louder than sirens

Деррен уже натягивал на ходу пальто, торопливо спускаясь в прихожую, когда колокольчик у входной двери тихо звякнул. Деррен, чертыхаясь себе под нос, бросился ко входу, пытаясь на ходу вытащить завернушийся внутрь рукав рубашки. Он успел услышать тихий щелчок ключа и увидеть, как дверь приоткрылась, и на фоне затянутого тучами ночного неба черной тенью вырисовался до боли знакомый силуэт. Деррен, не долго думая, рванул к Мэйлин и крепко сжал её в объятиях, наплевав на то, как сильно хотелось немедленно устроить ей выговор за её безобразную, безрассудную выходку, или на то, как она отреагирует на подобную вольность; он крепко обнял её, застывшую от неожиданности, и так и стоял; чувствовал, как от неё пахло улицей и зимой, чем-то еще, непонятным, и едва уловимо — все теми же фиалками, и чувствовал, как душившее его последние бесконечно тянувшиеся минуты напряжение наконец отступило. Медленно, неохотно, словно пытающаяся уцепиться за берег волна. Мэйлин сперва не смела двинуться, но затем шумно выдохнула и попыталась отстраниться; Деррен моментально разомкнул объятия, чувствуя, что, возможно, только что переступил некоторую невидимую черту и всё испортил. — Я думал, вас могли убить, — сухо пояснил он, отступая на почтительное расстояние. — Я зашел вернуть одеяло, а вас нигде не было. Я уже почти приготовился найти ваш труп, не в доме, так на улице. Какого черта вас вообще понесло ночью на улицу? Комендантский час и угроза — не для вас? Мэйлин что-то явно сердито ему отвечала — но Деррен различал только общую порывистость движений и не мог разобрать в полумраке, что именно она говорила — пальцы мелькали смутными черными тенями. — Не вижу, что вы говорите, — раздраженно бросил Деррен и велел было ей следовать за собой в дом, когда вдруг мир за спиной Мэйлин озарился яростным рыжим светом, так что он теперь мог разглядеть каждый волосок, выбившийся из её встрёпанной причёски, и напряженный взгляд, а затем, почти в то же мгновение, пол под ногами едва уловимо задрожал и донесся низкий, глухой рокот откуда-то с улицы. Деррен рванул мимо Мэйлин на верхний пролёт уличной лестницы. Тьму неба над Зоннштаттеном расцвечивал столп ало-рыжего пламени, медленно утихавшего после взрыва. Деррен выматерился и пустился вниз по ступенькам, едва не поскальзываясь на обледеневших камнях и молясь всем святым, чтобы это был просто несчастный случай, утечка газа, рвануший паровой котёл, что угодно, только бы не оказалось новым ходом орудовавшего на улицах неуловимого ублюдка. Так и до массового террора и людского самосуда недалеко. Он рванул в сторону горящего дома — тот виднелся буквально в квартале от Часовой башни; и на бегу, когда сердце гнало кровь отчаянными толчками, а восприятие обострилось от чувства надвигавшейся катастрофы, рассудок Деррена лихорадочно работал; среди прочего, Деррена всё сильнее занимал вопрос территориальности происшествий — оба убийства произошли в соседних кварталах, взрыв — тоже неподалеку, чуть дальше от Часовой башни. Если навскиду смотреть от берега озера, получалось, словно расходящиеся круги на воде, где каждый следующий добегал чуть дальше предыдущего и затихал кровавым пятном. Деррен знал: искать маньяка, орудовавшего по территориальному признаку, всегда было делом самым глухим. Надо будет срочно искать, как именно убийца находит своих жертв, как узнаёт, что они будут беззащитны, как подбирается к ним… Неподалеку тяжело, мерно зазвонил городской колокол — звук был такой низкий и тревожный, что против воли под кожу начали пробираться ледяные пальцы страха. Громче, громче, громче. Деррен, поскальзываясь, вывернул в следующий переулок и замер перед ярко пылающим домом. Огонь, утихавший после первого мощного толчка взрыва, всё равно ревел так жарко, что близко подойти не выходило. На мокрой мостовой, обнажившейся от снега, блестело стеклянное крошево, темнели деревянные щепки и осколки рыжего кирпича — в цвет пламени. Взрыв был не слишком сильным, и соседние дома не пострадали, но ударной силы хватило на то, чтобы вынести ставни, витрины и двери — Деррен с замиранием сердца узнал в пылавшем здании небольшую нарядную пекарню, которую ему накануне показал кто-то из констеблей. Хлеб там пекли потрясающий — теперь уже только в прошедшем времени. Крыша, сожранная пламенем, уже проседала внутрь, и огонь ликующе лизал небо через новые провалы. Вокруг уже испуганно топтались люди, многие только причитали, но пара человек громко и напряженно подгоняли толпу бежать за вёдрами — пока пламя не перекинулось на соседние дома. Каменные постройки, конечно, занимались куда тяжелее, но все знали, как легко всё равно мог выгореть целый квартал, если не успеть взять огонь в тиски с самого начала. Люди торопливо заливали водой разлетевшиеся тлеющие щепки, обливали стены соседних домов — не дай бог загорится; когда вода кончалась — зачерпывали вёдрами снег, чтобы сберечь время. Звон колокола не утихал, и Деррен, цепко оглядывавший сцену взрыва — пока было еще хоть что-то, что можно было заметить — вдруг выхватил взглядом стоявшее прямо напротив горевшего дома небольшое семейство. Ребенок плакал, цепляясь за юбку старшей девочки, мужчина — крепкий, средних лет, явно отец семейства — крепко удерживал рвавшуюся из его рук жену и удивительно тусклым взглядом глядел на пламя. — Ваш дом? — кинулся к ним Деррен и, когда отец со старшей дочерью кивнули, продолжил: — Там может кто-то находиться внутри? На верхних этажах? — Только Кэти, — всё так же произнёс мужчина, не изменившись в лице и даже не глядя на Деррена. — Но она сегодня вечером осталась закрывать магазин. Деррен чертыхнулся — ясное дело, пекарня была на первом этаже. Никто уже, значит, и не надеялся увидеть её живой. Чёрт возьми, да где носило пожарную бригаду?.. Деррен заозирался вновь и наткнулся взглядом на Мэйлин, прибежавшую следом, которая во все глаза теперь смотрела на огонь. Глаза у неё казались мокрыми — или это так плясали неверные отблески пламени?.. Он хотел уже её окликнуть, как толпа расступилась, и между ними стремительно пролетела пожарная упряжка — это был всего одноконный бочечный ход, но команда работала безупречно: кучер лихо остановил лошадь, спрыгнул на мостовую и проследил за налаживанием насоса; отрядил пару соседей в помощь бригаде, затем принялся узнавать, остались ли в доме люди. Часть команды торопливо надевала маски Лестерберга против дыма; горожане смотрели на них с каким-то заторможенным любопытством, окончательно побросав вёдра. — Это всё, что есть? — раздосадованно крикнул Деррен, обращаясь скорее к Мэйлин, чем к начальнику пожарной команды — он на собственной шкуре знал, что никогда не стоит мешать работать профессионалу. Мэйлин, глядя на него покрасневшими глазами, в которых стояли непролитые слезы, резко помотала головой. Вблизи Деррен заметил, что краска с её ресниц потекла, оставив одинокую тёмную дорожку на щеке. «Сейчас подтянется бригада на паровом ходу», дрожащими руками в перчатках сложила она. «Им нужно растопиться по дороге, но на большие пожары они всегда приезжают». Деррен оглянулся, но за кругом света от горящего здания не привыкшим еще к темноте глазам было так темно, что он ничего не смог разглядеть. Он снова повернулся к Мэйлин — та стояла прямо, напряженно, и глядела даже не на пожар, а на семейство погорельцев. Он знал, что так и не отчитал её за ночную эскападу, так и не извинился за свою внезапную сентиментальность; он помнил про найденную гравировку на опасной бритве. Но вместо всего этого он спросил только: — Вы их знаете? «Здесь все всех знают», печально сообщила она. Конечно, у пальцев никогда не было выразительности человеческого голоса, но лицо у Мэйлин было такое, что интонацию даже не приходилось додумывать. «Я играла с Кэти в детстве, мы были лучшими друзьями». Раздался отчаянный треск переламывавшихся перекрытий, медленно рушившихся внутрь, но Мэйлин рядом с ним даже не вздрогнула, всё так же смотрела. Потом вдруг оглянулась через плечо и потянула Деррена ближе к себе — как раз вовремя: в переулок мимо них, наконец, вкатила трехповозочная паровая бригада — с котлом, с пароконным возком, всё как положено по новой науке — но Деррен так и стоял рядом с глотавшей слезы Мэйлин, не отпускавшей его рукава на плече, и думал о том, что теперь ночной ужас коснулся и её. Кого же он отметит следующим? Завтракали они на следующий день поздно — Деррен еще добрых полночи провел на месте трагедии, да и Мэйлин, когда он вернулся совсем под утро, еще не спала. Ночью пришлось задержаться до тех пор, пока пожарная бригада не закончила своё дело, чтобы по свежим следам посоветоваться с кем-нибудь знающим насчёт произошедшего взрыва — это было вопросом неотложной необходимости: Деррену жизненно важно было установить причину взрыва. Потому что если взрыв был рукотворным, делом рук сердцедёра, как его уже прозвали между собой в полиции, то дело сразу выходило на совершенно новый уровень. Деррен бы не смог сказать, сколько раз он пожалел, что в Зоннштаттене и окрестностях было не сыскать приличного взрывотехника, пока меланхолично наблюдал за истончавшимся дымом, таявшим на фоне нежно светлевшего неба. Всё-таки работа в Столице обладала явными преимуществами — как минимум, в распоряжении детективов участка всегда были самые разные специалисты самого высокого класса. Чем дальше от Столицы — тем скуднее ресурсы; окраинная полиция попросту не успевала за стремительным техническим прогрессом, за освоением новых методов; последние годы всё чаще дальние от Столицы города отправляли своих людей доучиваться и переучиваться, чтобы хоть как-то поспевать за прогрессом. В Столице, например, совсем недавно стали пользоваться новомодным методом по сличению рисунков на пальцах, но Деррен лично с таким пока не работал, хотя о методе слышал самые восторженные отзывы. Впрочем, под утро, когда в жалкие обгорелые останки дома уже можно было войти, стало ясно, что картина произошедего очевидна: судя по подплавленному, но отчётливо развороченному металлу, взорвался паровой котёл — и в этом Деррен однозначно сходился во мнениях с главой пожарной бригады. Искорёженные приводящие трубы парового котла демонстрировали такой характерный рисунок, что других вариантов и не оставалось — котёл послужил эпицентром взрыва. Уже потом, от семьи Кэти, он узнал, что в тот день пекарня приняла новый запас муки, и вечером Кэти, когда они уходили, осталась просеивать последние мешки — к сожалению, иногда качество муки оставляло желать лучшего, приходилось проверять дополнительно. Скорее всего, взвесь муки в воздухе не была слишком плотной, но, должно быть, её хватило, чтобы занялось пламя — Деррен хорошо помнил дела со взрывами на производствах, и потому не мог недооценивать муку как взрывчатое или хотя бы пожароопасное вещество. В мешках она была не опасна, но вот поднятая порошком в воздух… К тому же, по словам матери, тот, кто оставался закрывать пекарню, обычно протапливал перед уходом паровой котёл, чтобы утром можно было быстрее начать работу — а начинали замешивать тесто почти на рассвете. Обычно Кэти управлялась до полуночи, но в эту ночь задерживалась — однако семья не беспокоилась, так как Кэти была очень ответственной девушкой, и они понимали, что она ни за что бы не оставила последние мешки непросеянными. Уже совсем рассвело, когда он добрался до покойницкой в подвале больницы, и заспанный доктор Бауэрс, недовольно поглядев на него, согласился осмотреть обгоревшее тело — хотя, собственно, осмотр у него занял всего ничего, он почти сразу снял перчатки и хмуро сказал, что судя по костным останкам, грудь бедной Кэти тоже разворотили, пытаясь достать сердце. Со временем же смерти помочь он ничем не может. Итак, это был он. Их убийца, опять он, совершенно не оставляющий следов — на этот раз не оставивший их просто потому, что всё выгорело. Насколько Деррен мог предположить, всё произошло так: Кэти осталась после комендантского часа в пекарне, заканчивая просеивать муку и дотапливая котёл, совершенно одна. Именно тогда её и нашёл сердцедёр — и убил в соответствии с привычной схемой, оставив тело прямо в доме. Как проник — неясно, все окна и двери выбиты, ровно как и неясно, взламывал ли он их или его впустили как знакомца. Кэти умерла до того, как закончила работу, и не погасила огонь в топке, так что, скорее всего, к двум часам ночи вода достигла критически низкого уровня, и котёл рванул. Тут не надо быть экспертом — основные проблемы со взрывами паровых котлов вам мог даже среди ночи перечислить любой приличный детектив. Эти мысли он едва успел додумать до того, как добрался до Часовой башни, рухнул в собственную кровать и уснул, после чего вмёртвую проспал до полудня — разбудила его уже Мэйлин, чтобы позвать завтракать. За завтраком Мэйлин, разбирая почту — её было совсем немного, всего несколько конвертов — озадаченно оглядела один, исписанный и исштампованный, перевернула, а затем молча протянула Деррену. — Мне? Мэйлин только кивнула и вернулась к чтению адресованных ей писем, покусывая свои тонкие губы. Деррен почувствовал, как сердце пропустило удар, стоило взгляду зацепиться за знакомый почерк. Сколько времени прошло, а эти аккуратные, мягко наклонённые буквы он всё так же узнавал в доли мгновения. На конверте был надписан адрес столичного полицейского участка, затем — адрес Часовой башни в Зоннштаттене с пометкой «переслать по месту командировки». Деррен вспомнил, что в первый же день отбил телеграфом свой временный адрес, чтобы с ним можно было связаться из Столицы. А ему честно переслали письмо — да и дошло оно быстро. Почта, конечно, всегда работала как часы, но тут легкость, с которой это письмо нашло его, показалась почти пугающей. Прошлая жизнь отчаянно скреблась в дверь, куда бы он ни бежал. Он прикрыл глаза и решительно надорвал конверт. Письмо внутри было короткое, всего один сложенный пополам листок, но кровь всё равно мгновенно зашумела у него в ушах. «Деррен, Ты всё так же не отвечаешь на мои письма, но это не значит, что тебя не ждут и не любят. Хочется хотя бы знать, как ты там живешь, счастлив ли ты. Ты же знаешь, ты всегда в моем сердце. Конечно, понадобилось время, чтобы понять, отчего ты так поступил, но м…». Деррен решительно смял письмо, чувствуя, как невыносимо режет глаза и под озадаченным взглядом Мэйлин швырнул бумагу через обеденный стол в нерастопленный камин. Стул противно процарапал ножками пол, когда Деррен поднялся, смял оставшийся на столе конверт и коротко бросил: — Пора идти работать, к обеду вернусь. Дожидаться, что скажет Мэйлин, он не стал — спустился в прихожую, подцепив по дороге с вешалки пальто. Он не хотел, чтобы хоть кто-то видел, в какой душевный раздрай его могли повергнуть такие простые, такие дурацкие слова. Он и сам, если честно, видеть этого не хотел. Дело отчаянно буксовало. Именно так Деррен и сказал Мэйлин, пока та приглядывала за мягко булькавшими в смежной с гостиной кухней кастрюльками и что-то сосредоточенно чертила — насколько Деррену хватало понимания, какой-то часовой механизм. В участке царило уныние, и потому, разделавшись с бумажной работой, докладами начальству и разбором неутешительных итогов первого ночного дежурства, для мозгового штурма и прочёсывания архивных дел Деррен вернулся в Башню — диван в гостиной, расположенный прямо под врезанным в потолок окном, давно уже завоевал его нежную привязанность. Пытаясь сложить имеющиеся разрозненные куски, можно было откинуть голову и смотреть в высокое чистое небо, не прекращавшее его удивлять своей чистотой по сравнению со столичным. — Кстати, — вспомнил Деррен. — Можете уделить мне пару минут? «В чем дело?», спросила Мэйлин, после чего принялась рассеянно крутить в пальцах химический карандаш. — Учитывая ваш… ночной моцион, — Деррен мысленно закатил глаза, осуждая себя самого за подбор выражений, — вас теперь надо опросить как потенциального свидетеля. Мэйлин, до той поры серьёзная, вдруг ухмыльнулась и быстро сложила пальцами: «Ничего не видела, ничего не слышала. Миссис Иннен накануне разродилась двойней». Деррен фыркнул и, подумав, запустил в Мэйлин маленькой истрёпанной подушечкой, лежавшей на диване. Сноровка у Мэйлин, кстати, оказалась просто загляденье — она поймала её и, оценивающе поглядев на Деррена, отвечать тем же передумала и только чопорно поджала губы и, подойдя ближе, принялась раскладывать подушки на диване как образцовая хозяйка, взбивая и поправляя их до бесконечности. Деррен ума не мог приложить, как у неё выходило не расколоться. Или как все эти люди, знавшие Мэйлин столько лет, принимали её холодность и серьезность за чистую монету. Она же ведь наверняка и на язык была остра, когда голос был в порядке — люди с живым умом часто бывали. Нет, люди всё-таки поразительны. И поразительно слепы. — А если серьезно? — спросил он какое-то время спустя. — Я даже не спрашиваю, куда вас понесло в такое время, — он поднял ладонь в предупреждающем жесте, поймав её сердитый взгляд. — Хотя я, между прочим, более чем имею право допросить вас по всей форме. Просто скажите: хоть что-то подозрительное видели, слышали? Кого-нибудь на улице? Сгоревший дом совсем рядом с Башней, вы могли оказаться в нужное время в нужном месте. «И умереть вместо Кэти», невольно продолжил Деррен этот ряд про себя. Мэйлин честно задумалась, потом покачала головой. Хотела, кажется, что-то добавить, но тут раздался приглушённый звонок от входной двери. Они с Дерреном напряженно переглянулись и оба покачали головами: никто гостей не ждал. А значит, скорее всего, опять дурные вести. — Я схожу, — вздохнул Деррен. Кажется, это начинало становиться дурной традицией. Если сейчас окажется, что зоннштаттенский сердцедёр совершил нападение теперь уже днём, то дело обернется сущей катастрофой — если, конечно, закрыть глаза на то, что оно уже давно вышло из-под контроля. Если честно, сейчас Деррен остро не понимал, почему еще сегодня утром смотрел на вещи так спокойно, теперь же подступавшая паника тяжело клубилась где-то на задворках сознания. — Добрый день, — мягко поздоровался с Дерреном незнакомый мужчина, терпеливо ждавший, когда ему откроют. Под стойкой его аккуратного воротничка белела ослепительно белая колоратка*. — Добрый, — эхом откликнулся Деррен, пропуская гостя внутрь. Пока они поднимались в гостиную, Деррен лихорадочно собирал всё, что мог вспомнить; по всему выходило, что к ним пожаловал отец Лестер, настоятель церкви Зоннштаттена и по совместительству глава пресловутого церковного хора. Немолодой, но энергичный, и держал себя очень спокойно и доброжелательно. — На репетициях скучают без тебя, Мэй, — всё так же мягко начал тот, поднимаясь в гостиную и привлекая внимание Мэйлин. Та вздрогнула и подняла на отца-настоятеля глаза, едва ли не загнанные какие-то — Деррен у неё таких не видел даже тогда, когда она явно ощущала угрозу с его стороны в самом начале их знакомства. — Люди спрашивают, где один из наших сладкоголосых ангелов, не заболела ли. Мэйлин покачала головой, а потом торопливо сообщила явно плохо слушавшимися пальцами: «Я не могу петь». Деррен, наконец, протиснулся мимо застывшего на пороге священника, с изумлением глядевшего на Мэй, и, оценив деликатность момента, принялся собирать разбросанные по столу бумаги — он и у себя в комнате прекрасно поработает, оставит людям личное пространство. Мэйлин наверняка тяжело переживала потерю голоса — если до сих пор никто в хоре о ней не знал. Когда же это случилось? Меньше недели тому назад, и он был прав в своих наблюдениях? — Не хочу вам мешать, — тихо пояснил он, поймав напряженный взгляд Мэйлин. Та посмотрела на него с такой острой благодарностью, что на миг даже стало неловко. — Вы, молодой человек, должно быть тот самый столичный детектив? — вдруг обратился к нему отец-настоятель. Улыбался тот так же мягко, как и говорил, так что Деррен, против воли обычно напрягавшийся при встрече со священнослужителями, почувствовал к нему что-то до крайности похожее на расположение. Удивительное всё-таки место Зоннштаттен. — Деррен Спаркс, — представился Деррен, пожимая протянутую ему руку. Всё еще было слегка не по себе — ему всегда казалось, что со служителями церкви должен быть свой какой-то церемониал, или что он должен проявлять какую-то особую почтительность, которой никогда в себе не находил. Деррен и сам смутно понимал свою неуловимую неприязнь к церкви, но ничего поделать с ней не мог. — Отец Лестер, — представился тот, с улыбкой коротко склоняя голову. Потом поглядел на замершую на диване Мэйлин, с выражением какой-то щемящей нежности на лице разглядывая её. Деррен выбросил из головы разные непрошенные мысли — он ничего не мог поделать с проносившимися в голове воспоминаниями об известных скандальных делах, связанных с нечистыми на руку служителями церкви и их связях с прихожанами — и, собрав последние бумаги, кивнул обоим и отправился к себе. Лучше надо было думать о людях, лучше. Оглянувшись уже на лестнице, Деррен успел увидеть, что Мэйлин, спрятав лицо у отца Лестера на груди, тряслась в коротких молчаливых рыданиях, а он неловко, но с явной заботой поглаживал её по волосам. Всё-таки совсем это не было похоже на что-то предосудительное — скорее, на родителя, утешающего своего ребенка. Когда в очередной раз Деррен почувствовал, что вот-вот заклюёт носом над бумагами, — это только в романах полицейским доставалось романтично носиться по улицам за преступниками, в жизни же большую часть времени приходилось сидеть в плену бумажного делопроизводства — ему пришлось подняться и отправиться на кухню за чашкой уже остывшего, но всё еще бодрящего жгуче-чёрного кофе, который Мэйлин, как обычно, сварила утром. Прошло, наверное, не меньше получаса с того момента, как он оставил их с отцом Лестером беседовать в гостиной, но, если честно, за всё это время оттуда не донеслось ни слова — не то что бы Деррен слушал, конечно. Только слышал, как иногда Мэйлин принималась нервно бродить по комнате — шаг у неё был энергичный, но она явно ходила кругами. Скорее всего, отец Лестер, как воспитанный человек беседовал с ней языком жестов — в конце концов, кому как не ему было понимать, что значила потеря голоса для певшей у него в хоре девушки? Вот, снова — Мэйлин нервно ходила по комнате взад-вперед, изредка останавливаясь, и Деррен замер у лестницы в гостиную: всё-таки нарушать чей-то явно приватный разговор ему не хотелось. Он выждет пару минут до затишья очередной нервной вспышки, и тогда зайдет за кофе — всё-таки, он всё равно оставался в этом городе и в этом доме нежеланным гостем, пусть уже и не настолько остро это ощущал. Он не хотел мешать людям жить. И, видит бог, подслушивать Деррен тоже не хотел — но вот: затихающие шаги, напряжённая тишина, затем — тихий скрип дивана, и отец Лестер вдруг нарушил молчание, резко, неожиданно переходя на речь вслух. Деррен знал о таких вещах — всё-таки в моменты эмоционального напряжения многие переходили на родной им язык, на привычный им способ выражения мысли: не лишившиеся голоса люди ругались и горевали вслух, иностранцы кричали от боли на родном для них языке. Ничего не поделаешь, человеческая природа. — …можно было сразу придти ко мне, — укоризненно сообщил тот, явно продолжая начатую до этого мысль. — Мне не нравится выяснять всё вот так, случайно. Ты же знаешь, я всегда готов поддержать тебя, во всём, и я прекрасно понимаю твою тревогу. Но и ты пойми: так неправильно, это может оказаться очень важным, — под конец отец Лестер уже попросту отчитывал Мэйлин, словно провинившуюся ученицу воскресной школы. О чём они? О потере голоса? Очень редко было, чтобы к человеку голос не возвращался вовсе или сильно отличался от того, что был дан ему от природы, да и что Мэй могла делать не так? Деррен понял, что уже попросту подслушивал под лестницей, снедаемый простым человеческим любопытством, и что все его оправдания теперь были смешны. Так что он всё же поднялся в гостиную, намеренно громко, и застал отца Лестера уже явно собиравшимся уходить. Мэйлин же была напряжена, как взведённая пружина, и молча смотрела на них обоих своими тревожными светлыми глазами. И пока Мэйлин крепко обнимала отца Лестера на прощание, а тот всё так же гладил её по голове, словно нерадивое дитя, Деррен всё отчетливее вспоминал, насколько плохо ему всегда давались попытки утешить кого-то, вовремя взять паузу и молча подставить плечо — да что там, Деррену никогда даже не поручали связываться с семьями жертв, зная, насколько тот терялся в ситуациях, требовавших от него проявления человеческого участия. К тому моменту, как Мэйлин проводила отца Лестера до порога и вернулась, растерянно глядя на Деррена, в гостиную, он уже стоял, сжимая в руках пустую кофейную чашку и лихорадочно обдумывал, что следовало сказать в такой момент. Он всегда восхищался людьми, которые умели сказать верные слова в нелёгкие моменты — и сам никогда к их числу не относился. — Вы в порядке? — наконец, спросил он, заранее чувствуя бессмысленность этой попытки. Она долгие секунды пристально вглядывалась в его лицо, словно искала какие-то ответы, а затем молча покачала головой. Но Деррен и сам видел — явно не в порядке. — Вы из-за голоса переживаете? — Мэйлин молча глядела на него, и он продолжил, чувствуя, что окончательно теряет контроль над рассыпающимся на несмазанные шестерёнки разговором. Как будто он вновь не мог вспомнить ответы на экзаменах в полицейской академии, и преподаватели смотрели на него с нечитаемыми выражениями лиц. — Вы же знаете, что голос всегда возвращается, в девяноста девяти случаях из ста. Вы снова станете прекрасно петь, — Деррен всё острее чувствовал, будто тонет: Мэйлин ему никак не отвечала. — Сейчас в Зоннштаттене явно эпидемия — я очень много людей встретил недавно потерявших голос, вот и вы заболели. Вот увидите, всё вернется на круги своя. Он чертыхнулся и отставил бесполезную пустую чашку — всё равно он только бессмысленно вертел её в пальцах, холодную и безжизненную. Мэйлин коротким движением руки безэмоционально поблагодарила его, но его слова явно не сделали легче — кажется, только раздражали её против всякого ожидания. Деррен в сгустившейся тишине налил себе кофе, а затем, подумав, достал из кухонного шкафчика и самую большую чашку, для Мэйлин. — Хотите, подогрею? — спросил он, оборачиваясь. Мэйлин всё так же стояла за его плечом и в ответ покачала головой. «Выпью холодным», неохотно добавила она. Пили кофе они в молчании, но, глядя на непривычное выражение лица Мэйлин, Деррен не мог не задаваться вопросами. Что-то во всём этом было не так, что-то… Он и сам не знал, что — это чувство росло в нём медленно все прошлые дни, но сегодняшний визит отца Лестера обострил его настолько, что попросту не замечать больше не выходило. Был вокруг Мэйлин ряд каких-то мелких, едва заметных глазу нестыковок, которые Деррен в силу рода занятий не мог не собирать воедино — пусть и бессознательно. Бессознательно до тех пор, пока масса не станет критичной и не достучится до него. И вот разговор с отцом Лестером, после которого Мэйлин выглядит так, словно взвинчена до предела. Но тот всего лишь пытался утешить её и отчитал за… а за что, собственно? За скрытность? Скрытность. Пожалуй что. Кажется, это было именно тем, что смущало Деррена в большинстве случаев. Где, например, была Мэйлин накануне ночью? Она ведь в итоге смогла коротко отшутиться вместо того, чтобы рассказать — или хотя бы поговорить о Кэти, с которой они дружили. В прошедшем времени — и пояснять это она тоже отказалась. Из-за чего она на самом деле была на взводе после разговора с отцом Лестером? Да чёрт возьми, даже какие-то мелочи, вроде бритвы в уборной при мастерской, или первоначальной неприветливости к детективу в собственном доме — может, ей всё же действительно было, что скрывать?.. Деррену не хотелось всех людей мерить тем аналитическим аппаратом, которым он оценивал участников расследуемых дел, оттуда до параноидальных идей было рукой подать, но здесь он чувствовал что-то, что-то незамеченное или неосознанное им, какую-то крупную неувязку. В чём же она была? Могла ли Мэйлин иметь какое-то — хоть какое-то — отношение к убийствам? Может, она что-то видела?.. Деррен чувствовал, как мысли с каждой секундой принимали всё более лавинообразный характер, и надо было срочно с этим что-то делать. — Где вы были вчера ночью? — спросил он, чувствуя, как в голосе сама собой прорезалась та неуловимая отчуждённая жёсткость, с которой он разговаривал с подозреваемыми и недобросовестными свидетелями. Мэйлин, уловив перемену, посмотрела на него недобрым, не менее отчужденным взглядом. Взглядом человека, стремительно натягивавшего все свои защитные оболочки перед лицом опасности. «Выходила по делам. Личным», сообщила она, с вызовом глядя на Деррена. — Личные дела в два часа ночи? «Мы живём в свободной стране, а ваши намёки оскорбительны». — Мы живём в городе, где введен строгий комендантский час. «Меня не предупредили». Деррен мысленно поморщился — это было правдой, его личное упущение. — Допустим. И вы утверждаете, что ничего не заметили, хотя были в том самом районе, где произошло убийство. И что вы знали погибшую. «Всё так». Деррен прикрыл глаза и отсчитал от единицы до десяти и в обратном порядке, как когда-то его научила в детстве мать — научила в тот период, когда его задирали другие дети, и он то и дело срывался и ввязывался в безнадёжные драки. — Чем вас так разозлил святой отец? «Какое это имеет отношение к делу?». — Не знаю, вы мне скажите. Не знаю, что именно, но что-то здесь не так. И меня редко подводит подобного рода интуиция. «С отцом Лестером что-то не так?», нахмурилась Мэйлин. — С вами. И мне кажется, вам не понравится, если мне придется самому выяснять, в чём дело — сами знаете, никому не нравится, когда лезут в их жизнь. Я не хочу причинять вам дискомфорт, но мне придётся. «Дискомфорт», пренебрежительно повторила та, но уже на языке жестов, но Деррен видел, что она, кажется, всерьез опасалась подобной перспективы. «Каким же образом? Обыщете мой дом?». — Стану задавать неудобные вопросы, — пожал плечами Деррен. — Вряд ли вам понравится, если я стану расспрашивать, чья это бритва хранится у вас в уборной наверху. Возлюбленного? Где же он тогда? Мэйлин побелела, а затем взвилась с места и нервно зашагала по комнате — точь-в-точь, как, судя по звуку шагов, делала при разговоре с отцом Лестером. «Вы рылись в моих вещах?», наконец, гневно спросила она, но Деррен, задав почти все свои вопросы, был теперь почти безмятежен, и навязываемое ему чувство вины попросту игнорировал — одно из ценнейших профессиональных умений, между прочим. Иначе, опять же — выход на пенсию по состоянию здоровья к тридцати пяти. — Я, — спокойно начал Деррен, выдерживая долгие паузы, чтобы уравновесить ощущение хаоса, излучаемое Мэйлин, — искал вас. В ночь, когда вас не оказалось дома, мне пришлось обойти все комнаты — Мэйлин, зверем метавшаяся по комнате, на этих словах вспыхнула ещё острее и с размаха пнула ногой стул, так что он, опрокинувшись, с грохотом проскрёб пол. Деррен с невольным восхищением проследил за этим всплеском — ни одна барышня на его глазах не швырялась мебелью — наверное, он всё-таки водил знакомство не с теми барышнями. Хотя, вообще мало кто на его памяти обладал для подобного достаточным темпераментом — разве что Фаринелли, вот уж кому… Деррен решительно прогнал эти мысли и ровно продолжил:  — Я думал, что вполне могу найти ваш труп с вырванным сердцем, и не мог не волноваться. Вас я к счастью не нашел — зато нашел некоторые другие вещи. Мэйлин, всё еще излучая гнев всем языком своего тела, резко опустилась на одинокий уцелевший стул напротив и пристально поглядела на Деррена, но было видно, что она сломалась, и гнев скоро уступит место бессилию. Деррену было очень неприятно так себя с ней держать — Мэйлин действительно нравилась ему — но он не мог себе позволить отмахнуться от накопившихся вопросов. «Это бритва моего брата», неожиданно сказала она, и Деррен даже на секунду растерялся. Но только на секунду. — Брата? — переспросил он всё так же спокойно. — Как интересно. До этого все с удовольствием говорили только про вашу сестру. И ни слова о брате. Так сколько вас? Трое? Где ваш брат, в таком случае? «И кто гравирует брату слова о половинах, особенно если детей — трое», против воли дополнил Деррен, но этот вопрос пришлось оставить при себе, иначе это было бы непрофессионально — он всё-таки здесь не праздное любопытство удовлетворял. Мэйлин посмотрела на него уже без злости — просто очень, очень устало. Помолчала, потёрла виски, затем внимательно поглядела на Деррена, словно что-то решая — наверное, и правда решала, в конце концов, до этого она отвечать на его вопросы отказывалась, теперь, кажется, надумала капитулировать. «В семье Ляйхтов», медленно сложила она, «было только двое детей. Мальчик и девочка. Близнецы». Деррен нахмурился: факты упрямо отказывались складываться вместе — по крайней мере, на первый взгляд. Но он чувствовал: он почти нащупал — ему дали нащупать. Что-то огромное, что расставило бы всё на свои места — по крайней мере, в случае с Мэйлин. — А что же сестра, которая то и дело приезжает? Кто она? «Мальчика депортировали во Внешнее кольцо, девочка осталась жить в Зоннштаттене. Вы же детектив, так сложите же два и два». Деррен сложил. Результат вышел совсем не четыре, но и по-другому никак не складывалось. Все эти мелочи. В доме часто было не слишком яркое освещение. Мэйлин ни с кем при нём не общалась и никуда не уходила, никого, кроме святого отца, не видела. Да чёрт возьми, она даже была с Дерреном почти одного роста, и платье у неё было очень удачного фасона, с пышной юбкой и закрытым по самое горло верхом. И он никогда не слышал её голоса. Мэйлин смотрела на него выжидающе, но явно с затаённой тревогой, даже более напряженная, чем раньше. — Зачем? — только и спросил он, даже не зная, что именно хочет спросить, потому что вопросов внезапно стало слишком, слишком много. Мэйлин, помедлив и еще раз внимательно изучив Деррена взглядом, откашлялась и коротко сказала хриплым от долгого молчания голосом: — Мэйлин пропала. Я не мог не приехать. И я не уеду, пока она не найдется, мне плевать на депортацию. У нас с ней никого нет кроме нас самих. В который раз за этот день Деррену захотелось от души выругаться. Но он, прежде всего, был профессионалом, и поэтому сейчас он должен был закрыть глаза на тот личный раздрай, что зрел у него внутри — как он вообще, спрашивается, мог проглядеть такое, детектив чёртов? — и задать по-настоящему важные вопросы. — Когда и как ты понял, что она пропала? Мэй… Деррен одёрнул себя — больше называть этого человека этим именем не имела смысла, фарс был окончен — тот, услышав вопрос, посмотрел на него, кажется, с благодарностью. — Семь дней назад. Семь… вопросов становилось только больше. Стоило взять себя в руки и разбираться во всём последовательно. С самого начала. С исчезновения настоящей Мэйлин. Нет, даже не с этого. — Как мне теперь к тебе обращаться? — спросил Деррен, чувствуя, что в эти секунды мог испортить всё окончательно и бесповоротно. — Марк, — ответил тот и неуверенно протянул ладонь для повторного знакомства, теперь уже настоящего. Деррен почти без колебаний её пожал. Вот оно, самое начало. Отсюда и надо двигаться вперёд.