louder than sirens

Марк долго смотрел на Деррена, будто всё ещё пытался окончательно собраться с мыслями, прежде чем начал: — Мы с сестрой, — он облизнул пересохшие губы, — уже много лет живём на большом расстоянии, в том числе из-за моей депортации. Но не только поэтому, она очень любит Зоннштаттен, мы здесь выросли, здесь мастерская родителей, все люди свои. А я давно хотел перебраться куда-нибудь, — Марк задумался, но потом встрепенулся и решительно продолжил. — Но это сейчас неважно. Деррен слушал внимательно, не перебивая и пока воздерживался от вопросов, но ощущение сюрреалистичности происходящего не покидало его: внешне Марк выглядел ровно так, как Деррен привык за эти несколько дней, разве что теперь, когда скрывать уже было нечего, Марк наконец придвинул стул ближе к центру стола, так что его лицо оказывалось ярко освещено закатными лучами солнца и манера держать себя стала неуловимо свободнее и живее. И при всей неуловимости изменений сам факт перемены Дерреном воспринимался очень остро. Может быть потому, что он привык думать о Мэйлин как о чём-то безопасном — и безопасном во многих смыслах, и… Впрочем, к черту это всё, он подумает об это позже. — Важно другое, — продолжил Марк. — Мы с ней переписываемся каждую неделю, при помощи голубиной почты. Мэй держит голубятню на чердаке. Она действительно очень порядочная и очень обязательная, и поэтому её письма всегда приходят в одно и то же время, перед тем как я должен буду уйти на службу. А неделю назад письмо не пришло. А потом прилетели почти все голуби из нашей голубятни, подранные и перепуганные, один из них был в крови. Чем дольше Деррен слушал, тем тоскливее у него сжимало сердце невидимой ледяной рукой тревоги. Марк говорил о сестре в настоящем времени совершенно без тени сомнения, и было ясно одно — её очень вероятную, на взгляд Деррена, смерть он за все эти дни так всерьез и не позволил себе рассмотреть как возможный вариант. Или слишком не хотел в этот вариант верить. — И что же дальше? — наконец, осторожно спросил он притихшего Марка. Тот, вспомнив всю историю с окровавленными птицами, глядел на него теперь такими больными глазами, будто у него разом заныло несколько зубов. — Я срочно отпросился на работе по семейным обстоятельствам и рванул сюда, я не вынес бы сидеть за десятки миль отсюда в полной неизвестности. Я не мог по-другому. Марк нервно сцеплял пальцы в замок, и этот жест Деррен тоже узнавал; но спокойный, мягкий голос Марка, лишённый при этом малейшего оттенка кокетства, которого можно было бы ожидать от человека, столь виртуозно переодевавшегося в девушку, всё время напоминал ему: ты проглядел, ты ошибся, Деррен. — Поехал, переодевшись своей сестрой? — видит бог, Деррен старался не звучать враждебно, чтобы не спугнуть эту внезапную вспышку доверия, но наверняка Марк всё равно ощущал тень угрозы. Потому что с каждой новой деталью рассказа Марк, если честно, топил себя только глубже — он уже и так очевидным образом признал, что провел в Центре семь дней вместо установленного лимита в два дня для жителей Внешнего кольца, чем автоматически подписал себе многолетний запрет на выезд из Внешнего кольца; и если он расскажет, как именно провернул это, у Деррена на руках будут все подробности его аферы. А Деррен всё-таки был из полиции, как ни крути — и Марк не мог об этом не помнить. Ни один из них не мог об этом не помнить. Марк явно тоже взвешивал дальнейшие варианты развития событий. Устало потёр виски, потом порывисто поднялся, отыскал в одном из верхних шкафчиков гранёную бутылку с каким-то тёмным, тягучим ликёром и молча налил себе. Потом подвинул бутылку в сторону Деррена вместе со вторым стаканом. — Будете? Деррен коротко, но вежливо отказался. — Вот что, — наконец сказал Марк, и в голосе внезапно прорезалась сталь — та самая, которую Деррен иногда замечал во взгляде этой ненастоящей Мэйлин. — Я знаю, что своим рассказом я закапываю себя всё глубже, но мне действительно надо, чтобы вы поняли. Чтобы отыскали её, у меня у самого не вышло. Я не хотел скрывать факт её пропажи, но либо так, либо никак. Стоило мне пойти в участок, и первым бы делом все стали копаться в истории нашей семьи: три запроса в городской архив, и все бы знали, что у Мэйлин никогда не было никакой сестры, а я должен был как-то остаться здесь дольше, чем на жалких два дня. Да даже нет, под моим настоящим именем у меня было бы всего чуть больше суток времени на её поиски, остальное бы съела дорога, а я знаю, какой в Зоннштаттене участок — полторы калеки, которые и свои потерянные башмаки не сразу найдут, я просто не мог так всё оставить и доверить дело им. Поэтому пришлось переиграть сценарий и представиться самой Мэй — иначе встал бы вопрос, где она. Деррен задумчиво кивал, рассеянно скользя взглядом по узору старой столешницы, на поверхности которой медленно умирали закатные лучи солнца. Если бы получилось закрыть глаза на тот факт, что Марк нарушил закон, а сам Деррен так непростительно проглядел всю ситуацию — последнее, положим, давалось с огромным трудом — то он действия Марка более чем мог бы понять. Вариантов у того действительно было немного. — Ты ездишь по её документам? — поинтересовался он. — Нет, не подумай, мне просто действительно любопытно, как ты это проворачиваешь. Марк хмуро кивнул. — И неужели ни у кого никогда не возникало вопросов? Почувствовав, что за вопросом с документами не последует дальнейшего чисто технического допроса (откуда вторая пара документов? Они просто копия документов Мэй, выданная за «утерей» старых или они нашли мастера, виртуозно сделавшего им новые бумаги?) и что щекотливый с правовой точки зрения момент они вот так легко опускали, Марк заметно расслабился. И заговорил, так тихо, что Деррену даже пришлось слегка податься вперед, упереться локтями в стол, чтобы не пропустить: — Спасибо, что вообще слушаете меня. Я очень боялся, что вы и не станете. Деррену стало неожиданно как-то очень гадко внутри; вот что, значит, тот думал о нём на самом деле? И плевать, что он сам давал к этому поводы — и его высказывания о Внешнем кольце, и весь некрасивый допрос… Ему просто хотелось, чтобы Мэй думала о нём лучше. Только ведь не было теперь на самом деле никакой Мэй, верно? Не Марка же ему теперь хотелось впечатлить? Вот дерьмо-то, а. — Мы не в той ситуации, чтобы пренебрегать любыми сведениями, — в эту секунду, выдавая подобную стандартную, безликую, уродскую фразу, Деррен практически ненавидел себя. Но у него одновременно слишком много всего сплелось в тугой узел внутри, прямо сейчас он не мог его развязать, разобрать на отдельные нити, только закрыть глаза и сделать вид, что у него внутри — одна звенящая пустота, мог только отодвинуть готовую обрушиться лавину хаоса до той секунды, когда он наконец остановится в своём побеге от себя и задумается — и тогда она погребёт его с головой. Марк посмотрел на него с каким-то совершенно нечитаемым выражением лица, погрустнел и, откинувшись на спинку стула, продолжил: — Люди очень тяжело расстаются со своими идеями об устройстве мира. Сейчас то и дело слышишь истории о девушках, которые переодеваются молодыми людьми в надежде принести пользу своей стране, чего-то добиться. Многих из них не разоблачают — просто потому что никому в голову не приходит сомневаться в том, что молодой человек это молодой человек, а не на самом деле переодетая барышня, с чего такое подозревать? Но сейчас постепенно люди начинают привыкать к этой мысли. Но того, что молодому человеку зачем-то взбредёт в голову наряжаться в женское платье — если, конечно, это не публичный дом определённого толка — людям постичь и вовсе не удается. Потому что в Центре никогда с таким не сталкиваются. Но в последние пару лет стало гораздо сложнее переодеваться — тело неизбежно меняется. Всё меняется: лицо, мышцы, всё. Полгода назад со щетиной стало почти невозможно бороться, хотя до этого её почти не было. Мы уже поняли с Мэй, что еще год, и для переодеваний будут требоваться колоссальные усилия, которые вряд ли кого-то убедят. Я уже не думал, что поеду так еще раз — а пришлось, да еще и по такой причине. — Поэтому в доме так темно? — понимающе спросил Деррен. — И платья все одного фасона? — Заметили, — неожиданно почти рассмеялся Марк, глядя на Деррена с тем едва-едва заметным отблеском радостного восхищения, что иногда можно было видеть у Алистера. — Если честно, я боялся, что вы всё поймете в первые же минуты. — А я не понял, — горько отмахнулся Деррен. Всё-таки с каждой секундой уязвленное самолюбие саднило всё сильнее. Потому что сейчас, глядя на Марка, он поражался, как мог ничего не заподозрить за эти несколько дней — дней, когда он оказывался с «Мэй» совсем близко или разговаривал подолгу, когда мог наблюдать и — не видеть. Потому что Марк всё равно, теперь уже и по мужским меркам, не казался ему ни жеманным, ни благочестиво застенчивым — как не казалась, впрочем, и Мэйлин. И в Мэйлин именно это его и очаровывало, а не наводило на подозрения. Он всё это относил на счёт её особенностей, а не полагал чем-то, заслуживавшим пристального внимания; быть может, он и не хотел догадываться на самом деле о настоящем положении вещей. — Если честно, никто ни разу, кажется, не догадывался. Только отец Лестер в курсе — но он нас практически вырастил, и не мог не понять, что происходит. — И что, его всё устраивало в таком раскладе? — неверяще переспросил Деррен. Люди церкви зачастую выступали в острой форме как минимум против «противоестественных наклонностей», потому что бог и природа заповедовали человеку совсем другое, и ждать подобного понимания от них не приходилось. В лучшем случае — сочувствующей снисходительной презрительности. — Отец Лестер считает, что бог завещал любить ему всех людей одинаково, независимо от того, каковы эти люди. И он понимал, почему мы с Мэй делали то, что делали. — А вообще, — улыбнулся Марк всё с тем же едва уловимым оттенком грусти, — это не я людей дурю, а Мэй. Это она научила меня всему — и подбирать одежду, и краситься, и держать себя. В детстве мы, ясное дело, выдавали себя друг за друга, как все близнецы. Но когда мы впервые придумали эту схему в связи с моим переездом, она гоняла меня часами, заставляя учиться себя вести так, чтобы ни у кого не возникало вопросов. Она ко всему этому подошла страшно ответственно, и языком жестов меня мучила — не столько чтобы я на нём легко говорил, а чтобы не вздумал проколоться и в ответственный момент заговорить вслух. Потом заставила меня целое лето перед отъездом провести в переодетом виде, будто та самая гостящая у неё сестра. Деррен только присвистнул: — У нас на работу по внедрению не всегда так старательно готовятся. Марк в ответ улыбнулся вдруг так весело, что Деррену даже стало не по себе. В образе Мэйлин он себе такого не позволял, и потому эта улыбка ещё одни болезненным напоминанием врезалась под кожу. — Я знаю, — наконец, отозвался Марк. — Несколько лет назад я устроился констеблем, — добавил он очень буднично. — Констеблем? — поразился Деррен. Марк криво улыбнулся. — Думаю, это тоже объясняет, почему я был так самонадеян. Я действительно какое-то время считал, что во всём разберусь. А потом события стали принимать катастрофический оборот, а я не мог ничего рассказать. Мне надо было понять, могу ли я вам довериться. А потом пришел отец Лестер, и ему-то не составило труда понять, кто я на самом деле. Устроил мне головомойку за моё молчание. Этого Деррен не мог не одобрить. Солнце уже совсем почти скрылось из виду — отдельные проблески виднелись только через одно из окошек, и на кухне становилось всё темнее; пришлось встать и — с немого разрешения Марка — включить верхний свет. Оказывается, при желании комнату можно было осветить гораздо ярче, чем Деррен привык видеть. — Мы обязательно найдем твою сестру, — пообещал он прежде, чем взять своё пальто и отправиться в участок; пусть признание Марка он, по зрелому размышлению, перенес не слишком остро, ему всё равно жизненно необходимо было выйти на свежий морозный воздух. Он просидел в участке до глубокой ночи — всё в нём противилось мысли одеться и идти домой, потому что волна сложных чувств запоздало всё же нагнала его. Он не представлял, как теперь могла перемениться их с Марком (с Мэйлин?..) жизнь после сегодняшнего памятного разговора. И неважно, что расстались они сегодня на мажорной, а вовсе не минорной ноте, без ощущения катастрофы и хрустящих под ногами черепков разрушенных отношений, но если о чём-то Деррен и имел ясное представление, так это о том, как вещи ломались, как приходило в жизнь разрушение. Потому что редко что-то менялось вдруг, в секунду какого-то откровения или пережитой трагедии, оно настигало позже, неотвратимо и тяжело, въедалось ржавчиной в сияющий прочный металл. Уже завтра утром он вполне мог обнаружить, что практически единственный человек в этом городе, к которому он привык действительно относиться с большим доверием и теплом, теперь встречает его настороженной, тщательно затаённой враждебностью. Или просто молча дистанцируется от него, и к этой мысли надо было привыкнуть заранее. Просто потому что иногда такое происходило между людьми. Деррен вздохнул и еще раз бессмысленно пролистал бумаги со всеми подшитыми отчётами и свидетельскими показаниями. Все уже давно разошлись, только Алистер пытался бравировать своей работоспособностью и упрямо отказывался уходить раньше него. Говорил, кажется, что-то о человеческих ресурсах и необходимости трудиться всем вместе — честно, Деррен толком не слушал, у него и без того голова гудела от собственных мыслей. Итого. Мэйлин пропала, скорее всего — была первой, не найденной жертвой сердцедёра. Главное было не говорить в подобном ключе при Марке. Так почему же она пропала? Если она была жертвой сердцедёра, то где тело? Остальных он не прятал, оставлял ровно там, где и убил. Может, Мэйлин и была той самой особенной жертвой, которая чем-то отличалась от остальных, и потому отличалась и вся ситуация?.. Нет, всё-таки решительно необходимо было обыскать башню — а еще лучше сначала спросить Марка, что тот нашёл сам. Не мог же Марк не обследовать первым делом их собственный дом, даже не потому что знал протокол, а потому что попросту обладал головой на плечах и за сестру явно переживал. А человек, знающий дом, может найти порой больше, чем средней руки профессионал — хотя, конечно, в некоторых вопросах верно было обратное. Деррену хотелось запустить руки в волосы и хорошенько их взъерошить, чтобы хоть как-то выразить всё то смятение, что собиралось тугой спиралью у него в груди все последние часы. Запустил бы — да волосы за последние полтора года отросли так, что потом сам станешь проклинать свои непослушные руки. Он не знал. Не знал, как реагировать, как теперь смотреть Марку в глаза, как держать себя с ним, как, в конце концов, взяться за поиски его сестры, с какого конца — и рассказывать ли о них кому-то ещё? Деррен знал, что формально он имел полное право заполнить официальный рапорт и депортировать Марка хоть завтра, наложив вето на право въезда на ближайшие три года за грубое нарушение сроков пребывания в Центре и избавиться от этого пытливого взгляда светлых глаз, наблюдавших за ним, а теперь ещё и ждавших от него чудес. Марк действительно нарушил приличное количество законов — как минимум, ещё и использовал поддельные документы, помимо нарушения системы сегрегации. Но чёрт бы его побрал, не мог Деррен так поступить, просто по-человечески не мог — а значит, и рассказать о пропаже Мэйлин тоже не мог. По крайней мере, не согласовав это с ним и не перекроив весь спектакль. Впрочем, если уж на то пошло, его тяготил не столько вес чужой тайны — хотя, конечно, если история всплывёт, начальство точно не похвалит — сколько то непростое ощущение, что тяжело поднималось в груди, с какой бы стороны он ни пытался рассматривать всю ситуацию: при всей его злости, при всей растерянности, при всём желании послать всё это к чертям собачьим, он беспокоился о Марке. Потому что на самом деле так и не оказался на него достаточно зол, достаточно для того, чтобы просто равнодушно отвернуться и забыть; потому что не мог не понимать — у того действительно было мало вариантов, и Марк крупно рисковал, доверившись ему; потому что, как минимум, после всего того, что Деррен на днях наговорил о Внешнем кольце, он бы лично на такое признание ни за что не решился бы на месте Марка; мало того, раскрытие маскарада всё-таки не было признанием загнанного в угол человека, это было во многом жестом доброй воли, жестом отчаяния и раскаяния, и из-за этого к злости Деррена примешивалось что-то еще, что-то совсем другое. Но сложнее всего было осознание, что, несмотря на то, что его иллюзия о славной девушке из маленького городка, которая могла действительно запасть ему в сердце, так безжалостно хрустнула под каблуком судьбы, несмотря на обман Марка, отношение к нему в корне, в самой сути своей, не изменилось. Раньше он заботился о судьбе Мэйлин, не чувствуя в этом никакой опасности, и теперь перестать заботиться о судьбе Марка так легко не выходило. Он действительно не знал что делать, что чувствовать, как прогнать все те дурацкие мысли, что злыми голосами нашёптывали: посмотри правде в глаза. От неё не убежать. От себя не убежать, хватит пытаться, Деррен. Деррен ненавидел это в себе особенно остро — он, кажется, давно уже понял некоторые вещи о себе, но ничего с этим осознанием не делал. Люди либо боролись, либо переставали сопротивляться и тонули, Деррен же просто старательно жмурился, делая вид, что в любую секунду всё переменится. Трусливо было оставаться в этом подвешенном состоянии, отчаянно делая вид, что мир твёрдо стоит у него под ногами, словно он ничего не мог сделать, словно даже не стоит пытаться; но он хотел, действительно хотел быть нормальным, самым обычным. Если он смог добиться своего нынешнего положения, приехав в Столицу без гроша в кармане, продрав себе начало пути на одной только силе ненависти, то и дальше он справится. Деррен поглядел на клевавшего носом над бумагами Алистера в секундной вспышке отвращения; эти аккуратные крупные кудри, этот красивый прямой нос — мальчик был хорош как ангел с древних скульптур и так же безмятежен. Во время работы смотрел на Деррена всё с тем же отблеском обожания. И при всём том, при всей своей красоте, со своим к Деррену отношением был бесконечно, невероятно нормален. Рассказывал на днях о своей будущей невесте кому-то из сослуживцев, сияя, как огонёк в керосиновой лампе, глазами блестел, Деррен даже заслушался. А Деррен был до скучного обычным, никаким. Посмотришь в зеркало — человек как человек, назавтра и не вспомнишь, лицо вроде правильное, но не смазливое, никакое. Не такое. Так почему?.. Потому что это всё дурные фантазии, что он вбил себе в голову, вот и всё. Он слышал о людях, которые перевоспитывались; или о тех, кто наоборот, под чьим-то гибельным влиянием перенимал противоестественный образ жизни, значит, мог и он. Где-то хлопнула дверь, и сонный покой ночного участка мигом растаял: торопливые шаги, скрип других дверей, и затем их отыскал один из констеблей, чуть постарше Алистера. Он практически вбежал, на ходу отряхивая плечи и волосы от снега, глаза горели в тревожной лихорадке. Деррен рассеянно отметил, что пальто у констебля Лоуренса было застегнуто не на ту пуговицу. — Господин детектив, сэр, — сбивчиво начал он, и у Деррена тоскливо заныло сердце. Господи, опять. Уже, снова. Ночь только началась, а ему так скоро несут дурные вести, словно вороны или стервятники. Хотя, с другой стороны, чего он ждал? Что эта ночь станет отличаться от прочих?.. — Кто? — устало спросил Деррен. Очередная бедняжка лежала сейчас там где-то в темноте и наверняка не было ни одной зацепки, только грозное обещание всё новых и новых убийств, которые никак не удавалось остановить. — О… — голос Лоуренса чуть сорвался, и он торопливо прочистил горло. — Отец Лестер, сэр. Найден у церкви, мёртвым. — Нет, — яростно возразил ему Марк и принялся натягивать зимнее дамское пальто на меху. — Чёрта с два вы пойдёте один. Глаза у него покраснели, и с лица всё не сходил тот оттенок напряжённой растерянности, но решительности ему было не занимать. Если Деррен и ждал, что Марк закроется, или станет опасаться его, то судьбе было угодно распорядиться иначе. Марк действительно смотрел на него настороженно, когда Деррен на пару минут забежал в башню, чтобы одеться теплее и взять свой блокнот для записей вместе с приличным фонарём. Но, глядя Марку в глаза, явно напрягшемуся из-за его взвинченного состояния, понял, что не мог не сообщить ему об отце Лестере — не после всего того, что он недавно услышал. Деррен бы никому не пожелал узнать от случайного прохожего, что близкий ему человек был зверски растерзан, и особенно Марку — не после всего того, что он пережил из-за пропажи сестры. И потому чувствовал, что не мог не рассказать Марку сам, оставить это дело кому-то ещё или на волю случая — и это Деррен-то, который был абсолютно беспомощен в таких вещах и никогда не брал эту роль на себя. И вот теперь Марк, коротким движением снова и снова растирая свои воспалённые глаза тыльной стороной ладони и смахивая набегавшие слёзы до того, как они прольются, торопливо собирался, решительно заявив, что с этого момента его не выйдет больше оставлять в стороне, ни за что на свете. Он устал сидеть в неведении и беспомощности, по ночам или во время отсутствия Деррена пытаясь разузнать что-то самостоятельно у местных жителей и опасаясь попасть в центр внимания полиции. И что он не представлял, как в сказках принцессы могли годами сидеть в своих замках и башнях и покорно ждать своей участи, а не брать дело в свои руки — он вот больше не мог. Марк даже двигался теперь иначе — всё-таки, притворяясь Мэйлин, он явно больше следил за тем, чтобы выходило более плавно, чтобы занимать как-то меньше места, что ли. Сейчас же Марк явно наплевал на это всё и не следил за собой — не до того было, слишком резко ударило горе. Но, несмотря на то, что Марк и сам имел отношение к полиции, брать его с собой Деррен не хотел категорически, даже принимая во внимание всю степень его горя. Или именно поэтому? Однако, стоило ему завести об этом речь, Марк отчаянно замотал головой и продолжил заканчивать сборы. Приходилось отдать ему должное, он не метался хаотично по гостиной, а действовал пусть и нервно, но чётко. Последним делом отыскал в высоком шкафу изящную шапочку с плотной вуалью, закрывавшей лицо почти полностью: — Нет времени приводить себя в порядок, — пояснил он Деррену и кивнул на дверь. — Идём? Деррену очень хотелось просто послать его к чёрту и велеть не высовываться из дома — в конце концов, комендантский час никто не отменял. И теперь, если отец Лестер не был фатальной ошибкой сердцедёра, получалось, что никто не был в безопасности. Да и Деррену не нравилась идея привести Марка к залитому кровью телу человека — человека, к которому Марк испытывал такие нежные чувства и привязанность. Но, возможно, именно поэтому Марк заслуживал право выбора — тот даже в минуты глубокого душевного раздрая демонстрировал, как твёрдо стоял на земле. И не забывал о том образе, который должен был демонстрировать всем остальным, вместо того, чтобы броситься в церковь сразу, даже не интересуясь мнением Деррена и возможными последствиями. — Как прикажешь объяснять, почему я привёл с собой гражданских на место нового преступления? — устало спросил Деррен, и по собственной интонации понял, что, кажется, уже почти сдался. — Они поймут, — уверенно сказал Марк. — Все знают, что отец Лестер о нас заботится. Марк замер, смешно моргнул и яростно вытер глаза еще раз. Поправляться упрямо не стал, хотя Деррен по лицу видел: ошибку со временем заметили оба. — Значит так, — коротко велел Деррен. — Тише воды, ниже травы. Я знаю, что тебе больно, но еще я знаю, что ты сам как полицейский должен понимать: драма на месте преступления никому не идет на пользу. Деррену в эту секунду хотелось отвесить себе хорошую затрещину — тоже мне, начальник нашёлся. Но Марк только печально улыбнулся бесцветными губами и опустил вуаль, пряча лицо. «Как же я могу наделать шума?», — на языке жестов спросил он. Пальцы его, правда, заметно дрожали — но Деррен всё равно был впечатлён. И чувствовал, как тоскливо сжимается его сердце — в конце концов, если бы он работал лучше, быть может, отец Лестер был бы всё еще жив. Отец Лестер лежал на снегу неподалёку от тёмной церкви с острыми шпилями и узкими окнами; высокие двери были приоткрыты, но сквозь них только изредка мерцал тусклый проблеск свечей с определённого ракурса. Судя по четким следам на снегу, отец Лестер вышел из церкви один и сам медленно дошёл до того места, где был убит — следы тянулись от дверей одинокой несмазанной цепочкой. Кажется, он иногда слегка запинался и останавливался, но следы всё же не выдавали в нем пьяного или человека, одурманенного тяжелыми опиатами. Снег вокруг тела был размётан, словно кто-то рачистил метлой, и виднелись отдельные более глубокие рытвины в тонком оставшемся слое позёмки, но чётких отпечатков найти не удалось — по крайней мере чего-то, похожего на след ботинок. Выглядело так, будто вокруг отца Лестера состоялся какой-то бешеный макабрический хоровод — или что-то столь же непонятное. Может, всё же, идея с культом, отброшенная на ранних стадиях, была ближе к истине, чем ему показалось сначала? Потому что на всех местах преступления, если вспомнить, было что-то странное — странные следы или странное их отсутствие, методичность в вырезании сердца и при этом глубокая умиротворённость жертвы. Может, их всё же опаивали чем-то, науке еще не известным? Картина вызывала какой-то особый внутренний трепет, непроизвольную древнюю тревогу, требовавшую немедленно отступить от непонятного, спрятаться там, где тепло и светло, там, где ты окажешься не один; при виде фигуры в тёмной одежде, покойно лежавшей на светлом, отливавшем в синеву снегу, при виде тёмного пятна крови, расползшегося от груди — нежно-алого по краю и такого чёрного, что оно по цвету сливалось с сутаной, в центре — по спине невольно пробегал холодок. Было что-то страшное в этом зрелище, что-то неправильное. Понять бы только что. Сам отец Лестер, бледный и удивительно спокойный, лежал с развороченной грудью, которая зияла чёрным провалом — сердца, конечно же, не было, только отдельные тёмные пятна виднелись вокруг основной лужицы крови и на лице, словно кровь брызнула из судорожно сократившегося в последний раз сердца. Деррен, сосредоточенный и собранный, погружённый в размышления, вдруг опомнился и оглянулся на Марка, выискивая глазами тёмную знакомую фигуру. Точно, он же привёл с собой Марка — и Марк теперь стоял и смотрел на человека, заменившего ему отца, раскинувшегося на снегу и теперь уже безразличного к страданиям оставшихся в живых. Стоял и смотрел совершенно молча, неподвижно, на приличествующей дистанции, с прямой напряжённой спиной и сцепленными вместе пальцами. Деррен действительно знал этот его жест, в последнее время даже слишком хорошо, и сердце тоскливо сжалось. Какого чёрта он вообще согласился взять Марка с собой? Любому человеку такое зрелище было как удар под дых, выбивало почву из-под ног на долгие дни и на ещё более долгие ночи. Марку же было едва за двадцать, и пусть он не был хрупкой барышней — впрочем, он и о нём в роли Мэйлин в таких категориях не мыслил — всё равно это было чудовищно. И наверняка Марка в этот самый момент одолевали мысли о сестре — где она, что, жива ли?.. Деррен наклонился, зачерпнул горсть снега и торопливо растёр им лицо; снег моментально обжигал холодом, так что можно было ощутить, как разгорается лицо, как кровь бросается к мгновенно занемевшим щекам. Деррен давно так не поступал — в Столице с её вечной слякотью вместо снега это было попросту невозможно. В голове же теперь быстро прояснялось, и Деррен, отряхнув пальцы от слипшихся снежинок, оставшихся на руках и теперь стремительно таявших, решительно подошёл к Марку. — Как ты? — тихо спросил он, оглянувшись на всякий случай, но пара констеблей в отдалении что-то сосредоточенно записывали, негромко совещаясь, и старательно делали вид, что им вовсе не любопытно посмотреть на Мэйлин — и на него с Мэйлин. Да даже если бы они были рядом, Деррен бы всё равно плюнул и не стал разыгрывать этот фарс с вежливым обращением к юной леди — он представлял, насколько Марку сейчас должно было быть паршиво, и выстраивать дополнительную дистанцию, пусть и социально одобряемую, он не мог себя заставить. У Марка же никого сейчас не было рядом. — Может, пойдешь домой? Марк поднял голову и, кажется, поглядел на него, но в ночном сумраке, зыбко разбавляемом светом газовых фонарей, под вуалью его взгляд оставался практически нечитаемым — только был заметен блеск его глаз. А потом уверенно покачал головой. Да Деррен и сам понимал — не пойдёт конечно. Хотелось протянуть руку и хотя бы ободряюще сжать чужую ладонь в скрипевшей на холоде кожаной перчатке, но Деррен не мог себя заставить. Когда молчание стало казаться невыносимым, он предложил: — Я иду осмотреть церковь. Пойдешь со мной? Марк коротко махнул ладонью в знак согласия, и Деррен зашагал в сторону высоких дверей церкви, размышляя о том, как всё-таки теперь стоило держать себя с Марком? И как показать ему, что, несмотря на открывшиеся новые обстоятельства, Деррен всё равно бы хотел помочь? В церкви было темно и пустынно, высокий сводчатый потолок незримо давил на плечи — будто вся тишина, вся масса неподвижного, стылого воздуха ложилась на людей, нарушивших этот многовековой покой. Когда Деррен наконец закончил осматривать церковь — ничего, тихо и пусто, никаких следов — и обернулся, чтобы взглянуть на Марка, то почувствовал невольное облегчение. Марк сидел где-то в середине зала на широкой вытертой церковной скамье, поставив локти перед собой на спинку следующей и сцепив руки словно в напряжённом жесте молитвы, — и тихо вздрагивал всем телом. Он плакал совершенно безмолвно — но плакал, и это уже было добрым знаком. Деррен не знал, как вести себя с плакавшими от горя людьми, но ещё хуже он представлял себе, как быть с теми, кто оставался жить с сухими глазами и не давал воли своей тоске, запирал её где-то у себя в груди. С теми, кто поступал, как он сам. Он прошел между скамьями — шаги раздавались невероятно отчётливо под этими немыми сводами, возвращались троекратным гулким эхом — и, остановившись в проходе рядом с Марком, тихо спросил: — Хочешь, оставлю тебя пока одного? Марк долго не отвечал, всё так же беззвучно вздрагивая, но потом с усилием расцепил руки и практически вслепую, не поворачивая головы, нашел пальцами рукав Деррена и потянул, призывая сесть рядом. И потом рукава так и не отпустил — было видно, как крепко пальцы вцепились в ткань, туго натягивая кожу перчаток на костяшках и сминая рукав. Они так и сидели — Деррен совершенно не знал, как долго. Да, впрочем, куда им было теперь торопиться?.. Марк тихо плакал, крепко держась за него, словно боялся, что Деррен уйдёт, и только его прерывистое дыхание нарушало стылую тишину вокруг, вырывалось клубами пара изо рта. На холоде обкусанные от тревоги губы Марка ярко алели, сам же он был бледным, словно привидение. Деррен повёл затёкшим от неудобного положения плечом, и Марк неожиданно отпустил его рукав, словно опомнился, и отдёрнул руку. Деррен потянулся было, чтобы коснуться его плеча, хоть как-то показать, что он рядом, что всё в порядке, но Марк вздрогнул от этого движения, а потом вдруг резко повернулся к Деррену и подался вперёд, уткнулся носом куда-то в плечо, почти в грудь, и заплакал уже по-настоящему, так что было слышно, как с трудом удавалось набирать воздух из-за сдавленных рыданий. Деррен неуверенно и очень осторожно приобнял Марка одной рукой, очень надеясь, что даже такая неумелая попытка сказать, что он не один, хоть сколько-то поможет. — Отец Лестер действительно в какой-то момент практически заменил нам родителей, — задумчиво сказал Марк, держа в руках свою любимую огромную чашку для кофе. Он давно успокоился — с момента осмотра церкви прошло уже, наверное, добрых часа полтора — но глаза всё ещё были красными, воспалёнными, предельно несчастными. Деррен, уже сидя на кухне, во многом чтобы хоть немного отвлечь, изложил ему все имевшиеся факты по делу, систематизируя заново не только для него, но и для себя. Марк слушал неуловимо отстранённо, но внимательно, иногда о чём-то расспрашивал подробнее или интересовался свидетельскими показаниями, и Деррен ловил себя на том, что ему искренне нравилось, как вдумчиво тот относился к материалам дела. Версия с одним настоящим убийством, запрятанном среди остальных, словно монетка под скользящими в виртуозных руках напёрстками, Марку понравилась особенно, хотя, конечно, они оба понимали — пока не было никаких оснований брать эту версию за основную, да и вычленить то самое «настоящее» преступление не представлялось возможным. После того, как они перебрали все возможные версии и даже возможные мотивы преступника, снова подкралось то самое тихое отчаяние, к присутствию которого Деррен уже почти привык. И пусть многие профессионалы полагали, что идти от мотивации преступника, а не от имевшихся фактов, будто в детективном романе не самого высокого пошиба, было моветоном и верхом непрофессионализма, Деррен считал, что они были не в том положении, чтобы разбрасываться любыми подходами к анализу происходящего. Марк же выглядел совсем каким-то потерянным — и Деррен не мог не отметить, во всех их теоретических построениях относительно цепочки убийств он ни разу не упомянул Мэйлин в их контексте, не пытался добавить её в этот ряд в надежде что, может, хоть в таком случае расклад прояснится, что-то щёлкнет и встанет на свои места, а сами преступления обретут какую-то целостность и направленность, или хотя бы тот самый некий стержневой центральный элемент, которого им так не хватало для того, чтобы хотя бы определиться с подозреваемыми. Пока все теории и аналитические выкладки выглядели будто шестерёнки, ещё не собранные на единую ось, относительно которой бы они начали своё слаженное вращение, и потому всё неизбежно рассыпалось. Деррен, вскипятив чайник, наконец, собрался с мыслями и тихо поинтересовался у Марка, как тот себя чувствовал. Ну, вообще, в целом. Марк в ответ только невесело улыбнулся, и тишина навалилась тяжелее прежнего. А потом Марк заговорил. Просто так, об отце Лестере — ведь об ушедших важных людях всегда хочется кому-то рассказать, чтобы хоть так, хоть по касательной дать Деррену коснуться его жизни и разжечь угасшую искру чужой души, показать, что этот человек был жив, дышал, ходил по одной с вами земле — и уже просто поэтому был так важен. И Деррен слушал — так внимательно, как мог, потому что понимал — перед ним сейчас обнажали какую-то очень важную, интимную часть души; возможно просто потому, что больше было не перед кем. И всё равно — такими вещами не разбрасывались. — Отец Лестер дружил с нашими родителями, а потом, после их смерти, стал приглядывать за нами. Он никогда не кричал, никогда не повышал голоса — он всегда был такой спокойный. Как скала в море, о которую бьются волны, но это ей совершенно не досаждает. И он хорошо относился ко мне. Даже уже после… всего. Когда он узнал про наши с Мэй схемы с переодеванием. И про мою депортацию — и слова дурного не сказал, только обнял меня и попросил писать почаще, потому что он всё равно обо мне беспокоился. Я всегда очень боялся этого момента, думал, он узнает — и… отвернётся от меня. Ну, религия же. А он не отвернулся. Марк облизнул пересохшие потрескавшиеся губы и вдруг сказал: — Не представляю, как жить в мире, где его больше нет. Деррен, одолев какое-то неуловимое внутреннее сопротивление — или обыкновенную неуверенность? — протянул руку поверх стола и ободряюще сжал чужое запястье. — Мне правда очень жаль, — добавил он, уже убирая руку. — И я действительно хотел извиниться за тот недавний ночной допрос. Это было не слишком-то профессионально с моей стороны и совершенно не по-человечески. Марк смотрел на него долго, очень долго, не отводя своих светлых глаз, так что становилось неуютно под таким пристальным взглядом, но потом, наконец, коротко кивнул, и тень улыбки промелькнула на его лице. — Всё в порядке, — добавил он зачем-то, тоже не слишком, по всей видимости, уютно ощущая себя в такой неуравновешенной тишине. В конце концов, их только-только устоявшаяся схема отношений была безжалостно разрушена, а новая, в которой Марк был просто Марком, всё ещё лихорадочно искала свой баланс среди руин. — Только помогите мне найти сестру, — вдруг попросил он, и у Деррена уже привычно когтистой ледяной лапой тревоги сжало сердце — он, если честно, не верил, что они найдут Мэй живой. Или что вообще найдут, пусть это и было цинично. — Я очень люблю Мэй, я не могу потерять ещё и её. В детстве, — Марк улыбнулся как-то очень нежно, словно глядя куда-то внутрь себя, — мы с ней проводили очень много времени вместе. И переодевались друг в друга, кстати, тоже, тогда — в шутку. Ну кто упустит возможность поменяться местами и дурачить взрослых? Но это мы совсем маленькие были. Мы вместе с ней учились часовому делу, только ей и правда нравилось, а мне так, серединка на половинку. — Я видел её механизмы в доме, — задумчиво сказал Дерерн, — очень красивые, очень тонкая работа. Марк усмехнулся: — И при всём, там не механизмы — звери. Я редко такую мощность у приборов на часовом ходу видел. Но это её страсть, а мне чего-то такого всегда хотелось, как мне казалось — настоящего. — Поэтому в полицию пошел? — Конечно, — пожал тот плечами спокойно. — Там люди, жизнь. То, чего я и хотел. Нам в детстве родители много книг читали, и сами сказки рассказывали. Мэй они просто нравились, а я прямо мечтал вырасти, чтобы бороться со злом, или людей защищать. Лучше всего, конечно, от чудовищ. Мы, конечно, и тогда знали, что никого серьезного из чудовищ уже доброе столетие как не осталось, но всё равно мечтали, что сможем заняться какой-нибудь магией, как можно было несколько веков назад. Капканы там магические ставить, как Штерн заклинатель тварей. Деррен только головой качал, слушая подобные красочные планы на жизнь. У него в детстве на такое наглости не хватало. Он был крайне здравомыслящим и прагматичным ребёнком, предпочитавшим не строить несбыточные планы. — Мне кажется, и двадцать-то лет назад никто особо уже не мечтал о магии — дети с пеленок уже знают, что она ушла из нашего мира. — Вы были циничным ребенком, — улыбнулся Марк, но совершенно как-то беззлобно, словно находил это просто забавным и совершенно неудивительным. — О чем еще мечтать в детстве, как не о возрождении магических профессий? Это во взрослом возрасте думаешь, что магии уже нет и не будет, а в детстве… Мало ли, почему её глупые взрослые потеряли и больше не замечают? Деррен согласился, но уже как-то рассеянно — что-то царапнулось на задворках сознания, требуя внимания; что-то такое, что его зацепило в последних словах. Магии нет, и уже не будет… Может, взрослые её просто не замечают?.. — Вот оно! — воскликнул Деррен и вскочил, в порыве озарения хлопнул ладонью по столу так, что противно заныла кожа. — Вот оно, — еще раз повторил он и поглядел на Марка, но тот явно не понимал, чем вызвана такая его радость. — Ты сам сказал: может мы, глупые взрослые, просто не замечаем? В этом деле слишком много отсутствующих или странно ведущих себя переменных, слишком много. Марк поглядел на него недоверчиво, но с явным проблеском понимания. — Думаете? Вы что, серьезно думаете, магия? — Не знаю, — честно сознался Деррен. — Версия идиотская, я бы такую в пух и прах разнёс, если бы от кого-то услышал, но у нас нет вообще ничего. Так что можно и магический фон померить — лучше идей всё равно на данный момент нет. — Померить фон? — нахмурился Марк и принялся задумчиво раскачиваться на стуле на одной ножке. — Как? — У нас был курс по истории криминалистики, — отмахнулся Деррен. — Я тогда недоумевал, зачем мне зубрить про что-то настолько оторванное от жизни, но теперь готов признать — возможно, в этом было здравое зерно. Еще столетие назад, когда магией по-прежнему пытались пользоваться, в том числе для сомнительных дел, детекторы магического фона были чуть ли не писком моды. Их вскоре после изобретения в каждый участок страны отправили, потому что привыкли, что всю жизнь на магии половина преступлений была завязана. А вскоре случился магический кризис, и они уже никому не были нужны. Но почти наверняка в местном участке можно отыскать хоть один детектор — помню, у нас был цикл лекций о магических преступлениях, и когда-то кошельки на курортах вытаскивали за милую душу при помощи простенькой магии. А где еще бродят такие беспечные толпы туристов, как не здесь? Марк изумлённо глядел на Деррена, а потом вдруг коротко рассмеялся: — Так что, я действительно вырос, чтобы бороться с магическим злом? И улыбнулся. Так, что в это короткое мгновение Деррену казалось, что он ничего прекраснее в своей жизни не видел. Потом, Деррен, конечно, постарается об этом не вспоминать.