Обезболивающее

Большая парковка возле мотеля почти пустовала — не считая одного кабриолета в дальнем конце и пары пыльных автомобилей поближе. От асфальта веяло сыростью недавнего дождя. В редких лужах неровно отражался свет высоких фонарей, похожих на проруби посреди ледяного озера темноты. Посреди парковки на одном из пустых мест одиноко стояла ржавая тележка из супермаркета — странно, учитывая то, что до ближайшего магазина ехать и ехать. Я запрыгнула в тележку, и она с лязгом отъехала в сторону нашего фургона — туда, где, облокотившись о капот, курила Моника. Дым растворялся в вышине мрачных облаков и иссиня-чёрного неба, где сегодня едва виднелись звёзды — разве что пара робких точек подмигнули мне единственным глазом, высунувшись в просвет между быстро бегущими тучами. Открыв бутылку текилы, я плеснула немного в одноразовый стаканчик, на дне которого остались следы от позавчерашнего кофе из «Макдоналдса». Когда я во второй раз взглянула на небо, звёзд стало в разы больше. Полли бы это понравилось — с неделю назад она увидела в придорожном магазинчике атлас созвездий и теперь сутки напролёт могла щебетать о космосе. Моника даже выкрала для неё толстенную книгу с картинками о чёрных дырах, когда мы останавливались в Денвере («Своровала? Не понимаю, о чём ты. Я просто не заплатила за это. Может, я собиралась сделать это позже, а потом забыла…»). Проклятый Денвер. Там всё и закончилось. Несколько дней просидев на дне в Юте, мы отбыли в Колорадо, где должны были вновь поменять фургон и снять денег. Проблема состояла в том, что по прибытии не обнаружилось ни того, ни другого. Кто-то из пособников Кея передумал исполнять свою роль в этой игре и попросту смылся с нашими деньгами. Чёрт бы побрал этот штат и людей в нём. Я никогда не буду считать его своей родиной. Беда не приходит одна. Мы остановились на заправке; Моника подошла к нахального вида мотоциклисту и попросила сигарету; после этого они ещё пару минут болтали. Я в это время играла с Полли и не особо за ними следила. Вскоре парень уехал, Моника вернулась в фургон, но вдруг испуганно замерла и хлопнула по сумочке, где лежал бумажник с основной частью наших сбережений. Его на месте не оказалось. Исчез — вместе с нахальным мотоциклистом в дурацкой ковбойской шляпе. Сомнительная карма. И всё бы ничего, вот только до следующего пересадочного пункта в Литл-Роке надо было ещё как-то доехать, а бензин был почти на исходе, да и мы сейчас находились в пригороде Хейса — в Канзасе. Гнетущее безысходное дерьмо. Я плеснула ещё. Алкоголь универсален. Пьёшь — чтобы перестать чувствовать нечто конкретное или всё сразу, не думать ни о чём или только о чём-то одном; чтобы не существовать и одновременно начать жить. А в итоге получаешь себя — с красным опухшим лицом, дрожащими руками наливающего драгоценную прозрачную панацею в стаканчик на парковке. Моё лицо выглядело так, как будто я умерла ещё вчера. — Что думаешь делать? — тихо — чтобы не разбудить спящую в фургоне Полли — и умоляюще-отрешённо спросила Моника, прокашлявшись. — У меня больше нет сил думать. Я… Устала. У неё были покрасневшие глаза и сдавленный сухой кашель, застрявший удушающим репейником в горле. — Я придумаю, что делать. Не всё же тебе нас на себе тащить. Я придумаю что-нибудь. Завтра. Фыркнув, Моника потушила сигарету. Мы одновременно покосились в сторону мотеля. Неоновая вывеска с нечитаемыми буквами призывно мигнула, окрасив блестящий парик Моники в голубой. В тусклом синеватом свечении стучались об стену мотыльки. — У нас нет денег на мотель… — будто убеждая саму себя, сдавленно произнесла она, не отрывая жадного взгляда от вывески. — Потратим последнее, что у нас есть, но не проведём ещё одну грёбанную бессонную ночь в фургоне. Клянусь, Моника, я этого больше не вынесу. Я просто не могу там нормально уснуть, а ты знаешь, что бывает, когда я сплю в транспорте. Моника поникла и покачала головой. С тех пор, как я в последний раз переключалась на Веронику, меня мучили кошмары — один хуже другого. Изуродованная мать ворвалась в пустую церковь и пыталась задушить меня, чтобы принести в жертву. Отчим с кровавым месивом вместо лица выбил мне зубы. Роджер с петлёй на шее и вывалившимся сухим синим языком шёл за мной по пятам по заброшенной фабрике. Но всё чаще снилось что-то менее конкретное. Более страшное. Синий круг, похожий на арену, и чьи-то тени в масках вокруг. Окровавленное тельце кролика, которое пожирала маленькая девочка без лица. Девочка с кроличьими ушами. Я вспомнила, что рисовала её. В детстве. Вместе с Вероникой. Последнюю неделю я вообще практически не спала. — Договорись насчёт комнаты, а я возьму Полли и кое-какие вещи, ладно? — с трудом подтянувшись на ослабевших тонких руках, я вывалилась из тележки и поплелась к фургону. — Если ты собираешься нас убить голодом, то так бы и сказала, — Моника топталась на месте, кусая губу. — Мы можем добраться до Арканзаса, если будем гнать без остановки. — Шестьсот миль? Издеваешься? — изогнув бровь и скривив губы, я иронизировала на грани нервного срыва и истеричного припадка. Высушенная до ничего пустошь моей психики вкупе с напряжённостью последних дней давали о себе знать. — И кто из нас поведёт? Ты, едва держащаяся на ногах? Я? Может, Вероника? Или всё-таки Полли? Помилуй, Моника! Нам нужен отдых. Нам всем. Эта бесконечная езда сводит с ума. — Хорошо, — сдалась она, и через несколько мгновений уже вылезала из фургона вместе с сумкой, где лежали наши последние деньги. — Твоя взяла. Надеюсь, у тебя есть какой-нибудь план, иначе этот «отдых» нас и погубит. Цокая каблуками, она направилась к двери. Я устало выдохнула и отпила немного из горла, прежде чем сунуться в фургон. Нутро прожглось насквозь — будто я сделала глоток огня, который теперь подсвечивал мои глаза изнутри. Проклятая ночь, проклятая жизнь, скорее бы всё закончилось, и рассвет отнял у нас горьковатую сладость быть жертвами, заодно прекратив это натянутое, как струна, безумие. — Эй, Полли, — прошептала я, наклонившись над спящей девочкой. Лучше бы мне не дышать в её сторону, а то ещё опьянеет от моего перегара. Она слабо пошевелилась, закутавшись сильнее в плед. Я отвела прядки с её лица. — Пойдём, Полли. Там есть кроватка. Там ты выспишься. — Кроватка?.. — сонно пробормотала она, приоткрыв один глаз. — Всё верно. Иди сюда, я тебя отнесу. — А там есть динозавры? — Какие ещё динозавры? — удивилась я, решив, что она, должно быть, говорит о своём сне. — В Канзасе есть динозавры. Я видела брошюру в магазине… Там, в музее. Настоящие динозавры… — Завтра мы их увидим, ладно? А пока что надо поспать. Девочка согласно засопела. Стиснув зубы, я взяла Полли на руки. За нами волочился сползший с неё плед. Она трогательно прижимала к себе игрушку и помятый небесный атлас. С дрожащими по всей длине руками я тяжело ввалилась в мотель, открыв дверь с ноги. Моника уже спустилась вниз вместе с хозяйкой мотеля и удивлённо оглянулась на меня. Полли, несмотря на всю её миниатюрность, было всё-таки целых одиннадцать лет, а я толком не спала несколько недель, да и вообще чувствовала себя неважно — тут себя бы носить на двух ногах, а не кого-то ещё. — Сюда, сюда, тут недалеко, — громким шёпотом позвала Моника, принимая из моих рук Полли. Хозяйка с любопытством глазела на меня, но я предпочла проигнорировать её любопытство — лишь вскользь про себя отметила, что в своих огромных очках она похожа на муху. — Бассейн во дворе, окна как раз выходят на него… Внизу есть бар, — лепетала немолодая хозяйка с лиловыми волосами, провожая нас до самой двери и безостановочно растирая на сухих ладонях в сыпи единственную каплю дорогого крема. — Премного благодарны. Спокойной ночи, — Моника закрыла зверь у неё перед носом и неслышно выдохнула. Потом свернула за угол — там была совсем маленькая комнатушка с одним разобранным диваном, куда она и положила Полли. Девочка заворочалась, проворчала что-то, и, кажется, уснула. Моника вышла ко мне, на ходу снимая парик. — Пойдём спать. — У нас остались ещё деньги? — спросила я, отыскав в темноте кровать и сев на неё. — Не так много… Не больше тридцати. — Я хочу, чтобы завтра у нас был выходной. От всего. — Что ты имеешь в виду? — глухо спросила Моника, раздевшись и вытянувшись на кровати. — Где-то здесь есть музей истории. С динозаврами. О нём говорила Полли. Я хочу, чтобы завтра мы сходили туда. Потом можем сходить за одеждой. Моника нервно засмеялась. — Ты, должно быть, не понимаешь, да? У нас действительно нет денег. Вообще. Динозавры… Одежда! — Я не говорила, что мы будем покупать одежду. У тебя же есть… Навыки. Ещё нам понадобится краска для волос. Купи голубую. И возьми хотя бы одну медицинскую маску. — Это ещё зачем? Мы поедем на фестиваль фриков? — Завтра у нас выходной. Послезавтра я найду деньги. Вот увидишь. Моника вздохнула, проведя рукой по волосам. Я сняла кофту и улеглась с ней рядом. На стене напротив мелькали синие тени мотыльков, что слепо рвались к своей маленькой фонарной луне. Наверное, со стороны многие люди выглядят такими же беспомощно глупыми в своих стремлениях и погонях за мечтами. Может, и моя луна — всего лишь чей-то пыльный фонарь?.. Утро сменило ночь, но кошмар не закончился. Какое-то другое утро — не то, что за окном — никак не наступало. Неумытое солнце выглядело тусклым, болезненно-желтоватым, сонным в худосочной белёсой мгле утра, его свет вливался в пространство белым вином. Всё было зыбко, одновременно живо и гибло, всё изнывало от жары и скуки. День прошёл сносно. Мы встали рано. Мотель предлагал скудный завтрак — безвкусные хлопья и кофе. Добрались до города. Моника купила два билета в музей — дня меня и Полли, а сама пошла в магазин одежды. Нам ещё хватило на мороженое. Вечером Полли побежала вниз, в холл, где вместе с хозяйкой смотрела на маленьком телевизоре в углу «Парк Юрского периода». Мы же с Моникой остались в номере, где потягивали текилу, смотря на воду, что выталкивали из бассейна люди. Красномордый старик с обвисшей грудью, его круглая жена-шатенка, несколько детей, похожих на щенков, щуплый усач, которого отчитывала за разбитые бокалы хозяйка, несколько силуэтов в тени бара — всё это были дети мотеля, мотеля, что оплодотворил этот маленький дворик, как маленький мир, маленькую утробу. Следующее утро было другим. Солнце тоже было другим — настоящим до краёв и золотым до изнеможения. Я проснулась поздно, от того, что на глаза упал назойливый луч, позолотивший собою простынь. Моника лежала с открытыми глазами. Полли уже убежала на улицу и плескалась в бассейне — я слышала её голос из приоткрытого окна. Кондиционер работал плохо, скрипел и ворчал, как старый дед, от которого едва веяло холодом — достаточным, чтобы вставали дыбом разве что волоски на ногах. Даже в углах, куда солнце не проникало, воздух наполнялся солнечным, золотистым отливом. Каждый предмет вырисовывался с дотошной чёткостью и гордым маленьким ореолом. Особый день. Я потянулась и положила голову так, чтобы касаться затылком бока Моники. Она задумчиво перебирала мои короткие локоны. На ней были голубые шортики, похожие на тонкую полоску ткани, и майка с принтом из разношрифтовых слов, будто коллаж из старых газет, а на мне — мешковатая серо-зелёная туника с цепью вместо пояса. Добытая вчера одежда. Мол, мы не бедные, это стиль такой. Мы обе знали, что этот день окончательно и безнадёжно потерян, хотя было всего десять часов утра. Но моё обещание давило на плечи и мозг. Я сказала себе, что сделаю это ближе к вечеру. Моника поняла меня без слов. Наблюдая за тем, как отражение солнца играло светлыми тонами на её лице, я понимала — знала всем своим существом, что люблю её, поэтому не стала погружаться в размышления о природе своих чувств. Сейчас мне было достаточно того, что это полное чувство расцвело где-то внутри, на обетованной земле общего страдания и с общими корнями из стремления к покою. Любовь есть завершение Человека?.. — Ты хотела бы вернуться в детство? — спросила я, вытянув руку в сторону окна. Она окунулась в свет, как в воду. — Да. Но в чужое. Чтобы в голове были только чистые мысли. Чтобы не было надежды. — А чем тебе не нравится надежда? — Это обесценивающее тебя самого утешение в безысходности. Вспомни, когда люди говорят о надежде? Когда кто-то в коме. Смертельно болен. Похищен и продан в рабство. Не найден. После катастроф. Если слышишь слово «надежда» — лучше беги. Чаще всего это значит то, то спасения уже нет. — Неужели надежда не может быть связана с чем-то хорошим? — Сама по себе она хороша. Эдакое плацебо — утешать себя надеждой, чтобы не думать о том, чем всё закончится на самом деле. Розовые очки. У людей много разных видов плацебо. Например, видеть в людях только то, что хочешь видеть. Или выстрадаться, возвести мелочи в абсолют, окунуться в отчаяние с головой и поместить себе на голову терновый венец, чтобы назваться Святым Мученником — чтобы почувствовать себя живым. Кто-то окунается в веру — в себя, в других, в Него; кто-то пытается разглядеть на потолке Вселенную — другую, где сознание его не тяготит, а кто-то это сознание подменяет тем, что нашёл в маленьком прозрачном пакетике. Люди любят такое, и не мне их судить. Мы помолчали. Возникло ощущение, что мы попали в повесть — «Вино из одуванчиков» или что-то похожее по настроению. Я, смотря перед собой, нарушила тишину: — К этим плацебо невольно привыкаешь. — А надо ли? Вечером мы выезжали из мотеля. Мне едва удалось выманить Полли из бассейна; я же даже близко не подходила к воде — мне хватило того, как люди пялились на мои шрамы на животе, ещё на пляже в Лос-Анджелесе. Я попросила Монику ехать медленно, пока мы проезжали зону пригородных магазинчиков, а сама тем временем рассматривала столбы. На мне висела серая кофта с длинными рукавами, что скрывали шрамы, и лёгкие оливковые штаны — в тридцать пять градусов такая одежда была равносильна смертном приговору, однако я терпела, отгоняя желание упасть в обморок. — Останови здесь, — наконец напомнила о себе я. Мы притормозили сбоку от небольшого, но явно популярного магазина возле заправки. Вылезая из фургона, я на ходу проверила карманы. Всё на месте. Всё готово. — Что ты собираешься делать? — опешившая Моника высунулась из окна. Я махнула ей рукой. — Скоро вернусь! Завернув за один из пикапов, я достала маску и солнцезащитные очки. Правая рука в кармане стиснула незамеченный пистолет — странно, что Моника положила его в бардачок и даже не проверила. Впрочем, оно и к лучшему. В левом кармане лежал пакет из «Макдоналдса». На столбах рядом с этим магазином не было камер. Только чуть поодаль — уже при въезде на трассу, — но добрые вандалы залепили её чёрным скотчем. Утихомирив нервную дрожь в конечностях, я зашла в магазин. Вентилятор под потолком. Ряды с шоколадками, чипсами, газировкой, журналами, бухчащий холодильник с мороженым. Четверо мужчин, трое женщин, дружелюбно улыбающийся кассир с круглыми красными щеками. Маленькая камера в углу. Я опустила голову и откашлялась. Раз, два, три. Сейчас. — Леди и джентльмены! — все лица повернулись ко мне. Голос дрожал и звучал глухо из-за маски. Пистолет, вынутый из кармана, переходил с одной потенциальной мишени на другую. — Прошу прощения за беспокойство. Пожалуйста, без паники и копов. Это ограбление. Одна из женщин с очень морщинистыми руками схватилась за свою подругу в длинном платье, чтобы не упасть. Мужчины угрожающе молчали, лицо одного тронула презрительная усмешка. Я, маленькая тростинка, против четверых двуногих кабанов. Я выбрала неправильную тактику. Нужно исправляться. Не зря же я засмотрела до дыр все фильмы Тарантино. — Что вылупились, свиньи?! На землю, сукины дети, мордами в пол! Быстро! — я выстрелила в потолок, а затем схватила за волосы стоявшую ко мне ближе всех девушку с лошадиным лицом и прижала к себе рукой. Она испуганно открыла рот и выронила из рук сумочку. Действовать нужно быстро. Одной рукой я достала пакет и бросила перед кассиром, второй продолжая держать заложницу. — Деньги туда, быстро, ублюдок вшивый! Пихай всю наличку, или я вышибу ей, а потом и тебе мозги! — чтобы подтвердить свои угрозы, я прижала пистолет к виску всхлипывающей дамы, у которой грудь безостановочно вздымалась от сдавленной истерики. Я нервно оглянулась на лежащих мужчин и наступила одному из них на руку. — Куда тянешься, уёбок? Что у тебя там, в кармане, а? Лежи и не рыпайся, или её мозги запачкают твою мерзкую рожу! Я едва успевала поворачивать голову и следом за ней пистолет, чтобы следить за всеми. У кассира могло быть ружьё. Надо держать себя так, чтобы он помнил — жизнь девушки с лошадиным лицом зависела от его действий. — Вот деньги, — сдавленно прогнусавил кассир, и я быстро выхватила заметно потяжелевший пакет из его руки, чтобы он не вздумал что-то устроить. Я оттолкнула девушку, и она, ударившись о полки, опустилась на пол, закрыв лицо руками. — А теперь все по очереди отдаём мне свои бумажники. Начнём с тебя, парень, — я наставила пистолет на мужчину, которому отдавила руку. — Быстро, мать твою! Думаешь, я никогда не стреляла ни во что, кроме мишеней? Со мной шутки плохи! Неровной рукой он, глядя мне в глаза с ненавистью и презрением, вытащил из-за пазухи пухлый бумажник, который я лихорадочно сунула в карман к уже лежавшему там пакету. Спасибо дизайнеру, который придумал такие большие карманы. — А ну стой! — плаксивый голос за моей спиной заставил меня подпрыгнуть. Женщина в длинном платье поднималась с пола, сжимая в ходящих ходуном руках пистолет, вынутый из сумочки. Её лицо переполняла фанатичная решимость. — Бросай оружие! Сейчас же! Корнелия, звони в полицию! — крикнула она тяжело дышащей подруге с морщинистыми руками. Она задыхалась как при астме. Чужие холодные пальцы по-змеиному обвились вокруг моего горла. Я судорожно направила пистолет на неё. Астма. Ингалятор. Роджер. Кролик. — Корнелия! Звони же! Выстрел. Звон. Несколько секунд я пребывала в отупелом полусне, пытаясь сообразить, почему я не падаю. И тогда упала она. Оружие выпало из её рук, выпученные глаза задрожали, и она, отступив на полшага, рухнула на пол. На моей вытянутой вперёд руке с зажатым пистолетом было несколько брызг крови, которые то вспыхивали, то пропадали, и бесконечно двоились. Это Я выстрелила. Мёртвая женщина была блондинкой. Вещий сон. Вероника, опустив голову, стоит над расплывчатым силуэтом с длинными светлыми волосами. Она со скрипом поднимает свою голову. Я слышу стон, переходящий в предсмертный хрип. Она медленно поднимает лицо до тех пор, пока наши взгляды не встречаются. Мне жаль, что с тобой столько всего произошло. Но ты убийца. Ты не заслуживаешь прощения. Судя по открытому овальному рту, Корнелия кричала, но я не слышала ни звука. Надрывный звон оглушил меня, он был настолько сильным, что я зажала уши руками. Пространство перед глазами сжалось, потекло в одну точку — точку-дыру в голове упавшей женщины; точку-пустой зрачок. Пол стекался к ней, стены, став жидкостью, постепенно опускались всё ниже, расплываясь и приобретая мутный оранжеватый оттенок. Всё стало оранжевым, как лужица света от фонаря в трущобном квартале. Живое и неживое, предметы и люди, природа за окном и застоявшийся воздух здесь — всё переплелось, став частью одной огромной мягковато-шаткой колеблющейся массы. Люди — части пола и полок. Облака — часть стекла и стены. Вентилятор — часть человека… Всё едино, всё зыбко, всё расплывчато. Пятясь и кивая головой в попытках избавиться от звона, я вывалилась из магазина. Вот и фургон. Нужно взять себя в руки. Сэмми, дорогая! Какое же ты всё-таки чудовище. Тебе не противно быть собою? Грязное, грешное создание порока, дитя Сатаны. Убирайся вон. Вон из мира, вон!.. — Моника! — отчаянный крик вырвался из груди, когда я подбегала к двери, срывая с себя маску. Не нужна здесь, не нужна в Вечности. Лишняя везде, везде, везде! Лишним будет даже твоё устранение… Изначально не должно было быть. Идиосинкразия* к существованию. — Какого чёрта, Саманта? Откуда у тебя мой пистолет?! — Гони, Моника! — с безумными глазами крикнула я, переползая в заднюю часть фургона. Мы резко дёрнулись с места. Я стукнулась лицом об пол и истерически засмеялась. Пузырь лопнул. — Что за херня?! — Я добыла деньги! Я ограбила магазин! — Что?! Это… Это самое ебанутое решение из всех! — Но оно плавало на поверхности… — оправдалась я. — Если оно плавало на поверхности, то это не решение, а говно! Нервный хохот дал мне возможность не только напугать Полли, но и выпустить хотя бы частичку напряжения, получить жизненно необходимую разрядку. Это придало сил. Я снова понимала, что мне делать — поэтому пистолет быстро лёг на дно большой спортивной сумки с нашей одеждой, туда же полез бумажник, из которого я уже вынула деньги, а также маска, пустой пакет и очки. Деньги я через сидение протянула Монике. — Ни-хе-ра себе! — с неприкрытым восхищением присвистнула она, быстрым взглядом оценив размер пачки. — Ты что, банк обчистила? — Ва-а-ау! — одобрительно и с ноткой зависти протянула Полли, вытянув шейку вперёд и разглядывая меня во все глаза, как восьмое чудо света. — Похоже на то, — я принялась разделять деньги. Большую часть затолкала под кофту в ту же сумку, остальные Моника положила к себе. Надо будет потом их пересчитать. — Я поверить не могу, что ты это сделала! И как всё прошло? — Я… я застрелила человека. Одного. Тишина. Мы резко прибавили скорость, обогнав сигналящую фуру за пару секунд. Полли тихо проскулила и сжалась сзади. Кажется, я оговорилась. Она застрелила. Она. Да и был ли вообще человек?.. — Блять, Саманта. — Поэтому я и говорю, что надо гнать! И как можно быстрее. — Не выйдет. — Это почему же? И тут я услышала вой полицейских сирен. Пока мы убирались с места преступления, они ехали туда. Я спряталась за сидением Моники и стала лихорадочно снимать одежду. Переодевшись в первое попавшееся, я спрятала улики под сиденье. Чёрт, надо бы избавиться от всего этого как можно скорее. Заодно и сменить имидж — не зря же Моника краску для волос покупала. — Кажется, у нас проблемы, — процедила Моника. Сердце в груди застучало с бешеной скоростью, а конечности онемели. Одна из полицейских машин, включив сирену, ехала за нами. — Значит так. Накидай на себя какой-нибудь одежды и ляг под сиденье. Не шевелись и не дыши. — Поняла. — И верни мне мой пистолет. Я быстро нарыла пистолет в глубине сумки и отдала ей, а затем с помощью Полли скрылась под слоем одежды и сумкой, сжалась в позе эмбриона и максимально сильно заползла под кресло — насколько это позволяло расстояние до пола. Оставалось только молиться. Фургон съехал на обочину. — Заглушите двигатель! Моника послушно выполнила требование. Лёжа с закрытыми глазами, я представляла, как она, сделав максимально дружелюбное и приветливое лицо, высовывалась из окна, одной рукой оттягивая вырез, а другой пряча пистолет. — Добрый день, мэм. Не могли бы вы предъявить ваши права? — Ох, офицер, неужто я превысила скорость? Вечно так нервничаю на этих шоссе… Шуршание. По лбу тёк пот, сердце стучало в горле. — Ма-а-ам, я хочу писать! — плаксивым голосом заявила Полли, высунувшись из-за сидения. — Пи-и-иса-ать. — Молли, солнышко, придётся подождать… — Ма-а-а-ам… — Машина ваша? — Что? Ах, нет, взяла в аренду, чтобы устроить своей девочке каникулы… Что вы, офицер? Неужели я выгляжу, как будто у меня есть такие деньги? — Ма-а-ам, пи-исать! — Так в чём же моя вина, офицер? Не томите, мне ещё нужно найти здесь туалет… — Ну мам! — Вы превысили скорость на двадцать километров. Пройдёмте со мной, я выпишу штраф. — Ох чёрт… только побыстрее, ладно? Я действительно тороплюсь… — Я всё понимаю, у меня самого двое детей, — его тон стал менее официальным. — А вы, маленькая леди, ведите себя достойно. Скоро я верну вашу мать в целости и сохранности. Хлопнула дверца. Послышались торопливые шаги. — Эй, ты живая там? — громко прошептала Полли, наклонившись ко мне и для верности толкнув в бок. — Да… Вроде как. — Я на самом деле не хочу в туалет, — с важностью пояснила она, — Просто сестрёнка научила меня так делать, чтобы копы отпускали быстрее или давали штраф поменьше. Я про себя усмехнулась. Руки совсем закоченели от страха, хотя спина намокла от пота. Не прошло и пары минут, как послышался смех, прерванный хлопком дверца фургона. — Больше я ни в чём не виновата, офицер? — Никак нет. В следующий раз будьте осторожнее! — судя по голосу, он опёрся локтями о дверцу и доверительно просунул голову в салон. — К тому же, знаете, в паре миль отсюда буквально полчаса назад какие-то подонки ограбили магазин. Говорят, нападавшей была девушка. — Что вы говорите? А я-то думаю, откуда столько полиции! — Вы случаем не видели ничего подозрительного? — Разве увидишь на такой скорости! — рассмеялась Моника. Коп усмехнулся. — В любом случае, сейчас везде камеры. Думаю, эту истеричку скоро поймают. — В том-то и дело, что именно на том участке все камеры, как назло, сломаны. Мы попробуем проверить камеру в магазине, но она довольно старая, так что остаётся надеяться на свидетелей. — Ма-а-ам, — протянула Полли, почувствовав возникникшее напряжение. Коп спохватился и отошёл на шаг от фургона. — Ладно, удачи вам с поимкой уб… воровки, ребята! — голос Моники, успевшей в последний момент выкрутиться, чуть дрогнул. — Я, пожалуй, поеду. — Удачной поездки вам и вашей дочери! Впредь следите за скоростью. — Непременно, офицер! — весело крикнула Моника, возвращаясь в поток машин. Я спиной чувствовала, как медленно сползала с её лица улыбка. — Чёрт! — выругалась она, ударив по рулю так, что фургон вильнул вбок, и я, медленно выползающая из своего укрытия и потирающая затёкшие конечности, едва не свалилась обратно. — Едва не спалилась. Он же не говорил об убийстве! Ещё секунда, и нам была бы крышка! Спасибо моей счастливой звезде… в очередной раз. — Сколько он с тебя содрал? — спросила я, отыскивая пакетик с краской среди вещей. — Сто баксов, за красивые глаза и не только их. Мог бы и в тюрячку забрать, мы же неслись как чокнутые. — На первой космической скорости! — уточнила Полли, гордая тем, что её знания наконец пригодились, но никто ей ничего не ответил. — Миль через восемьдесят будет съезд к какому-то городу, я не успела прочитать название. Там наверняка есть заправка, так что там мы и остановимся. Больше никаких мотелей, завтра я хочу быть в Литл-Роке. Хватит с нас траты денег. — Умираю с голоду! — обиженно протянула девочка, уползая к шалашу из пледа. Прочитав инструкцию на краске, я в задумчивости почесала нос. — Слушай, Моника, у нас есть перекись? — Допустим. На случай ранений. А что? — Тут написано, что брюнетам нужно осветлить волосы. — Боже, ты что, решила краситься? Прямо здесь? — Конечно! Хочешь, чтобы меня скрутили копы, или как? Там, в магазине, была камера. Они будут искать брюнетку. Моника вздохнула. — Поищи в сумке. Напялив пару полиэтиленовых пакетов на руки вместо перчаток, я занялась делом. Полли с важностью учёного-химика помогала мне наносить перекись, а затем и краску. Я посмотрелась в зеркало заднего вида. Мокрый гадкий утёнок. Моника фыркнула и улыбнулась. От краски щипало глаза, а вся голова чесалась так, словно на ней возник муравейник. Когда мы подъехали к заправке, повсюду уже загорались фонари. К вечеру погода стала странной. Лавандовые облака, очерченные жёлтой, как хлипкие страницы книг, рамкой, и прозрачное небо в люках между клубками туч. Вдалеке на небесах что-то сверкнуло. С грохотом грома отступала дневная жара. Стихия напоминала о себе. Пока Моника и Полли покупали в магазине съестное, я смыла краску с волос в туалете. Вытерла волосы кофтой, от которой надо было избавиться. Синие волосы торчали в стороны, отливая всеми оттенками июльского неба. Незнакомая мне девушка по ту сторону зеркала с девственно чистой совестью и душой такого же цвета, как и её волосы, улыбнулась. Хоть жизнь и соткана из страданий; хоть она и похожа на один большой ночной кошмар шизофреника в агонии, который не может проснуться; но даже в ней можно найти — или создать самому — что-то Другое. Даже страдания можно превратить в развлечения. *Идиосинкразия — повышенная, болезненная чувствительнось организма к продуктам, лекарствам или определённым воздействиям; резкое неприятие чего-нибудь.