***
Две недели в Лос-Анджелесе носили гордое звание Ремиссии. Когда я впервые в сумерках вышла на террасу, то долго не могла выровнять дыхание — подавилась красотой. Воздух был одновременно до дикости свежим и до глупости дрянным — пропитан под завязку букетом из выхлопных газов, сгоревших трупов животных, хлорки в бассейнах, дешёвого фастфуда, пота, духов проституток, табака сутенёров, слёз и вони бухих бомжей. «Свежо-то как!» В конце прошлой недели я включила радио в фургоне и закружилась под музыку с бутылкой в руках. Моника вышла из дома, где Полли смотрела мультики, и, понаблюдав пару минут за мной, присоединилась, едва слышно подпевая. Ни я, ни она толком не умели ни петь, ни танцевать, но никого этот факт не смущал. Я помню облака в тот вечер. Подушечно-лиловые, с оттенком фламинго, подобные огромным дворцам — золотом отливали вершины башенок. И снизу мы — вечные Взрослые Дети. Потому что всегда есть выбор, взрослеть тебе или нет — и не важно, пятнадцать тебе или сорок пять. Успокоение или усталость? Не переставало раздражать только осознание собственной рассеянности, невозможность поймать, собрать в кучу свои мысли, придать им ту важность, которую они имеют, будучи лишь тенью — набросок всегда лучше законченной работы, поскольку предвкушение улучшает вкус… На третий день пребывания здесь, когда Моника с Полли уехали по магазинам за кое-какой одеждой и едой, я отрешённо посмотрела в зеркало в ванной, и меня вдруг пробила тревожная дрожь. Я. Бледная, запуганная, лохматая, как взъерошенная птаха. Она — точная копия. И Третий лишний. Я перевернула вверх дном всю ванную, но не смогла его найти. Мне пришло в голову, что я на самом деле — актриса в реалити-шоу, и за мной по пятам неотрывно ходит оператор, почти как в «Шоу Трумана». Или что я на самом деле — просто персонаж внутри книги, и невидимый читатель сквозь строки прожигает мою спину любопытным взглядом. Паранойя не атрофировалась — лишь скрылась за деревьями. Больше одна дома я оставаться не хотела. В воскресенье мы втроём ездили к пляжу. Затея Моники — она хотела пообщаться с местными и узнать что-нибудь полезное. Плавать толком ни я, ни она не умели, поэтому большую часть времени мы с Полли просидели в тени, строя песчаные замки, пока Моника, включив режим особого обаяния, пыталась разговорить компанию студентов. Эти её дешёвые подкаты ко всем мужчинам подряд… «Знаешь, хоть я и веган, но твою колбаску бы попробовала, ха-ха!» Отвратительно. И всё чего ради? Чтобы узнать, в каком магазине сейчас скидки, где нет охраны и как проехать мимо копов? Разве для этого обязательно так унижаться? И это при том, что она сама глубоко презирает своих собеседников, да и в разговоре со мной ведёт себя совершенно по-другому. Нет, я её не понимаю. У нас определённо разные взгляды на жизнь… Может, я даже не хочу на неё смотреть. Иногда меня настигает беспочвенное разочарование из-за того, сколько же нужно времени и сил для того, чтобы узнать — или хотя бы попытаться узнать — человека. Всё-таки трудно принять такую простую истину — каждый прохожий, пускай внешне похожий на актёра массовки, имеет столь же насыщенную и полную жизнь, как и твоя собственная, и лабиринты в его голове могут оказаться даже в разы труднее. Впрочем, тактика Моники принесла свои плоды. Вечером мы встретились с одним из её новых знакомых у небольшого клуба; позже подъехал и его брат. Изначально я выступила против этой авантюры, потому что Полли оставалась дома одна, но Моника всё же настояла на том, что мне необходимо «проветрить мозги», и я вынужденно согласилась. Парень оказался весьма приветливым, так что я даже почувствовала вину за то, что злилась на него. Мы быстро выпили по паре неоново-голубых коктейлей и вышли на свежий воздух. Он и его брат приехали на мотоциклах. Мы с Моникой пристроились сзади. Во время поездки я обожгла ногу о трубу, но заметила это уже гораздо позже — всё-таки на скорости во все двести пятьдесят по шоссе было как-то не до собственных ног, тут бы на месте удержаться да молиться, чтобы не влететь во встречный грузовик. Бледная луна, чёрные холмы, синие тени, смех Моники, запах чужой куртки. Как будто я попала в школьный мюзикл, и всё так, как надо. Так, как и должно было быть. Моника оказалась права. Мы вернулись под утро. Парни подбросили нас до случайного отеля — дальше мы пошли пешком, чтобы не выдавать свой истинный адрес. Выяснилось, что Моника обчистила не только их, но и ещё двух человек в клубе. Впрочем, это уже не имело значения. Она расслабилась от алкоголя, и по пути домой, параллельно куря, всё рассказывала какие-то истории из своей прошлой жизни — про парня, который каждый раз после секса бежал как ошпаренный в душ; про богатого шейха, от которого ей чудом удалось улизнуть, заодно выпив за его счёт и прихватив с собой его часы. «Конечно, я ненавижу мужчин, а в особенности тех, кто используют женщин для секса, но без них я бы умерла от голода. В этой жизни надо уметь всё. Даже сосать хуи. Особенно — сосать хуи. Иногда иначе не выкрутиться.» Она уснула сразу, обняв меня сзади, а я смотрела в окно на светлеющее небо. Не хочется находиться в пуленепробиваемом пузыре, отгородившись от всего на свете; не хочется вымученно остро чувствовать всё подряд, пропуская через себя и пачкаясь. Хочется выключить на ноль звук своего шипящего, не затыкающегося мира, проникнуться тишиной, найти гармонию в этом; не бежать в норы, не играть в куклу, не быть птенцом кукушки, что выбрасывает из гнезда более уместных и нужных, а найти в багряноперстной заре и море цвета вина успокаивающее тепло, подобное шёлку на плечах. Не прятаться от грозы, а не ведать о ней, быть младенцем в утробе матери — человеком в утробе мира. Коснуться рукой одеяла, отрыть под ним своё настоящее, и быть прямо здесь, в этот пролетающий миг, быть одновременно везде и негде, но главное — ощущать каждой клеточкой это самое «быть». Мешает лишь голос… в моей голове. «Мир может быть красив, люди могут быть добры, но всё же тебе здесь неуютно. Ты — лишняя деталька в пазле, тебе здесь не рады, тебе не рады нигде, ты не подходишь ни к одному из наборов. Тут уже ничего не поделаешь. Всё, чего ты заслуживаешь — это сдохнуть в сточной канаве, будучи мёртвой и забытой ещё до наступления биологической смерти…» А спящая рядом Моника… Она будто розовый тортик на день рождения, в котором вместо свечек сигареты, а сверху надпись кремом: «Сдохни». А потом наступило плохое утро. Плохие новости. Меня разбудила Моника. У неё дрожали ресницы. Внизу был включён телевизор. У неё в руках — какие-то распечатки. Она сказала мне собираться. Я разложила вещи компактно: в рюкзак — воспоминания, в мешки под глазами — тревогу и усталость, в дыру под рёбрами — нотку запаха пуансеттий. На своём фургоне мы доехали до заброшенной стоянки на задворках города, где пересели в другой, серо-зелёный. Полли недовольно сопела сзади и о чём-то перешёптывалась с плюшевой собакой. Я не задавала вопросов. Когда мы выехали за пределы Лос-Анджелеса и двинулись на север, Моника одной рукой достала из сумки под сиденьем ворох распечаток и протянула мне одну из них со словами: — Кей устроил теракт. Романовски это вряд ли понравится. Нужно срочно убираться отсюда. Кей отправил мне кое-какие инструкции, а это просил передать тебе.***
Саманта. Когда ты будешь читать это, меня уже не будет в живых. Думаю, однажды ты поймёшь меня. Ненависть — это безыллюзорный взгляд на мир. Месть — это способ заставлять сердце биться. Любовь — это самый масштабный теракт в истории человечества. Любви без смерти не бывает, истинна и верна только убийственная, убивающе-выстраданная, вымученнная, (будто) любовь к трупу. Однажды и ты поймёшь смысл моих слов. Мне жаль, что у нас не получилось узнать друг друга ближе. Я должен рассказать тебе кое-что. Кое-что важное, что ты имеешь право знать. Начну издалека. Она говорила, что ты вообще не должна была родиться. Что в день, когда ты появилась на свет, пуповина обвилась вокруг твоей шеи так туго, что ты едва не умерла. Но кто-то свыше решил иначе. Мне Она говорила почти то же самое. Что она никогда не хотела мальчика. Что до этого у неё был аборт, и она до последнего не верила, что беременна мной. Он тоже никогда нас не любил. О тебе Он не говорил с того самого дня. Запрещал мне связываться с тобой. Врал, что вы переехали. Он, кажется, хотел мальчика. Но не такого, как я. Ему нужен был наследник: успешный спортсмен с блестящей улыбкой, гордость семьи, будущий миллионер. Я не подходил на эту роль — сутками возился с компьютером, был нелюдим. Когда я поступил в колледж и съехал, Он перестал присылать мне деньги, и мы почти не связывались. Прознав о моей работе в качестве хакера, Он оборвал со мной все контакты и выставил вон из своей компании. Позже я узнал, что Он нашёл себе другого преемника. И я рад был бы забыть о Них, но не могу. Не могу простить предательство. И ты, наверное, тоже. Я вспоминаю это с трудом. Тебе тогда было около четырёх лет, может, и пять. Кроме меня, у тебя не было друзей. Ты боялась других детей, шарахалась от них, с трудом шла на контакт. Поэтому тебе купили белого кролика. Ты назвала его Вероника. Это был твой друг. Однажды отец уехал в командировку, дней на десять. Перед отъездом они с матерью крупно поругались. Уходя, он чуть не вышиб дверь из петель. Мать проревела несколько часов, а потом вдруг вскочила и выбежала на улицу. Она закрыла нас в доме одних. Я не знаю, как так вышло, но телефон не работал. Мне не хватило сил, чтобы открыть окна больше, чем на пару сантиметров, — они всегда были несколько сломанными. Мы не могли выбраться из дома. Через шесть дней оказалось, что еды в доме больше нет. Мы съели корм для кролика. Ты плакала. Я помню, как мы в очередной раз легли спать, чтобы не чувствовать голод. Я проснулся от рези в животе. Вскоре встала и ты. Светало. Я уже не мог сказать точно, сколько дней мы были в заточении. Но я знал одно: ещё один день голода — и мы умрём. И тогда я вспомнил одну программу, которую крутили по телику. Про выживание в дикой природе. Я попросил тебя остаться в комнате. От слабости ты едва могла встать. Я взял кухонный нож и вытащил Веронику из клетки. Поверь мне, я не хотел этого делать. У меня не было выбора. Когда я ударил её ножом в первый раз, она не умерла. Я промазал. Я помню, как из раны сочилась тёплая кровь, пачкая мне руки и пропитывая шёрстку. Она тяжело дышала с открытым ртом. Боролась за жизнь. Тогда я закрыл глаза и ударил её ещё раз, чтобы прекратить её страдания. Мне послышался тихий хруст. Я никогда его не забуду. Когда я обернулся, я увидел тебя. Ты стояла, держась за стену. У тебя были такие же пустые глаза, как у Вероники. Я попросил тебя уйти. Ты молча продолжала смотреть на меня. Я пытался освежевать тушку, но, естественно, у меня ничего не получалось. И тогда послышался шелест шин — к дому подъехала машина. Отец вернулся из поездки. Если бы я проснулся хотя бы на полчаса позже, Вероника была бы жива. Если бы я только подождал… В том, что с тобой происходит, есть и моя вина. Что произошло потом, я помню плохо. Клетку и трупик кролика выбросили. Меня выпороли. Через несколько звонков по телефону вернулась мать, пьяная и злая. Они сцепились с отцом. Потом приехал курьер с пиццей, я забрал её и тихо прошёл наверх мимо родителей. Ты едва могла есть. Больше о Веронике никто не говорил. Кроме тебя. Спустя некоторое время я нашёл у тебя рисунок какой-то девочки. Я спросил, кто она такая. Ты сказала, что это Вероника. Ты не помнила ни об этой неделе в заточении, ни про кролика. Лучше бы я рассказал это, смотря тебе в глаза. Теперь ты понимаешь, насколько Они нас сломали. И насколько сильно эта жизнь ненавидит нас. На случай, если тебе станет хуже, я дам Монике координаты одной психиатрической клиники. Она частная и довольно закрытая, поэтому вы сможете избежать ряда проблем. Больше мне о ней ничего не известно. Возможно, там ты сможешь узнать ответы на некоторые свои вопросы или вспомнить что-то ещё. Ты должна жить НАЗЛО им. С пожеланием не терять надежду, Твой брат Кайл. /Кей/***
Моника остановила фургон у обочины — эту консервную банку на колёсах мы подобрали в пригороде Лас-Вегаса, следующая ждала где-то в Солт-Лейк-Сити. Насколько я поняла, Кей с помощью своих подручных оставил нам сразу несколько фургонов в разных штатах, чтобы мы могли менять транспорт максимально часто. Боюсь представить, сколько сил, времени и денег у него на это ушло. Моника вышла на улицу, потянулась, закурила и стала раскладывать огромную карту, купленную в туристическом магазинчике Вегаса, на капоте. Я отошла в сторону — туда, где у кустов виднелось тёмное пятно. Мёртвый оленёнок у шоссе в окружении хрустящих сухих листьев. Всё же есть что-то жутко-очаровательное, необъяснимо-притягательное, понятное, близкое, родное и одновременно чуждое в смерти. Какая-то своя, непостижимая для живых, эстетика. Эстетика кладбища, эстетика трупа, эстетика опавших листьев. Только увидев за закрытыми глазами вместо чёрного и серого бело-голубое, мы сможем приблизиться к её пониманию. Я подняла голову. Здесь росло много странных деревьев. Со светло-серыми стволами и то ли пятнами, то ли полосками, напоминавшими формой глаза. Казалось, что сама природа укоризненно смотрела мне в душу тысячей и одним глазом. Сзади зашуршали шины — первая машина на этом отрезке шоссе за последние полчаса. Моника чуть ли не бросилась под колёса и энергично замахала рукой. Я на всякий случай подтянулась следом. Пыльный пикап. Из приоткрытого окна, как из панциря черепахи, нарочито медленно высунулась лысеющая красная голова. Маленькие тёмные очки, щетина, зубочистка в зубах. Человек смотрел на нас молча и с ненавистью. Я ответила ему тем же, а Моника — улыбкой. Она кокетливо поправила волосы. — Извините, вы не подскажете, в какой стороне здесь город? Просто мы не местные и… — В той, откуда вы приехали. Моника прикусила губу. Во мне всё больше разгоралось желание дать незнакомцу по морде. — Понимаете, нам нужно попасть в Солт-Лейк-Сити… Может быть, вы знаете, как туда проехать? — Прямо по дороге. У Салины повернёте налево, дальше до Шипио. — А потом нам куда?.. — Нахуй вам потом. Картами пользоваться не научились? Потом повернёте направо, до Левана, дальше около Нефи будет съезд на шоссе, там уже потеряется только конченный недоносок с синдромом Дауна. Если не сможете добраться сами, то делайте выводы относительно себя. — Спасибо, сэр, вы очень любезны, — улыбнулась Моника. Стоило неизвестному завести машину, как вдруг Моника схватила меня за запястье, притянула к себе и, достав из-за пояса пистолет, выстрелила по шинам пикапа. — В фургон, быстро! Я едва успела подхватить карту и захлопнуть за собой дверцу, как мы тронулись. Фургон с рёвом пронёсся мимо вылезшего из пикапа мужика. — В следующий раз будешь вежливее, мудила! — с азартом крикнула ему в окно Моника и выкинула сигарету. Я нервно рассмеялась. — Я уж думала, ему это с рук сойдёт… — Ха-ха, не сегодня! Я более-менее разобралась с картой, так что дальнейшая дорога не вызвала затруднений. Когда начало темнеть, Моника предложила переночевать в фургоне, съехав подальше от дороги — на случай, если обиженный мужик из пикапа решится нас искать. В одном месте съезд с дороги не закрывали камни и каньоны — наоборот, это был зелёный уголок со стеной высоких кустарников, которые прятали поляну от редко проезжающих машин. Громыхая и бренча старыми деталями, мы свернули туда и припарковались за деревьями. Вряд ли нас бы заметил кто-то, проезжай он мимо. Мы доели чипсы, купленные по дороге. Моника уложила Полли спать и поправила ей одеяло. Наши взгляды встретились. Не говоря ни слова, мы вышли на улицу. Дальше от дороги, за кустами, виднелся обрыв, за ним — каменистая пустыня, переливающаяся всеми оттенками рыжего и красного днём и преобретающая сине-фиолетовые цвета ночью. Нетронутые человеком столбы и арки… Будто мы на Марсе, где обитает более развитая цивилизация. Холмы, переходящие в горы, и пение сверчков, запах высушенных солнцем листьев с ноткой аромата Побега. Впрочем, к чему слова, когда на небе звёзды?.. Смахнув пыль с плоского камня, я села. Моника сняла парик и положила возле себя. Щёлкнула зажигалкой. Я закашлялась. — Прости, ветер в эту сторону. — Да ничего… Чёрт. Этот дым — настоящий яд! — Я знаю. — Тогда какого чёрта ты куришь? Хочешь себя убить? — Скорее хочу убить кое-какие вещи внутри себя. Она легла спиной на камень рядом со мной. Я взяла её за руку. Прохладная, но теплее моей. — Сегодня красивые звёзды, — заметила я, тоже ложась на спину. Это был не камень в центре Юты — это была крыша фабрики. Это была не рука Моники — это была рука Роджера. Вечно живого Роджера. Это были те же самые звёзды. Такие же дикие и прекрасные. Одно изменилось — на одну звезду стало больше. Мне почему-то казалось, что на одну большую и яркую звезду — как его сердце. Может быть, среди этой стаи светлячков оставалось место для звёзд поменьше. Как ты там, братец? Как жизнь, Мелисса? А ты как, моя подруга детства? Простила ли ты его за его деяние или всё так же грустно смотришь в пустоту? Быть может, Там твоя шёрстка вновь белоснежна… — Пожалуй, — помолчав, признала Моника. — Но знаешь, кто красивее? — Мм? — Я! — из кустов с шорохом вывалилась Полли, и я подскочила, а Моника закашлялась. — Полли, чёрт побери, что ты здесь делаешь?! — выпалила я, приложив руку к груди. Резкая боль в сердце. — Мне не спится! Там темно и страшно! — Полли, дорогая, ничего страшного там нет. Там все твои плюшевые друзья, они тебя защитят. Возвращайся в кроватку, уже поздно. Мы скоро придём, — мягким голосом успокоила её Моника. Полли засопела и полезла через кусты обратно. Моника докурила пачку. Я курила пассивно — вдыхая табачный дым. Хотелось наполнить лёгкие до краёв этой сухой огневой дрянью, чтобы они высохли до хвороста и загорелись, сжигая пламенем иглы и дыры, проглоченные со слезами обиды и страхи, грязные комки непринятых кошмаров и чудовищ, что выползали в ночи. Я начинала понимать, в чём прелесть отравы, которой травила себя Моника. С нашего места был виден Млечный путь. Я легла на спину и немного приподняла ноги. В детстве я иногда представляла, что хожу по нему, как по дороге. Ухожу из этого мира в прохладную темноту и растворяюсь в ней — как крошки печенья в стакане молока на завтрак. Вернулись в фургон мы всё так же в молчании. Так же легли спать среди одеял. У меня болела шея. Несмотря на неудобства и боль, тяжёлый глубокий сон не заставил себя долго ждать. Пробуждение было не то, что неожиданным или неприятным — скорее шокирующим. — Саманта! Ты меня слышишь?! Господи, очнись! Твою мать… Саманта!.. Я часто заморгала. Я сидела на месте водителя, руками намертво вцепившись в руль. Мы неслись по дороге на огромной скорости. Лицо Моники исказилось от страха, сзади верещала Полли. Резкое торможение и визг шин. — Что за… Какого… Какого чёрта?! — я поднесла руки к лицу, часто дыша. Воздуха не хватало. Я вывалилась из фургон на улицу, кашляя и царапая себя, чтобы вернуть ощущение реальности происходящего. Белый день, уже перевалило за полдень. Последнее, что я помнила — я легла спать ночью. Провал в памяти. Снова. — Ты стала меня бить и спрашивать, кто мы такие, — высунув голову в окно, начала Моника, — Потом закричала, что тебя похитили, и что мы за всё ответим. Выехала на дорогу, поехала обратно. Говорила, что убьёшь нас за это. Я спросила, как тебя зовут. — И что… Что я ответила? — севшим голосом пробормотала я, повернувшись к ней лицом. — Вероника. *Террористический акт в Оклахома-Сити — террористическая акция, совершённая в Оклахома-Сити (штат Оклахома, США) 19 апреля 1995 года и до событий 11 сентября 2001 года являвшаяся крупнейшим терактом на территории США.