Обезболивающее

Фургон резко вильнул в сторону, и я, ударившись виском о стекло, проснулась. С левой стороны за холмами ярко-розовое небо пронзали, упираясь в редкие облака, золотые лучи, будто сошедшие с полотен итальянских живописцев. Сквозь запотевшее стекло едва просвечивали приближающиеся сиреневые силуэты зданий. Трасса кипела пузырьками машин. Мы подъезжали к Лос-Анджелесу. Кончиками ресниц ловить первые лучи, обручами рёбер обнимать синий воздух… Я шумно выдохнула и потёрла переносицу. Тупая тяжёлая боль над глазницами иглами пронзала голову; сухой язык шкрябнул по нёбу с отвращением — от гадкого привкуса захотелось немедленно сплюнуть. Вдобавок к и без того расстроенному состоянию меня начало знобить. Наверное, поспала я от силы часа три. — Уже проснулась? Доброе утро. Мы подъезжаем. То ли всему виной был сине-голубой утренний воздух, то ли лицо у Моники и правда стало мертвенно-бледным, а синяки под глазами приобрели густо-фиолетовый оттенок. — Ты как себя чувствуешь? — Ничего, доеду, — устало усмехнулась она. Я повыше натянула плед. — А куда мы, собственно говоря, направляемся? В какой-нибудь хостел? — О нет, — торжественно воскликнула Моника, усмехаясь уголками губ, — Нас ждут роскошные покои! Сам Даретт Романовски соизволил предоставить нам убежище на время. Защёлкал поворотник, вы свернули с главного шоссе. — Это ещё что за хрен с горы? — Этот «хрен» весьма и даже очень известен во всех кругах в этой местности. Легально-то владелец автосалона, но на самом деле гораздо круче. Бывший морской пехотинец, любитель кодеина, глава весьма влиятельной местной группировки из Восточной Европы. У него уже третья жена, родом из индейцев, до этого вообще карлица какая-то была. Они с ней укатили недавно в Италию на медовый месяц, а заодно согласились по старой дружбе с Кеем дать нам у них перекантоваться. — Надеюсь, не будет такого, что он вдруг передумает, и однажды ночью нас зарежут его охранники, — растянув губы в ухмылке, ответила я. — Ничего не обещаю, посему будем надеяться на лучшее. В любом случае, это единственный вариант, на который мы можем рассчитывать. Денег пока едва на еду хватает, но Кей обещал, что в скором времени всё уладит со счетами. — Будем надеяться, — закончила я её же словами. Дорога в холмах превратилась в сплошную спираль, и даже вид на океан не спасал от тошноты. Поднявшееся солнце врезалось яркими спицами света в мозг. Я закрыла глаза. В синей тьме всплыли десятки образов умирающих людей. Кино, книги. Студенты моего колледжа. Мать и недо-отчим. Мелисса. Вчерашние бандиты, ползущие по пыльной земле подобно девушке с «Мира Кристины» Уайета. …Денес Эмлин, прощай! Славься тенью лесов, Красотой дочерей и отвагой сынов. Звон смолкающих струн, мой конец возвещай. Арфа, спутница жизни, подруга, прощай! Да, всё верно, Скотт. Пускай достойные из погибших на моих глазах остаются в памяти живых, а недостойных пусть поглотит вечность забытья. Как же вовремя было вспомнить отрывок из книги, что я брала когда-то в школьной библиотеке. Читала, чтобы не идти домой; чтобы побыть среди людей — редких посетителей библиотеки. Чтобы на время забыть об одиночестве. Меж приоткрытых ресниц мелькнула дорога. Улицы становились всё уже — будто капилляры. Рядом с одним из домов раскинулся розовый куст. Засохшие белые розы, ставшие желтоватыми, как страницы старых библиотечных книг, вызвали во мне чувство дежавю. Белого дежавю. Они возродили в памяти лик девушки с кроличьими ушами. Проклятый белый кролик. Его образ не даёт мне покоя. Откуда он вообще взялся?! Виноват ли Льюис Кэрролл, или здесь что-то совсем другое?.. Белый кролик на футболке Теда… Бедная Вероника, быть изнасилованной ужасно. Фургон затормозил так внезапно, что я чуть не ударилась носом о переднюю панель, а сзади послышался писк Полли. — Вроде как приехали. Извините за такую посадку, дамы, я понятия не имею, как этой гробовозкой управлять. — Да ничего… — потирая виски, пробормотала я. Спустя полминуты возни, мы все выбрались на свежий воздух — даже слишком свежий после длительной поездки. Ярко-красные пуансеттии вдоль подъездной дорожки поначалу отвлекли моё внимание от дома, хотя там тоже было, на что взглянуть — два этажа, терраса, голубой бассейн с несколькими сухими листьями, плавающими на поверхности… — Здесь красиво, — отметила я, случайно произнеся это вслух. — Хорошо там, где нас не убили… А ещё лучше там, где даже не пытались. Так что тут неплохо. Пока что, — Моника что-то пристально рассматривала в кустах возле самого дома. — Я хочу спать, — прохныкала Полли. — Сейчас пойдём. Но сначала я осмотрю твою спину. — Спина боли-и-ит!.. Я почти не слышала, о чём говорили сёстры. За бассейном виднелся океан, ещё в серо-фиолетовой дымке, но уже безгранично огромный. И хотя нас разделяла полоска города, мне почудилось, что я слышу его размеренный рокот. — Саманта! — я вздрогнула и обернулась. — Пойдём в дом. Холодно здесь. Слабо кивнув, я едва заставила себя оторвать взгляд от поверхности воды и пошла в сторону дома. По пути меня не покидало ощущение, что за мной следят. Наверняка здесь повсюду понапичканы камеры и охранники, даже в тех же алых пуансеттиях. Образ серьёзного громилы в тёмных очках и с красными листиками, наклеенными на костюм ради маскировки, меня развеселил, и в дом я вошла с чуть заметной улыбкой на лице. — Я проверю раны у Полли и вернусь к тебе. Наша спальня должна быть на втором этаже. Не успела я понять смысл сказанных ею слов, как Моника скрылась за одной из дверей, ведя за собой следом Полли. Я сняла обувь. Мраморный пол босиком неприятно холодил подошвы. На ум пришла ассоциация с моргом. Широкие ступени лестницы вывели меня на второй этаж — клон первого: такая же дорогая мебель, пустота в пространстве, мрамор, искусственные цветы, несколько картин в мрачных тонах. Приоткрытые двери в ванную, гардеробную… Словно призраки обжились в этих комнатах, забыв о живых хозяевах. Налево была спальня, большую часть которой занимала двуспальная кровать с тёмно-фиолетовым шёлковым покрывалом. Я присела на край, упираясь локтями в колени. Прямоугольное окно до пола стыдливо прикрывалось паутинообразным тюлем. Здесь хорошо разносились звуки, так что я слышала, как Моника уложила Полли, напела мелодию на манер колыбельной и поднялась ко мне, неслышно ступая по лестнице. Она замерла в дверях. — Почему ты не спишь? Тебе надо отдохнуть. Я промолчала. На глаза выступили слёзы. От нахлынувших воспоминаний о событиях последней ночи — последних месяцев — хотелось прореветься. — Забудь о том, что было вчера, Саманта. На всех ни слёз, ни жалости не хватит. — Но трупы… — прошептала я, стараясь скрыть дрожь в голосе, — И я, своими руками… — Между понятиями «быть плохим человеком» и «делать плохие вещи» лежит огромная пропасть. Помни об этом. Моника легла на кровать. Я незаметно вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Я сейчас отрублюсь, советую и тебе присоединиться. — Лучше посижу ещё немного. — Ну, как знаешь, я не настаиваю. Не прошло и десяти минут, как дыхание Моники выровнялось и почти совсем затихло. Я осторожно встала с кровати и обошла её, остановившись рядом со спящим на ней созданием. Светлые пряди волос разметались по подушке, губы приоткрылись, ресницы чуть вздрагивали. Её запах стал настолько до эйфории привычным, что едва танцевал возле ноздрей. Теперь так будет пахнуть эта половина кровати. Наклонившись, я поцеловала её в лоб, почти не коснувшись губами, чтобы не потревожить сон. Выйдя из спальни, я, шлёпая босыми ногами, спустилась вниз. Небольшую уютную спаленку возле лестницы занимала Полли. Я прислонилась к дверному проёму, рассматривая невинное детское личико. Одеяло равномерно вздымалось и опускалось. Мне подумалось, что Полли до ужаса похожа на свою сестру. И я должна непременно защитить их обеих, а не наоборот. Защитить хотя бы от самой себя, и от тех демонов, что сидели внутри… На кухне было пусто, кроме тарелки с искусственными фруктами и бутылки просроченного соуса для барбекю я не нашла ничего. Зато в холодильнике маняще блестела симпатичная бутылочка белого вина — будто всё это время она специально ждала меня. Запотевшее стекло — можно подумать, что под ним удалось запереть пару глотков утреннего тумана. Белая этикетка. Такое же я покупала, когда училась в колледже. Прихватив ёмкость с эликсиром истины, я вышла на улицу. И замерла, не веря своим глазам. Город Ангелов горел по всем фронтам. Я думала, что это мои галлюцинации, но нет. Небо окрасилось огненно-рыжим, коричневатым; солнце слабым светлячком, уличным оранжевым фонарём глядело сквозь вуаль дыма. Пахло гарью. Летние пожары в Калифорнии начались. Огня не было видно, и я, спустившись к бассейну и присев на плитку возле него, опустила ступни в воду. Вскоре бутылка опустела почти наполовину. По голубой воде шли круги, заставляющие сухие тёмно-красные, как капли засохшей крови, листья вздрагивать, а отражение рыжего неба — нервно дёргаться. Мои руки тоже дрожали. Бил озноб. Откуда-то всплыло желание закинуться колёсами или занюхнуть дорожку-другую. Просто для того, чтобы перестать ощущать в с ё. Боль каждого раненого, страх каждого умирающего, радость каждого выжившего; перестать ощущать даже намёк на причастность к этому миру. Перестать метаться из крайности в крайность — от отшельнического существования в параллельной реальности к вселенской эмпатии и единению с миром. Тупик растирался в бесконечности, становясь нисходящей спиралью. И вдруг, когда подслеповатый глаз солнца мигнул из-за дымки, я поняла: началось. Бутылка, задетая рукой, упала набок, из неё с бульканием вылились остатки вина, будто кровь из перерезанного горла. Я ударила себя по лицу. Не помогло. Страх, страх, страх, безумный страх перед Ничем начал сковывать своими цепкими пальцами моё горло, моё сердце, мой разум. «Джинни пляшет на полянке, ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла. Джинни пляшет на полянке, а поёт ей белый кролик… на полянке, где полно флоридских магнолий… Ла-ла-ла, тебе не сбе-жать.» Хватая ртом воздух и теряя сознание, я успела откатиться подальше от бассейна, напоследок ощутив, как моя же собственная рука душит меня.

***

Этот гадёныш не хотел умирать. Мне пришлось дважды ударить его битой, прежде чем он, хныкая и пытаясь рукой на ощупь найти свои ботанские очки на полу, позволил мне накинуть на его тонкую шейку петлю. — За что?.. — пролепетал он, слепо смотря мне в глаза. — Потому что я так хочу, — усмехнулась я. — Вставай, пока твоя бабка не пришла. Я не хочу, чтобы меня поймали с поличным. На моих руках были резиновые перчатки. Чёрные волосы я убрала в тугой хвост. Не нужно оставлять улик. Я потянула верёвку, и мальчик встал. Он весь дрожал и безостановочно плакал. — Но мы же… Мы же друзья… Я захохотала. — Чувак, я вижу тебя второй раз в жизни. Просто мне захотелось тебя убить. Пинком я отправила подставку для ног к двери. Пальцем указала мальчику, чтобы он встал на неё, что он послушно и выполнил, не переставая хрипло сопеть и плакать. Другой конец верёвки я привязала к дверной ручке, предварительно закинув верёвку на дверь. Так ему висеть будет удобнее, да и сдохнет быстрей. Мелкая смешная крыса. Снаружи мне послышались голоса. Твою мать. — Пора попрощаться, пиздюк. — Ты болеешь, это не твоя вина! — вдруг вскрикнул он, тонкими пальчиками вцепившись в скользкую от мыла петлю на шее. — Это — не ты! А ты навсегда будешь моим другом! — В том, что ты умрёшь, виновата лишь я. Потому что я — убийца, — прошипела я и выбила табуретку у него из-под ног. Мальчик забился в агонии, а я, подобрав биту, вышла из комнаты. Джинни пляшет на полянке… Этого незабываемого опыта мне хватит ещё на несколько лет. Потом надо будет повторить. Обязательно. Думаю, в другом городе я найду себе жертв. Джинни пляшет на полянке… Шоу должно продолжаться.

***

— Роджер! Очнулась я в холодном поту и с приоткрытым в ужасе ртом. Судороги сводили мои руки и ноги. Судя по щиплющей боли, на них появились свежие расчёсы и раны. А ещё сильно болела шея. Как будто я едва не свернула её. Первым, что я увидела, было лицо Моники. Она влажной тряпкой стирала с моего лба пот, а когда увидела мои выпученные от ужаса глаза, остановилась. — У тебя была паническая атака, или даже скорей припадок. Ты лежала возле бассейна, расчёсывая себя до крови, плакала и что-то говорила сама с собой. Полли почуяла неладное, выбежала на улицу и нашла тебя. Она очень испугалась. — Я… Я не… — Не знаю, сколько ты так пролежала. Особо серьёзных повреждений нет. Это всё нервы, смена обстановки, я понимаю. Но ты в безопасности. Всё хорошо. Присев на кровати, я опустила голову в ладони. Боже, дай мне сил. — Моника, я видела Её. Она молчала. — Я была Вероникой. Это моя… моя вторая личность. Наверное. Я не знаю. Когда-то она была моей воображаемой подругой, а теперь… — Что ты видела? — Я… То есть она. Она убила Роджера, — мой голос предательски задрожал, и мне пришлось замолчать на время. — Роджер… Это мой школьный друг. Мой единственный друг за всю жизнь. Он повесился. Вероника повесила его. — Ты не можешь доверять ей. — А кому мне ещё доверять?! Из моей памяти пропадают огромные куски! Кому мне ещё доверять?! — Тише, успокойся. Тебе нужно выдохнуть. В любом случае, ты не виновата… — Он тоже так говорил. Только сейчас я заметила, что волосы у Моники были убраны под парик. Чёрное каре. И где она его протащила?.. — Давай обсудим это позже, Саманта. А пока — попытайся успокоиться, ладно? Если мы продолжим, тебе опять станет хуже. — Ты права… Я откинулась на подушки. Сил не осталось. Будто они все перетекли в нервный срыв — как в песочных часах. Хотя бы судороги прекратились и руки начали понемногу двигаться, что уже само по себе неплохо. — Не думай ни о чём. Поспи. Полли смотрит мультики внизу, я посижу с ней. Если ты проснёшься к вечеру, то мы поедем в магазин. Здесь почти совсем нет еды. — А пожар?.. — слабо поинтересовалась я. — Он далеко. Сухие кусты где-то за городом. Его уже потушили. Нам ничего не угрожает. — Хорошо… Спасибо, Моника. Она пожала мои пальцы и встала с кровати. — Ты не одна, всё будет хорошо. Спи. Я перевернулась на бок, обняв подушку, на которой спала Моника. Её запах успокаивал. Тяжёлые от невысохших слёз веки слипались, и вскоре меня качнуло, перевернуло, выкинуло в каруселеподобную пропасть — и я рухнула в сон. Мне снилась обнажённая индийская женщина, похожая на мою мать. Её лицо горело. Она наклонилась почти вплотную ко мне и спросила: «Готова ли ты пожертвовать всем, чтобы узнать истину?» Я что-то ответила, но не слышала своих же слов. Из моего рта посыпались зубы. И тогда всё потемнело, и я поняла, что я нахожусь в космосе. От Земли куда-то в космическую бездну исходили полосы лучей, что сверкали, переливаясь, розовым и лазурным, как блестят разбитые диски со старыми фильмами, брошенные в летней знойной пыли на дороге у дома. Свобода в вечности. Я упала на землю, прямо возле бассейна, где я валялась совсем недавно — только вода в нём из голубой почему-то стала розовой. Оттенок такой, розовато-персиковый… Как коктейль «Беллини». Его иногда готовила моя мать. Густая розоватая вода поглотила моё тело… Когда воздух в лёгких закончился до последнего пузырька, я вынырнула на поверхность — и проснулась. Судя по свету за окном, уже наступило утро. Я проспала сутки. От попытки перевернуться пришлось стиснуть зубы — живот свело от голода. Здравствуй, язва. Резкая смена положения на вертикальное заставила сердце биться чаще, а изображение в глазах потемнеть. Каждый шаг и вдох давались с трудом, словно я училась делать это заново — так бывало в детстве, когда я долго болела. Ноги слушались плохо, я едва ли не ползла по перилам. За столом на кухне сидели Моника и Полли. Волосы последней были подстрижены под каре, а на Монике снова красовался парик. Она курила. Девочка играла с вылепленной из пластилина зелёно-розовой зверушкой, заставляя её бегать по столу, как по саванне. Я зевнула, и они обернулись. — О, ты проснулась! — обрадовалась Полли. Улыбнувшись, я подошла к ним. — Пахнет вкусно. Умираю от голода, — я не узнала свой голос. Словно говорил кто-то другой, а я до сих пор лежала на дне бассейна, под густой розовой водой. — Садись и ешь, а то на скелет уже похожа, — Моника подвинула ко мне тарелку с фруктами и пару эклеров. Пока обе тарелки не опустели, я не поднимала головы. — Слушай, Саманта, нам надо поговорить кое о чём. — М?.. — я вытерла крошки с щёк. — Тебе стоит немного сменить имидж. Скажем, как насчёт того, чтобы подстричься? — Я буду парикмахером! — предложила Полли. Я пожала плечами. — Если это как-то помешает нашему задержанию, то без проблем. Спустя час я уже с трудом узнавала себя в зеркале. Короткие чёрные прядки, похожие на сухие сорняки, торчали во все стороны наподобие гнезда. И хотя изменения коснулись только моей причёски, всё моё тело ликовало от облегчения — как будто на волосы налипло слишком много чего-то тягучего, похожего на мазут, и явно лишнего, и теперь я наконец избавилась от этого груза. — Тебе идёт, — с улыбкой отметила Моника, убирая в ящик ножницы. Я посмотрела на упавшие на пол волосы — мне показалось, что они похожи на многоножек. Босой ногой я придавила одну из них к полу.

***

«Если вы читаете это, значит, я уже совершил всё, что должен был. Я — это не только моё тело. Моя плоть, кровь, органы и то, что зовут душой. Это — лишь клетка. Клетка для моего разума. Я, всё моё Я — гораздо, гораздо больше… Не думаю, что кто-то вообще в силах понять масштабы…» Кей нахмурился и поморгал. Перед воспалёнными глазами всё плыло. Сколько дней он уже не спал? Он не мог дать ответа на этот вопрос. Последнее, что он помнил — Ханна. Он видел её; ей-богу, он готов был поклясться, что она была жива. Та же пастельная фиолетовая кофточка с цветами. Руки. И солнце, играющее в рыжих волосах, превращая их в пламя, озаряющее даже самый дождливый и серый день. Её тёплые руки… Она сидела в кресле напротив. В его рабочем кресле, возле компьютера. Он боялся дышать, чтобы не спугнуть видение (нет, нет, — реальность). Она улыбалась. У неё были ямочки на щеках и смеющиеся искорки на дне глаз. И этот запах… «L’air du temps». Он чувствовал обжигающе-горячие дорожки на своих щеках, но не позволял себе не то, что неосторожно пошевелиться — даже моргать. Держал глаза широко раскрытыми, смотрел, как обычно смотрел на всё неизбежно-непереносимое в своей жизни — до разрыва капилляров, пытаясь впитать, сохранить каждый сантиметр, заполнить им внутри себя какие-то пустые соты, заполнить этим огненным мёдом, этим солнечным вином, этим… Но его собственные глаза подвели его. Когда он моргнул, она уже исчезла. И тогда его телефон зазвонил. Его старый телефон. Он не работал уже несколько месяцев, но всё ещё валялся на столе — забытый, брошенный. Это был её номер. Он не удалял его. Дрожащими пальцами он принял вызов. — Пора, милый, — от этого голоса всё внутри перевернулось, взбунтовалось, одновременно разбилось и собралось воедино. Больше она ничего не сказала. Он всё понял. «…Меня больше интересует не то, есть ли жизнь после смерти, а то, есть ли она после рождения. Как я могу вернуть свою любовь к человечеству, если сначала оно отвернулось от меня, а затем убило моего ангела — единственную, кто меня удержал от гибели? Разве это возможно? Вы — вы все — виноваты в том, что произошло. Выйдите на улицу, оглянитесь вокруг, взгляните в зеркало — вы увидите виновных. Вы сделали из меня монстра, вы заставили меня убивать. Око за око, и пусть мир ослепнет.» Всё было готово уже давно — оставалось лишь пригнать один из арендованных грузовиков и погрузить туда мешки. Много мешков. Можно было бы нанять кого-то для выполнения этой работы, но он хотел всё сделать сам. Из принципа. Понадобилось несколько дней… «…Я выложу это обращение на своей странице. Вы найдёте его не раньше, чем всё закончится. В любом случае, никому из смертных никогда не удавалось остановить того, кем движет праведный гнев и жажда справедливости. Почему именно «Метреон»? Когда-то мы с Ней любили туда ходить. Когда-то и Он ходил туда с ней. Этот чёртов больной ублюдок, забравший Её жизнь. Один из вас. Такой же, как и вы. Почему пострадают невинные люди? Я задавался тем же вопросом. Почему пострадала Она? В чём Она была виновата? В том, что согласилась позвать на чай ботаника-сокурсника? В том, что оказалась слишком доверчивой? В том, что собирала плюшевые игрушки, даже будучи взрослой, красила прядь в розовый, любила своих братьев и мечтала стать психологом, чтобы помогать людям? Чтобы помогать своим непойманным убийцам. В этом Она виновата?.. Так обидно, что никогда не получается выразить свои мысли, когда они действительно имеют некоторую важность… Что ж, я не силён в трёпе. Донесу мысль более ясно. В конце концов, люди начинают воспринимать тебя всерьёз лишь тогда, когда на твоём счету хотя бы пара трупов. Апокалипсис начался…» Он поджёг двухминутный запал, когда повернул на Мишен-стрит. Было пять часов вечера. Люди шли в кино, рестораны, по магазинам. Парами, компаниями. Он тоже не был один — с ним была ненависть, бомба и его старый телефон, на котором в списке звонков сохранился её последний вызов (он свято верил в это). Глубоко вдохнув, он развернул грузовик посреди улицы, направив его в сторону торгового центра, и надавил на газ. Звон разбитого стекла витрины перебил грохот от взрыва.