Обезболивающее

Доктор Ван де Камп (прямо как тот парнишка из «Отчаянных домохозяек») посоветовал мне вести дневник в перерывах между нашими встречами. Отучившийся по стипендии Родса в Оксфорде и переехавший в Штаты статный мужчина в очках и с немецким акцентом, несмотря на всю мягкость в общении, навевал смутные мысли о концлагере. Привыкнуть к нему было сложно — первую же встречу омрачила моя паническая атака, случившаяся после того, как я поняла, что оказалась заперта в комнате один на один с мужчиной, — но у меня не было иного выхода. К тому же он явно был профессионалом в своём деле, и с пониманием отнёсся к моей настороженности, особенно после того, как узнал о Теде. — Вы не помните подробностей того, как он сделал это с Вами. — Да. Я узнала об этом от моей… девушки. Я ничего не помню. Это как будто была… не я. Кто-то другой. Мне проще думать, что это кто-то другой. — Ваша вторая личность. — Да. Скорее всего. Она… она почти что убила его. Это была самозащита. — Вот как? Кому-то ещё она причиняла вред? — Да, думаю, ещё она… покалечила? Четырёх человек… Извините, мне трудно… Трудно вспоминать… — Ничего страшного, в этом нам позже поможет гипноз. — Но я не виновата, доктор. Я не виновата. Я не делала этого. Клянусь вам, это не моя вина… Вы не можете сдать меня властям. Я этого не делала… — Не волнуйтесь, никто Вас никому не сдаёт. Для начала нужно разобраться, что именно Вы сделали. «Нам предстоит большая работа, мисс Уолтер, и успех зависит от нас обоих». Уолтер. Саманта Уолтер. Моё — очередное — новое имя. Я вывела его на светло-фиолетовой обложке. Задумалась, переводя взгляд с одной пустой стены на другую. Палата небольшая, с окном, выходящим во внутренний двор. Покачивал ветвями дуб, устало роняя с них листья на зелень мокрого папоротника. По клочку неба торопливо ползли облака. На улице было сыро и прохладно — осень вступила в свои права. Первые заморозки разгромили всю романтику кочевого образа жизни в пух и прах. Я погрузилась в воспоминания об августе. О моём последнем месяце на свободе. Среди «нормальных». После того, как мы покинули дом Вудсов, везение повернулось к нам спиной (или даже нижней её частью). Единственное, на что оставалась надежда — так это на старый добрый автостоп. Далеко за лесом начинало свой рабочий день солнце. От бессонной ночи начинало подташнивать, а голова кружилась отнюдь не от усталости — то было особое чувство, знакомое каждому путешественнику. Чувство свободы. Мы ещё не выехали из Алабамы, но нас в Алабаме уже не было. Мы уже не принадлежим ей. Мы принадлежим дороге. В полном молчании мы шли вдоль шоссе почти до полудня, пока красный «Форд» с парой старых пропахших пивом и солёной рыбой друзей внутри не притормозил у обочины. С чересчур болтливыми краснощёкими охотниками из Миннесоты, имён которых я даже не пыталась запомнить, мы добрались до Атланты, где наши пути разошлись. Терпение было вознаграждено — нас не только не убили и не изнасиловали, но даже покормили за свой счёт. Выбравшиеся из душного салона посреди незнакомого города, мы вынуждены были сделать передышку. Полли натёрла ноги ещё утром, Монику мутило, мне тоже стало не по себе. Жара умирающего лета заставила нас укрыться в «Гудвилле». Сёстры мгновенно повеселели, как только на горизонте замаячил отдел одежды. Кто бы мог подумать, что именно там моя жизнь изменится раз и навсегда… — Моника, Моника, Саманта, смотрите, смотрите! — Полли подпрыгивала от нетерпения, указывая куда-то пальцем. — Тише, Полли! Не называй нас этими именами, — шикнула на неё сестра, но девочка её уже не слышала. — Смотрите… — с благоговением в голосе прошептала она, и тогда я увидела отдел со свадебными платьями. В трёх парах глаз одновременно загорелись азартные искорки. Все мы отлично понимали, что застрянем в магазине как минимум на ближайшие пару часов. Но если Моника всего лишь хотела прикоснуться к прекрасному и почувствовать себя богатой и счастливой в красивом одеянии, то моё волнение было обусловлено совсем иными причинами. Просунув руку в карман, я нащупала то, что заметила совершенно случайно в последние минуты пребывания в доме Вудсов. На полке в коридоре блеснуло небольшое простенькое серебряное колечко, и я, повинуясь внезапно проснувшемуся инстинкту, схватила его и сжала в кулаке. Мной руководила сама судьба, заботливо подтасовывая карты. Мне оставалось лишь подчиниться ей… Улыбнувшись своим воспоминаниям и залившись краской, на первой странице я аккуратно вывела: Проект «Моника» Она чутко замечала каждое изменение фазы Луны и особенно остро реагировала на полнолуние. Любила деньги и когда вещи доставались ей бесплатно — клептомания налицо. Неплохо готовила простые блюда, хотя чаще перекусывала вне дома — сложные рецепты ей не давались, да и готовка вообще не входила в число её хобби. Мало ела мясо, но веганом не была. Обожала одежду, даже само созерцание элегантных костюмов приносило ей удовольствие. Вопреки ожиданиям, в брендах не разбиралась и держалась в стороне от мира моды; тем не менее, вкус у неё определённо был. Больше всего привлекали её вещи фиолетового («лавандового») цвета и те, у которых был «особый тёмно-голубой оттенок, с синим отливом, но при этом как будто немного розоватый, как небо в середине августа». Сидя без дела дома, крутила в руках подобранные на улице части замков, играла в дартс или занималась растяжкой, напевая что-то себе под нос. Аккуратно-небрежная — в любом помещении, где она останавливалась, чарующий лёгкий беспорядок мнился удивительным дизайнерским решением. Телевизор она не смотрела — этим грешила скорее её сестра, не упускавшая возможности посмотреть очередные мультфильмы. Она не знала ничего о программах и популярных сериалах, сайтах и трендах, не пользовалась интернетом без крайней надобности и неумело обращалась с гаджетами, зато имела тягу к учёбе, могла с ходу назвать с десяток любимых художников эпохи Возрождения или даже процитировать что-нибудь из Камю, хотя, по её же скромному замечанию, из-за недостатка времени всё её знания были крайне поверхностными. Была дружелюбной и приветливой, всегда готовой прийти на помощь, однако ни с кем сближаться не стремилась. При этом часто туманно намекала на наличие множества знакомых в разных штатах и даже странах. Алкоголь и наркотики для неё являлись скорее исключением, нежели правилом, но вот сигареты — её истинная страсть, поэтому часто можно было услышать не затихающий в течение десяти минут сильный сухой кашель. С глубоким презрением отзывалась о своих прошлых клиентах; с неприязнью и подозрением, умело скрытым за маской льстивой раскованности, относилась к мужчинам. Больше всех остальных ненавидела сторчавшихся богачей: «Я из кожи вон лезу, чтобы выбраться из трущоб, а они, имея всё, столь бездарно тратят жизнь и деньги!..» На людях не плакала. Красилась почти незаметно, зато с собой таскала тонны баночек и тюбиков для ухода за кожей. Любила крыши, кофе с молоком, банановое мороженое и сувальдные замки, но больше всего — свою сестру. Несмотря на всё это говорила, что на любовь в том смысле, в каком её понимает большинство людей, не способна. Временами ей снились кошмары — она плакала, просила перестать, потому что ей больно, и умоляла не трогать её сестру, но никогда не звала на помощь. Мечтала о свободе и беззаботном спокойном пространстве для существования — как и любой из нас. Иногда что-то в ней ломалось, как в механической кукле, и она могла сотворить нечто дикое и странное, после чего приходила в норму, как ни в чём не бывало. В настоящем гневе была подобна разъярённой валькирии… Закончив писать, я положила ручку возле тетради и перевернулась на спину, возвращая ход своих мыслей в нужное русло. Моника примерила с десяток платьев, причём одинаково великолепно на ней сидели как пышные бальные, так и узкие «русалки». Я в свою очередь сразу положила глаз на довольно простое, с голубым отливом и длинной талией, и нервно теребила его подол потной ладошкой, выжидая момент. Сердце ёкнуло, когда Моника вышла из примерочной в белоснежном платье с длинным шлейфом и открытой спиной. Её волосы рассыпались по плечам, почти сливаясь с нарядом. Она кокетливо повертелась передо мной и любезной толстой продавщицей с кудряшками, и, когда наши взгляды встретились, я вырвалась из оцепенения и шагнула вперёд — в пропасть. Сейчас всё, наконец, решится — во второй раз. Сказка закончится. Мне слышалось пение церковного хора. Святой грех свершался на проклятой самим богом земле. Иссиня-чёрный парик, бежевый и лиловый шарфы, кино про супергероев, запах горячего шоколада и подгоревших маршмеллоу, рисунки на полу, многократно застреленный дуб, бутылка красного вина в дождь, утренние блинчики, звёзды на крыше — калейдоскоп в моей голове взвился и рассыпался на сотни осколков. Есть только одно счастье, есть только одно утешение, есть только одна вера — есть только одно обезболивающее. — Моника, — начала я, чувствуя, как крепнет мой голос и моя уверенность. — Моника. Пускай мы знакомы всего год, но меня не покидает чувство, что я знала тебя задолго до нашей первой встречи. Этот год — одновременно худший и лучший в моей жизни. Ты прекрасно знаешь, почему я стою здесь, а не лежу где-нибудь на кладбище. Ты знаешь, благодаря кому я имею возможность продолжать существовать среди смертных. Говорят, что дом — это там, где ты чувствуешь себя в безопасности. Тогда мой дом — это ты. Ты — это magnum opus Бога, — на этих словах у меня на глазах выступили слёзы, и я, чтобы это скрыть, поспешно опустилась на одно колено, достав из-за спины кольцо, покоившееся в колыбели моих ладоней. — Ты знаешь, что я люблю тебя больше жизни, и больше всего на свете хотела бы провести остаток дней на этом свете и бесконечность на том рядом с тобой. Ты согласна стать моей… женой? Я чуть было не шлёпнулась в обморок, пока это произносила. Прямо как те наивные дурачки во время чтений Паланика. Секунда тишины, и — кольцо на её пальце, объятия, запах, визг Полли, обнимавшей аплодирующую продавщицу, пара радостных китайских туристов, машущих нам с другого конца отдела, и — «да», «да» — самое главное во всём этом вихре звуков. Я знала, что это всего лишь такая игра. Иллюзия счастья на двоих. В любви кто-то всегда больше отдаёт, а кто-то больше принимает. С этим ничего не поделаешь. Но я была счастлива, что могу принять участие хотя бы в таком спектакле. До Вирджинии мы добирались долго. Моника боялась угонять машины, поэтому мы продолжили путешествовать автостопом. Повидали много странных людей — недавно вышедший из тюрьмы одноглазый водитель фуры с консервативными взглядами, перед которым мы, едва сдерживая смех, распинались о наших воображаемых женихах и детях; группа радикальных бритологовых феминисток, ехавших в радужном фургоне в Северную Каролину, чтобы ставить там спектакль, обличающий патриархат; мусульманин-наркоман, в сарае у которого мы остановились на ночь, поскольку его накрыло прямо за рулём посреди степи, и мы едва не попали в аварию; травивший суицидальные шуточки холостяк-адвокат, из машины которого Моника спёрла пистолет («Я не воровала, а лишь спасала его от него самого!») и старый длинноволосый панк, замучавший нас рассказами об автостопе по Европе во времена его молодости, зато поделившийся бутылкой виски. В дороге мы справили и мой день рождения — после ночёвки на заправке купили там же засохший кексик, в который Моника воткнула сигарету вместо свечки. Клад, оставленный Кеем, находился в Уильямсберге. Поддельные документы и деньги, которых хватало на то, чтобы обустроиться в уже купленном (его агент в Вирджинии и в самом деле хорошо постарался) доме на окраине и направить меня в частную клинику, о которой, судя по удивлению на лицах, не знали даже местные. Я оставалась с Моникой чуть больше недели — пока она искала работу, пристраивала Полли (отныне — Поллианну) в школу, покупала кое-какую мебель и знакомилась с соседями. Затем настал мой Судный день, и мы, попетляв на такси с час, очутились на территории больницы. Внешний её вид вселял надежду — большое современное здание, окружённое деревьями и гравийными дорожками, с гордо развевающимся флагом над входом. Нас встретили весьма приветливо, хотя говорила в основном Моника — я, как аутичный ребёнок, переминалась с ноги на ногу за её спиной и лишь иногда кивала. Перед смертью не надышишься. Сдача анализов, первое знакомство с психотерапевтом, «амбулаторное лечение — не ваш случай, необходима госпитализация и дальнейшее наблюдение», последнее объятие, быстрый поцелуй в щёку под взглядом охранника, обещание навещать так часто, как это только можно, и — всё. Я осталась наедине со своими демонами. Наверное, именно поэтому я и решилась тогда сделать предложение. Такой глупый пережиток прошлого, а всё же дарит уверенность. Как будто так я ещё сильнее привязала к себе Монику, и даже несмотря на то, что она далеко, она не сможет сбежать от меня. Променять на кого-то другого. Кольцо — это паутина, склеившая крылья бабочки. Ужаснувшись гадким помыслам, я потрясла головой. Но это было только начало моего погружения на дно собственных страхов. — Значит, у Вас есть брат, который надолго пропадал из Вашей жизни. — Да, он… Он уехал вместе с отцом тогда, когда они с матерью разъехались. Я вычеркнула его из своей жизни. А потом, спустя годы… он нашёл меня волей случая. Он точно знал, что это я, но всё-таки не захотел раскрыться, поздороваться, вновь войти в мою жизнь… он просто… помог мне материально. А потом исчез. — Как Вы думаете, по какой причине? — Тут нечего думать. Он умер. — Мы можем поговорить об этом… — …Он очень плохо умер. Он забрал с собой людей. — Вы злитесь на него из-за этого? — Нет. Я… я думаю, что, будь я на его месте, я бы поступила точно так же. Мир кормил его дерьмом всю жизнь. Я понимаю, почему он поступил… так. Но всё равно мне жаль, что так вышло… такого не должно быть. — Понимаю. Но Вас злит то, что он не стал возвращаться в Вашу жизнь? — Нет, я… Я, кажется, понимаю его теперь. Он знал, чем всё закончится. Заранее знал, что ему осталось недолго. Он не хотел… Бросать меня во второй раз. Но, понимаете, мне проще не думать о нём. Это слишком… трудно. Я уже привыкла жить без него. Знаете, я… стараюсь не думать о том, что причиняет мне боль. Я как бы убираю всё плохое на дальнюю полку в шкафу, и закрываю его на ключ. Если бы я постоянно думала о том, что там, в этом шкафу, то просто не смогла бы жить. — Этот «шкаф» называется Вероника, верно? — Да. Первым, с кем я познакомилась в клинике, был мой сосед напротив. Мы виделись во время прогулок по внутреннему двору и в свободный час в общей гостиной. Звали его Томми, Лысый Томми. Его мамаша, деспотичная старая сука, ушедшая с головой в политику, избавилась от старшего странного сынка, сбагрив в клинику, где он чувствовал себя как рыба в воде — рассказывал всем, как телесная оболочка тяготит душу и какая он эзотеричная натура, а на прогулке разговаривал с деревьями и беспрестанно заливал про потоки энергии вокруг. Томми называл душ приручённой водой, а лампочки — порабощёнными кусками солнца. Мы познакомились с ним после арт-терапии — я, за время в бегах разучившаяся толком держать карандаш, сверлила взглядом кривоватую девушку с кроличьими ушами, смотревшую на недорисованные горы вдали. — Я полный отстой. Больше не хочу этим заниматься. Ненавижу свои руки, — от выступивших на глазах слёз всё затуманилось, скрылось за дрожащей плёнкой. Пара капель шлёпнулась на неудавшийся рисунок. Большая тень тень упала на лист, и кто-то похлопал меня по плечу. — Ты не делаешь это плохо. Ты делаешь это по-своему, — с намертво приклеенной мягкой улыбкой тибетского монаха утешительно произнёс Томми. Брутальное широкое лицо с выступающим подбородком и усами забавно сочеталось с по-детски весёлыми прищуренными глазками и татуировкой в виде щенка на шее. Он протянул мне руку и долго сжимал мою ладонь. — Я Томми. Ты недавно тут, да? Мы разговаривали по возможности. Иногда даже ночью, шёпотом, когда не могли уснуть. В первое время я, даже напичканная успокоительными, плохо спала. Всю неделю меня мучил один и тот же плохой сон. Вскоре выяснилось, что у нас с ним был один кошмар на двоих. …Темно. Я сижу на полу в своей палате и надеваю носки на посиневшие распухшие ноги в кровоподтёках, с многочисленными тёмно-розовыми шрамами и следами ожогов. Заходит безликий врач, садится на корточки, и перед глазами начинает мелькать иголка, сшивающая кожу на моём вскрытом животе, и скальпель, который вытаскивает из него пули. Врач уходит, я едва могу подняться, чувствуя, как через швы вытекает кровь. В палате ничего не разобрать, единственный свет от далёкого фонаря в окне, и тот вдруг гаснет. За окном, прижавшись носом, стоит странное существо. От его дыхания запотело стекло. Его глаза совсем красные, и морда будто покрыта свалявшейся белой шерстью. Оно в крови. Что-то странное торчит из его головы, будто две палки… я слышу крики в коридоре. Мне некуда бежать… Слова подступали вместе со слезами, но застревали в горле. Кошмар действительно был общим — совпадала каждая деталь. Диссонанс эмоций. Дефицит воспоминаний. Томми обвинил меня в том, что я его заразила, и теперь наши сознания срослись в одно. Моника, пришедшая меня навестить, выглядела измученной. Ей тяжело приходилось на новой работе — она устроилась секретаршей в какой-то фирме в Ричмонде. Она посоветовала мне меньше общаться с Томми, и предупредила, что вряд ли сможет приехать в течение ближайшей недели из-за завала на работе. Она могла приезжать только по воскресеньям. — Вы говорите, что последние месяцы наблюдали ремиссию. Когда был последний раз, когда Вы «выпадали» из своего тела? — В середине лета. Мы путешествовали по штатам на машине и остановились у дороги на ночь. Я переключилась на Веронику и пыталась уехать. — Не было никаких предпосылок? — Кажется, накануне я изрядно понервничала из-за ссоры с другим водителем… Хотя нет, подождите. Это был не последний раз. Ещё раз, кажется, в начале августа… — Мм? — Мы остановились… ээ… У знакомой на ферме. Я вспомнила, как однажды вечером вернулась домой, и не могла вспомнить, где я находилась до этого. На моих кедах и под ногтями была кровь, я приняла её за глину. Утром одну курицу нашли мёртвой, но решили, что её утащил койот. — Думаете, Вы убили птицу? — Я не понимаю, зачем мне было делать это… Я вообще ничего не понимаю, доктор. Раньше я винила в своей амнезии алкоголь… Что я ещё могла натворить, чего я ещё не помню?! Мне страшно… — Всё в порядке, Саманта. Здесь Вы в безопасности. В больнице было скучно, Моника навещала меня редко, и казалась здесь, в этом царстве бреда, чужой и лишней, как кусочек пазла из другой коробки. Спустя какое-то время лекарств в моих сосудах стало больше, чем крови — они заняли почётное место алкоголя. Я чувствовала, что превращаюсь в овощ. Через пару месяцев на моих губах появилась та же отстранённая улыбка, что и у Томми. Встречи с доктором выматывали до изнеможения, я выжимала свою память на полную. Сон стал самой насыщенной смыслом частью дня… Самый страшный кошмар явился мне с началом зимы. Когда меня, проснувшуюся в истерике от собственного крика, накачали успокоительным, я записала его в свой дневник. Джинни пляшет на полянке… Джинни дружит с Вероникой. Они хорошие друзья. Я чувствую что-то тёплое в своих руках. Оно белое и хрипло дышит. Мои глаза закрывает пелена, и я не могу разобрать, что это, но я знаю, что оно в крови. — Мне больно. Больно. Почему ты это сделала? Я начинаю плакать, но не могу бросить это страдающее создание. Меня накрывает Стыд и Раскаяние. Я боюсь своего греха, но ещё больше боюсь признать его перед жертвой. Я боюсь Расплаты. — Это не я! Я не виновата! И тогда пелена спадает, и я вижу у себя на коленях голову своей матери в том виде, в каком она была на полу моего дома. Избитая. Изуродованная. Чёрный провал рта открылся, кровавый пузырь слюны стёк по подбородку, и она сказала: — Да неужели? Сэмми, детка, ты сама не понимаешь, что ты несёшь. Во всём виновата только ты, безмозглая трусливая дрянь. Такая слабая, такая жалкая… — Уйди… Уйди! Заткнись! Цепи на моих руках лопнули, я вскочила с места, не замечая того, что её голова скатилась с моих колен на пол, и бросилась на ощупь к двери. Я выбежала из дома на пустую улицу, тяжело переводя дух. От страха шумело в голове. И тогда я увидела его… По дорожке вдоль домов на моём старом розовом трёхколёсном велосипеде ехал кролик размером с ребёнка. Он, почувствовав мой взгляд, остановился и развернул голову на сто восемьдесят градусов. Его лицо стало лицом Теда. — Хочешь сбежать, сука? Ты мне нравишься в крови. Горло сжал ледяной ужас, и я не смогла даже закричать, лишь отступила на шаг, судорожно пытаясь найти ручку двери, но вместо этого сильно обожгла руку. Когда я обернулась, то увидела, что дом в огне. С двери сползла краска, открывая зеркало. Там отражалась Вероника. Чёрные волосы, усталая ухмылка, тёмно-синие глаза. Её тело начало плавиться. Каждый сантиметр покрывался волдырями, которые с хлопком лопались, истекая гноем и кровью, кожа слезала, обнажая блестящее алое мясо, сосуды разрывались, кости, ломавшиеся сами по себе, торчали во все стороны из скелета, волосы прядями падали к ногам, куда с дробным стуком посыпались зубы и ногти… Мы начали применять гипноз для того, чтобы доктор мог поговорить с Вероникой. Я ужасно нервничала и долго не могла сосредоточиться на его словах и просьбах. К счастью, поскольку я знала её триггер, дело пошло быстрее. Я почувствовала, что валюсь в темноту. Белый кролик правит бал. — …Саманта, Вы меня слышите? Саманта?.. — Да, я… снова с вами, док. Я здесь. — Вы снова здесь. Хорошо. — Что вы узнали, док? — Боюсь, всё хуже, чем я думал. — Она убила Роджера, да?.. — Нет, как раз его она не убивала. Это был просто Ваш сон якобы от её лица. И это был её сон тоже. Она лишь думала, что убила его. И знаете, почему? — Почему?.. — Вы винили в его смерти себя. И Вам было гораздо проще приписать плохой Веронике его убийство, чем поверить в то, что Вы могли не заметить его желание покончить с собой. И Вероника поверила в это. — Боже… Значит, я не убивала его? Он всё сделал сам? — Да, но Вероника убила вашу мать и отчима. Она сказала, что те вломились в её дом и «агрессивно несли чушь». Ещё и требовали какие-то деньги, а «этот скользкий ублюдок наверняка мечтал её трахнуть». Она считает, что это была самозащита, но после убийства пустилась в бега. — Боже!.. — Это ещё не всё. Вы что-нибудь знаете о Карлосе Карлосе? — О ком?.. — Вы упоминали, что во время учёбы часто чувствовали усталость, как будто не спали вовсе, верно? Вероника иногда гуляла по ночам и проводила время в клубе. У неё был парень, Карлос Карлос. Они занялись сексом в первую же их встречу, в туалете клуба, но Вероника не дала ему ни свой номер, ни адрес, поскольку «перебрала» и не могла вспомнить эту информацию. Они виделись ещё несколько раз. Он был барменом. — О Боже… Я не… Я не могу… поверить… — Она считает, что она не училась в колледже. Она «приехала в большой город, чтобы тусить и забыть отстойное детство», когда с ней жестоко обращались — мать поднимала на неё руку и даже запирала на чердаке или в ванной, называя другим именем (видимо, Самантой). Период после изнасилования плохо отложился в её памяти. После двойного убийства она решила бежать, и к ней в автомобиль «подсели две девки, одна совсем мелкая». Она пыталась избавиться от них, но ничего не вышло. Следующее, что она помнит — это как «застряла на ферме», куда те её привезли, и от злости убила курицу, потому что боялась бежать, чтобы не заблудиться. Она понятия не имеет, как оказалась в больнице, и жалуется на головные боли и частую потерю памяти. — Она говорила что-нибудь ещё? — Много чего. Мы разговаривали почти два часа. Но из этой беседы ясно одно… У меня для Вас плохая новость, Саманта. — Какая?.. — Похоже, что личностей три. И третья считает себя кроликом. Зимой прогулки, как и дни, стали короче, и Томми сильнее замкнулся в себе, всё чаще разговаривая со снежинками, а не со мной. Я нашла новую знакомую. Ровена Дэвис. Распухшая от таблеток, с некрасивым лицом и красивыми длинными золотистыми волосами, потерянная в бездарной ущербности, пойманная в капкан собственной беспросветной ничтожности. Она жила здесь уже год. Её родители, похоже, переживали за дочь, но вели себя так, словно психические расстройства передавались как чума, и потому поспешили передать её в руки профессионалов. У неё была анорексия. А ещё она почти покончила с собой. Ровена говорила очень тихо и делала большие паузы между словами. Она сказала, что в старшей школе начала встречаться с парнем. Поначалу он был снисходительно мил, но со временем стал всё больше задирать её — сначала больше в шутку, затем уже злобно, как бы наслаждаясь своей властью над ней. Он говорил, что она страшная жирная плаксивая корова, и водил стройных девочек к себе домой, чтобы трахаться с ними у неё на глазах. Ровена перестала есть. Её мать очень вкусно готовила. Ровена часто срывалась. После этого она бежала в туалет, чтобы проблеваться, а потом била себя по щекам и резала лезвием «убогое жирное тело». Когда рвотный рефлекс перестал работать, и она беспомощно скребла ногтём нёбо в попытках вытащить гадкую пищу наружу, она начала покупать таблетки. Она стала похожа на призрака, но всё ещё казалась себе толстой. Родители списали всё на гормоны. Ровена начала падать в обмороки от слабости. Один раз это случилось перед её парнем. Она заплакала, когда пришла в себя. Он сказал ей: «Ненавижу таких, как ты — ни жить нормально не можешь, ни сдохнуть, боишься и жизни, и смерти, только зациклилась на своих псевдостраданиях и на том, что самая несчастная». Тогда Ровена пришла домой и, выскребав из аптечки все таблетки, проглотила их, а потом запила вином. Она впала в кому. Она говорила, что видела свет. Сначала всё было чёрное, потом серое, переходящее в голубое, а затем голубой свет стал белым. «Это была смерть», — сказала она. — Ты боялась смерти? — Нет. Не совсем. Меня не пугал ад, реинкарнация и вечные муки. Больше всего я боялась того, что после смерти не будет ничего. Вообще. Ни тела, чтобы двигаться, ни воспоминаний, чтобы о них думать, ни чувств, ни эмоций, ни других душ рядом, ни света, ни цветов, ни запахов, ни звуков. Только пустая холодная тьма, бесконечная и необъятная, заполненная до краёв тишиной. Туда можно лишь войти, но никогда нельзя выйти. Это страшило меня больше всего. У нас с Томми был общий кошмар. У нас с Ровеной были общие страхи. Я записала в дневнике: Ты боишься смерти, или ты боишься неизвестности? Ты боишься смерти, или ты боишься боли? Ты боишься смерти, или ты боишься, что ваша встреча пройдёт не по твоему сценарию? То, что мы не можем распоряжаться смертью, пускай хотя бы только своей — самое страшное. Но что толку бояться смерти, когда нет даже жизни? У человека, по сути, нет ничего. Будущее? Его определяют случайно брошенные Наверху кости. Иррационально, бессмысленно. Настоящее? Его поймать невозможно. Едва прочувствуешь миг, как он уже отползает в прошлое. Прошлое? Состоит из отдельных, вырванных из целого кусков, на которые мы, словно таксидермисты на каркас, натягиваем домыслы, созданные уже тут, в настоящем, чтобы гордо назвать это чучело «воспоминанием». Воспоминания — вымыслы. Нет прошлого, мы лепим его из настоящего, всё кануло в провал небытия. Последний месяц зимы стоял на дворе, и только тогда до меня начал доходить весь ужас моего положения. Неизвестно, сколько лет понадобится, чтобы реинтегрировать личности в одну. Да и что дальше? Разве можно вот так просто отпустить человека, на счету которого столько трупов? Тогда лечебница стала моей тюрьмой. — Саманта? Вы меня слышите? — Я здесь, да, да, приём. — Отлично. Мне удалось узнать кое-что от Вашей третьей личности, хотя это было изрядно осложнено тем, что она практически не говорит. — И что же вы узнали?.. — Она не знала жалости. — О чём вы? — О том, что так называемый Кролик появлялся лишь в те минуты, когда Вам грозила особая опасность. Когда необходимо было эту опасность… устранить. Он просыпался при запахе крови. Похоже, что Кролик застрелил не одного человека. Он просыпался на секунду во время убийства Вашей матери и отчима. — Боже… Господи… Я… Я не… — Попейте водички, Саманта. Такое тяжело принять, я понимаю. В этом нет Вашей вины. — Да… Доктор, как думаете, у нас есть какой-то прогресс? — Трудный вопрос. Мы пока только в самом начале пути. Не могу знать, сколько это займёт. Очень жаль, что это наша последняя встреча. — Что?! — Дальше с Вами будет работать другой врач, несомненно, профессионал. А я вынужден покинуть свой пост. Это весьма прискорбно, я отработал здесь почти пятнадцать лет… но что поделать, со сменой руководства меняется и состав работников. Жизнь не стоит на месте, Саманта. Движение — это жизнь! — Теперь к власти пришли нацисты, — шёпотом поведал мне Томми той же ночью. — Здесь плохая энергия. Тебе надо бежать. — А ты? — А я нигде не пропаду. Отсюда сбежал один мальчишка пару лет назад. Я знаю, как он это сделал, я видел его глазами. Я могу тебе помочь. Я вздохнула и опустилась на холодный пол, потирая ладонями виски. Уже отросшие чёрные волосы привычно падали на лицо, позволяя запереться в своём мирке — там было безопасно, в отличие от мира снаружи, где мне не было места. Где я была лишняя. Такая же, как и Моника. Нам с ней предстояло многое обсудить.