувства других людей — в особенности чувства, которые не связаны с похотью, алчностью и ненавистью, — да и откуда ей понимать их?.. — Но что же мы будем делать? Вы можете перестать скрывать от меня всё? Я понятия не имею, что из себя представляет этот ваш «день конца», что мне делать, куда мы поедем, на чём!.. Я ни черта не знаю! — Я сообщу тебе инструкции по мере необходимости. Всему своё время, — покачал головой Кей, заложив руки за спину — его кисти беспрестанно дёргались; он словно не знал, что с ними делать и куда их деть. Его странная угловатая голова повернулась ко мне, тёмные буравчики глаз уставились в мои глаза. — Знаешь, Саманта, а ведь я знаю о тебе куда больше, чем ты думаешь…