louder than sirens

Деррен рухнул на диван и устало потёр виски. День выдался какой-то невыносимо сумбурный. Вообще у него здесь, в Зоннштаттене, с каждым часом всё сильнее стиралось ощущение времени, дни сливались, слеплялись друг с другом, будто мокрый грязный снег — убийства происходили по ночам, и несколько раз Деррен был вынужден отправляться на места преступления в два, в три, в пять утра, когда он еще не ложился спать или едва-едва успел забыться на пару часов, после чего работал до утра и только когда-то тогда ложился нормально — чтобы проснуться в первой половине дня и усилием воли поднять себя с кровати для еще одного такого же глухого перекрученного дня. И последние сутки начались для него с известия о смерти инспектора. Если же подводить итоги, картина вырисовывалась неутешительная. Место преступления было заметено снегом так, что практически никаких новых зацепок они не получили — кроме загадочной заметки про ангелов, за которую, вероятно, инспектора и убили. Связаться со Столицей и запросить помощь по делу тоже не удалось: метель, начавшаяся еще прошлой ночью, не утихала почти весь день, и работники телеграфа просто разводили руками: линия передач оказалась повреждена, в такую погоду не починишь. Работа почты, естественно, тоже практически встала намертво — письмо у него, конечно, приняли, но сказали быстрой связи со Столицей не ждать. Марк всё еще ходил сам не свой после смерти отца Лестера, хотя очень старался быть полезным — или хотя бы быть рядом и напоминать Деррену, что они работают над делом и рано или поздно найдут что-то, что-то важное, что-то, что стронет дело с мёртвой точки. Когда за обедом — раньше было, честное слово, не до того — он наконец показал Марку самим же Марком найденную записку со словами про ангелов, то увидел, как светлые глаза напротив буквально загорелись какой-то новой надеждой. В итоге, пока Деррен торопливо ел что-то наскоро сваренное — ей богу, времени готовить толком не было у обоих — Марк к еде толком не притронулся; сидел, размышлял вслух, оживлённо жестикулируя. Подобный душевный подъем не мог не радовать, разве что Деррен бы предпочел, чтобы Марк отложил вилку и жестикулировал без неё. Когда в итоге с обеденного стола папки постепенно вытеснили тарелки, и еда была забыта, стало ясно, что так или иначе выходило увязать всех жертв с церковью. Кроме разве что инспектора Рейнольдса, но тот ведь пострадал потому, что участвовал в расследовании и затронул что-то, что тревожить было опасно, верно?.. Итак. Нина пела в церковном хоре, Лисбет же — как они выяснили из протоколов опроса свидетелей — оказалась девушкой набожной и в церковь ходила часто, отзывалась о ней с огромной любовью. Кэти, по словам Марка, тоже иногда приходила на репетиции хора — если выдавалась свободная минута, работа в пекарне занимала всё больше времени; у матери здоровье оставляло желать лучшего, и с каждым годом Кэти доставалось всё больше дел — но она не жаловалась. Кэти вообще никогда не жаловалась, была себе на уме, но пекарню любила так, что все привыкли: проснёшься утром, а из трубы в пекарне уже валит нежный полупрозрачный пар, а Кэти, что-то мурлыкая себе под нос, месит тесто. Связь же отца Лестера с церковью была и вовсе очевидна. Но только вот почему «как ангелы»? Все погибшие действительно были людьми в той или иной степени верующими и добродетельными — так может, убийца таким образом искал очищения для себя? Посылал «ангелов» вперёд себя на небеса, чтобы замолвили о нём доброе слово? Безусловно, такая изломанная логика вполне могла крыться за всеми этими преступлениями — и принадлежать при этом глубоко больному душевно человеку. Но ведь сердцедёр был крайне осторожен и последователен — или феноменально удачлив. И почему тогда сердца? Зачем он забирал их сердца? Как трофеи? Картина выходила больно смазанная. И, главное, как именно он выбирал жертв? Видел их в церкви? И был ли он, в таком случае, на сегодняшней заупокойной мессе по отцу Лестеру? Пришёл ли полюбоваться на дело рук своих, посмотреть, как очередной «ангел» отправится очищенным защищать его перед высшим судом? Деррен не слишком хорошо разбирался в религиозных канонах, но в общих чертах представление имел. Деррену было тошно оттого, что и во время службы, слушая тяжёлую, монументальную в своей траурности музыку, он цинично высматривал подозрительно выглядевших людей — слишком нервничавших, или наоборот слишком радостных, словом, искал какую-то неуловимую фальшь, вместо того, чтобы полностью посвятить своё внимание мессе. Марк рядом с ним сидел бледный, как полотно, и было видно, что отпевание приносило ему мало утешения — он бездумно мял в пальцах основание тонкой длинной свечи, так что огонёк на подрагивающей свечке нервно трепетал, плясал вокруг фитиля. Насколько Деррен знал, Марк, при всей любви к отцу Лестеру не был искренне религиозен — да и это было неудивительно: религия известным образом относилась к «наклонностям» таких, как Марк. Сложно искать утешения в вере, которая отрицает твоё право на существование. Траурное чёрное платье вместе с тёмными волосами делали невыспавшегося растерянного Марка бесцветной тенью прежнего себя, и Деррену было неожиданно больно видеть его таким. Но что он мог изменить? Сидеть рядом на жёсткой церковной скамье и только обещать себе, что обязательно, обязательно найдет этого урода, погубившего столько людей — и столько людей, дорогих лично Марку — и думать о том, что пора что-то менять, пора учиться протягивать людям руку просто для того, чтобы их поддержать. По дороге с крохотного кладбища, где похоронили отца Лестера, Марк шёл молча, быстро и бесцеремонно отговариваясь от всех соболезновавших ему знакомых, начинавших рассуждать о том, какой покой нашел теперь отец Лестер в лучшем из миров — судя по его напряжённым плечам, Марку словно кислотой на открытые раны капали эти слова. — Твою мать, — глухо выругался он тогда вдруг, даже не заботясь о том, не услышит ли его кто-то, и пнул сапогом сугроб, затем ещё и ещё. Потом подумал и, торопливо слепив снежок, от души запустил им в стену ближайшего дома, вымещая всю свою злость. Деррен остановился и принялся терпеливо ждать, пока тот успокоится — и Марк действительно очень быстро растерял весь свой запал и просто рухнул на заметённый снегом каменный парапет — и плевать, что тот был холодным и снег яркими белыми пятнами потом останется примерзшим к платью. Деррен спокойно сел рядом и, подождав, тихо позвал его. Марк, кажется, вздрогнул, и недоверчиво поглядел на Деррена, пробормотал что-то о том, что это был первый раз, когда Деррен обратился к нему по имени. По его настоящему имени. Деррену стоило огромных усилий не подать виду, что его это замечание задело; он теперь и сам видел: Мэйлин он часто звал по имени, с Марком же как-то умудрялся обходиться без этого — и не замечать. Значило ли это, что Марка он по-настоящему так и не принял или держал дистанцию?.. Честно, Деррен так себе разбирался в подобных тонких материях, но может, оно и к лучшему, иначе бы он никогда так и не вытащил себя из болота упоительной рефлексии, к которой был и без того склонен. — В чём дело? — вместо этого только и спросил он. — Что-то не так? Ну, кроме того, что Марк потерял одного из самых близких ему людей. Честное слово, иногда Деррену хотелось подцепить вирус и лишиться голоса надолго, очень надолго, чтобы не задавать дурацких вопросов и не говорить лишнего. Это бы очень, очень упростило его собственную жизнь и жизнь окружающих. Но Марка вопрос не задел, наоборот — он поглядел на Деррена совершенно спокойно. — Эта ваша церковь, — хмуро сообщил он, — которая должна дарить успокоение, даже не позволила мне толком проводить его в последний путь! Я не мог пройти в процессии или нести гроб — просто потому что сейчас я не того пола, а если бы и был собой, меня бы всё равно не пустили! Потому что где это видано, чтобы отца-настоятеля в последний путь провожал какой-то пидор? Ох. Деррен даже прикрыл глаза на секунду. Что он тут мог сказать? Да в общем-то, действительно ничего. Он протянул руку и потрепал Марка по волосам — тот давно уже снял мешавшуюся шляпу, пока вымещал всю свою злость и гнев. В его волосах уже запуталось так много снежинок, что казалось, будто тёмные волосы побило ранней сединой. — Послушай, я отвратительно умею утешать и оказывать поддержку, — сознался Деррен, чувствуя, что это будет правильнее и лучше чем всё то, что он попытается сказать. — Но я действительно тебе чертовски сочувствую и не представляю себе, как тебе паршиво. В том числе из-за того, что церковь — такая авторитарная и лицемерная структура в большинстве своём. Но ты же знаешь, что отец Лестер действительно любил тебя, и это гораздо важнее, чем какой-то там ритуал, который, по мнению всех этих высокопоставленных чинуш в сутанах, тебе не положен. Марк невесело улыбнулся, но смотрел на Деррена при этом с какой-то удивительной благодарностью. — Может, вы не слишком умеете утешить, но уж точно умеете осудить нашу славную церковную и социальную систему, — наконец, сказал он, задумчиво отряхнул снег с подола и поднялся. — Пойдемте? Чёртов сердцедёр сам себя не поймает, а это одна из немногих вещей, которые я действительно ещё могу сделать для отца Лестера. Деррен тоже поднялся и коротким движение отряхнул свой плащ. На улице давно уже совершенно стемнело, и вернуться домой казалось хорошей идеей. Сегодня вечером он не станет сбегать в участок, а останется поработать в башне, и не потому что он уже не чувствовал какой-то тени напряжения в отношениях с Марком или потому что хотел еще что-то с ним обсудить касательно дела, но просто потому что чисто по-человечески не мог оставить его одного в огромной пустынной Часовой башне, где больше не было ни его сестры, ни редких визитов отца Лестера, ни самого Деррена, испугавшегося собственных демонов. — Мне наконец в архиве сняли копию карты, — сказал он. — Надо бы нанести все места убийств на неё и поглядеть, что там с территориальностью преступлений. Марк знал Зоннштаттен хорошо, и потому не смог долго наблюдать за тем, как Деррен хмурился, глядя на карту и высчитывая по ориентирам, которые мог вспомнить, положение тех мест, где произошли преступления. Положим, с церковью было легко, но вот со всеми остальными… Марк не выдержал и попросил карандаш, после чего нанёс разметку за несколько минут, то и дело отводя с лица свои длинные волосы — они падали на глаза и загораживали свет. Когда же он закончил и поднял взгляд на Деррена, то хмыкнул и закатил глаза: — Не смотрите на меня так. Я знаю, где всё это произошло, просто потому что вы накануне протащили меня по всем местам преступлений, чтобы проверить магический фон. А не потому что я их совершил. Алиби Марка в пять утра он, слава богу, действительно подтвердил, и теперь, наконец, мог отпустить дурные мысли о его причастности; о визите Марка ему рассказала не только Мэри, но и вся её семья поддержала рассказ: поздно вечером кто-то из младших детей заметил тихонько пришедшую «тётю Мэй», в которой они души не чаяли, и подняли шум на весь дом, так что пришлось Марку оставаться у них и сначала терпеливо пить чай, возиться с детьми и только потом он смог наконец поговорить с Мэри с глазу на глаз, и ушел действительно совсем незадолго до взрыва. Деррен не выдержал и тоже коротко рассмеялся — всё-таки его подозрительность носила уже почти нездоровый характер, и они оба это замечали. Впрочем, Деррену казалось, что его можно было понять. Он ещё раз поглядел на план города, на котором теперь были размечены точки, и увиденное ему не понравилось. А затем оно стало нравиться ему ещё меньше, когда он мысленно добавил ещё одну, не отмеченную на плане точку. И Марку тоже не нужно было много времени, чтобы понять, что… — О нет, — пробормотал Марк как-то неожиданно жалобно. — Нет-нет-нет. Но Деррен боялся, что всё обстояло именно так. Часовая башня стояла на самом берегу озера; места же преступления, особенно если их пронумеровать, расходились от края озера, будто концентрические круги, как Деррену уже однажды и показалось. Сначала Нина, найденная на обледеневшей галерее, совсем недалеко на восток от их дома — сейчас Деррен и правда вспоминал, что именно оттуда ему Алистер махнул на стоявшую на берегу озера Часовую башню. Раз. Два — Лисбет, которая пришла набирать воду из озера поздно вечером, когда Деррен её встретил. И проводил до дома — дом её стоял тоже рядом, разве что лежал на севере и чуть дальше от озера, чем было найдено тело Нины. Три — взрыв пекарни. Пекарня отстояла ещё дальше, располагалась в нескольких улицах отсюда, ближе по направлению к центру города, то есть практически на восток. Четыре — церковь, которая стояла неподалеку от центра Зоннштаттена, на востоке с легким уклоном к югу. И пять — тело инспектора Рейнольдса, найденное по дороге их участка. Участок располагался ближе к краю города на юге. Каждое следующее убийство было совершено чуть дальше от берега озера — или от домов на берегу озера?.. Выглядело, словно убийца выбирался всё дальше и дальше от дома, смелел с каждой жертвой, набирался сил. И, если нарисовать расходившиеся, как круги на воде, кольца, то почти неизбежно получалось, что эпицентр, от которого шло это эхо смерти, был где-то здесь, где-то совсем рядом. В соседних домах — или в самой Часовой башне. И тогда просто напрашивалось предположение ещё об одной точке, нулевой, расположенной прямо в их квартале. И этой точкой отсчета, нулём была Мэйлин. Только причём тут была церковь, как она была связана с происходящим? Факты вокруг церкви тоже вроде как сходились в одну точку — по крайней мере, у Деррена было ощущение, что они увязывались друг с другом в убедительную систему. А вот обе системы между собой — уже нет. Если убийца находил жертв в церкви, то почему карта преступлений выглядела именно так? Или могла ли быть связь с церковью случайной, просто чем-то, что они так желали найти — и потому нашли? В конце концов, в маленьких городах всегда обычно наблюдался высокий уровень религиозной сознательности людей, может, и здесь статистика играла с ними дурную шутку? В конце концов, четыре человека, связанных с местным приходом, не нарушали никаких вероятностных законов. И даже пятеро. Чёрт. Деррен взъерошил волосы, уже совершенно не заботясь о том, что они запутаются. Марк, долго сидевший безмолвно, наконец, прочистил горло и спросил: — Мэй… Она же тоже была в этой цепочке? — он махнул в сторону карты; глаза у него были совсем отчаянные. Деррен, помедлив, кивнул. — Думаю, да. — У неё нет шансов? — Не знаю, — честно ответил он. — Я бы сказал, что нет — но мы её так и не нашли. Все прочие жертвы были оставлены где-то, где их легко могут обнаружить уже через пару часов, а твоя сестра пропала без вести. Возможно, она была первой, и уж точно она была особенной. Марк смотрел на него напряжённо, призывая продолжать, но Деррен невольно споткнулся, потому что теперь собирался наговорить ему ещё более тревожных вещей. — Есть два варианта. Она была особенной и потому осталась в живых. Если там какая-то личная связь с убийцей, он мог быть не в состоянии лишить её жизни, и все остальные убийства — замена самого первого, не состоявшегося. — А второй какой? — упрямо продолжил Марк. — Второй, — Деррен вздохнул. — Что с ней он расправился с особой жестокостью, что там было что-то личное или что-то запустившее эту безумную серию. Марк только кивнул, словно оглушённый; всё-таки он явно был не готов жить с мыслью о том, что его сестры больше нет. Деррен подвинулся ближе к нему — диван слегка скрипнул — и положил руку ему на плечо, чуть заметно поглаживая. — Завтра, — сказал он. — Завтра рано утром я свяжусь с окружным судьёй и выбью разрешение на обыск всех окрестных домов. Сам понимаешь, без этого я не имею права. Но мы сделаем всё, что возможно. Марк снова безмолвно кивнул, а потом, нервно кусая губы, выдохнул неровно — с едва слышным эхом сбитого от подступающих слез дыхания — и, подобрав колени, уткнулся носом Деррену куда-то в плечо, почти в изгиб шеи. Деррен осторожно, стараясь не спугнуть его, приобнял его за плечи крепче, прижимая к себе; почти как тогда, в церкви, только без того острого надлома, без обнажённого нерва. Марк просто больше не мог и явно искал хоть какой-то опоры, потому что земля под его ногами продолжала беспощадно крошиться. — Я не переживу, если потерял ещё и Мэй, — тихо пробормотал Марк куда-то ему прямо в шею, так что он чувствовал на коже горячее дыхание и движения шершавых обкусанных губ, и от подобной близости к другому человеку против воли бросало в дрожь. Твою мать. У человека горе, а Деррен что?.. Сидел и думал совсем о чём-то не о том, не стыдно? Деррен попытался пробормотать что-то утешительное, но замолчал на середине фразы, чувствуя, что в такой момент, пожалуй, любый слова были бессильны. Можно было только протянуть руку и собственным теплом показать, что он рядом. Марк затих, дыша всё ровнее, но Деррена отпускать и не думал; Деррена же медленно начинало клонить в сон — Марк был очень тёплым и удивительно ненавязчивым; в голове тягуче вертелись мысли о том, каково ему было, когда рядом — никого, кто мог бы по-настоящему утешить и поддержать, только какой-то полузнакомый человек из Столицы, который волею судеб оказался с ним повязан во всей этой истории. Но Марка, что поразительно, кажется, компания Деррена вполне устраивала и в минуты отчаяния его неуверенную поддержку он принимал с благодарностью. Интересно, а был ли там, во Внешнем Кольце, у Марка кто-то, кто мог бы обнять его и сказать правильные слова?.. Деррен отогнал эти мысли, от них веяло совсем чем-то странным; до этого в последние дни он всё бежал так быстро, что не было времени остановиться и задуматься о чём-то подобном, но в эти, почти замершие секунды, когда их с Марком обоих разбила усталость, эти мысли его нагнали. Как вообще Марк там жил? Да и вся эта ситуация напоминала ему о другой, очень давней, совсем отличавшейся настроением, но ассоциации никак не хотели уходить. Деррен осторожно высвободился и тихо сказал Марку: — Иди спать, на тебе совсем уже лица нет. Марк действительно выглядел паршиво и моргал чуть заторможенно, пригревшись на его плече. — Не могу, — покачал головой тот наконец. — Сегодня же ночным поездом должен прибыть господин Зингер. — Заметив непонимание, явно отразившееся не лице Деррена, он с трудом закатил глаза и пояснил. — Тот самый оперный певец, не помнишь, что ли? Сам мне несколько дней назад рассказал, что он приезжает. А на днях он прислал мне телеграмму, сообщил, что хотел бы снять комнату. — А, — только и ответил Деррен. — Он скоро должен быть? Марк вяло пожал плечами и, когда Деррен поднялся с дивана, лёг, вытянувшись во весь рост. — Вроде, через полчаса уже наверняка. Деррен размял затекшую шею и подобрал с кресла скинутое когда-то пальто. — Я пойду, мне надо еще закончить кое-что для расследования. Марк махнул рукой, мол, ступайте, господин детектив, и Деррен на всякий случай пожелал ему доброй ночи. У самого же Деррена действительно еще было одно, последнее на сегодня дело; пока он сидел, позволяя мыслям медленно перетекать друг в друга, он вспомнил про не дававшую ему покоя вещь. Всё-таки было с чердаком что-то не так, совершенно точно. Потому что, если задуматься, он чётко помнил, как вечером накануне собирался пойти туда, чтобы закрыть окна, и только там, стоя уже наверху круто ввинчивавшейся под крышу лестницы, понял, что на самом деле уже побывал на чердаке — только почему-то об этом забыл. И уже потом, лёжа в кровати, понял, что совершенно не мог вспомнить, как выглядело само чердачное помещение. Это-то чем можно было объяснить? Рассеянностью? Усталостью? Слишком высоким уровнем стресса из-за расследования? Всё-таки надо было для успокоения совести подняться туда ещё раз и убедиться, что чердак был ничем не примечателен. В конце концов, насколько он помнил по рассказам Марка, именно там семья Ляйхтов держала своих почтовых голубей — и именно там, судя по всему, на голубей и напали. Так почему же он, чёрт возьми, до сих пор не добрался до чердака и не проверил, не осталось ли там засохших следов крови или хоть каких-то признаков присутствия Мэйлин? Ведь по версии Марка что-то с ней случилось именно там. А он вот так легко взял и решил, что Марк наверняка там давно всё проверил, и если бы что-то оказалось не так, показалось бы подозрительным, он обязательно бы Деррену сказал. Но Марк про чердак не говорил, кажется, никогда. Да и чтобы подозрительный и дотошный по натуре своей Деррен оставил место предполагаемого исчезновения неосмотренным? Чтобы не проверил всё лично? Что-то во всём этом было глубоко, решительно не так. Он же ведь даже толком не воспоминал про чердак, хотя лестница наверх вела всё из той же гостиной, в которой он проводил столько времени, но она не вызывала в нём совершенно никакого любопытства. Всё равно ничего лучше он сегодня сделать уже не мог — так хоть избавит себя от скребшейся на задворках сознания проблемы. Деррен решительно закатал рукава — просто для того, чтобы придать себе немного уверенности — и начал подниматься по винтовой лестнице наверх, под самую крышу. Быть может, у него слишком разыгралась фантазия из-за всех ужасных событий, что творились в Зоннштаттене. А может, в разум настойчиво стучалась какая-то верная мысль, интуиция, что хотите. Деррен добрался до верхней площадки перед дверью на, собственно, чердак; из узкого окна лился тусклый лунный свет, делавший тени резче, придавая картине какую-то особую зловещесть. Уже когда его рука крепко сжимала резную дверную ручку — та почему-то не обожгла его холодом — Деррен почувствовал вдруг, что ему было неожиданно жарко — лоб был покрыт нервной испариной, дышать было тяжело. Почему же он так волновался, когда успела накатить подобная тревога? Или это просто последствия подъема по лестнице? Деррен потянулся вытереть лоб тыльной стороной ладони и замер: взгляд зацепился за собственную ладонь. Он развернул её к себе, затем вторую, и почувствовал, как его пробирает крупная дрожь. Ярко-синими, чуть смазанными и не до конца просохшими чернилами у него прямо на руках — если сложить их вместе — было написано несколько слов. Крупными, неровными скачущими буквами было выведено: «М Э Й Л И Н». И ещё, ниже: «НЕ ХОДИ». Деррен сглотнул и машинально похлопал себя по карману жилета, в котором всегда носил свой блокнот для коротких заметок и сточенный уже почти до огрызка химический карандаш. Карандаш был на месте, но, стоило его достать из кармана, как он перепачкал ему пальцы ещё чуть влажными следами. Значит, надпись была сделана буквально минуты назад, на его собственных ладонях. Почерком, очень похожим на его собственный. Только вот он совсем не помнил, чтобы что-то писал. Может, он начинал медленно, но верно сходить с ума?.. Что это было? Дурные шутки воображения? Всё-таки какая-то замешанная в деле магия? Что было с чёртовым чердаком не так? Он ведь и в прошлый раз странно туда сходил, совсем не мог вспомнить, как тот выглядит. И что, в конце концов, значили эти слова? Вернее, с требовательным «не ходи» всё было ясно, но Мэйлин? Что с ней? Она там? Она — источник всех бед? Что? В голове мутилось, словно его опоили чем-то дурным. Деррен несколько раз резко вдохнул-выдохнул, проясняя сознание и решил всё же осторожно заглянуть на чердак. Он взялся за ручку двери ещё раз и почти повернул её, как вдруг с изумлением заметил, что в неверном лунном свете на деревянной поверхности двери было размашисто выведено: «УХОДИ НЕМЕДЛЕННО». На последней букве стояла жирная клякса и она не была дописана до конца, и еще несколько секунд назад, Деррен готов был поклясться, этой надписи не было. Он отступил на шаг назад и запоздало заметил, что в его руках был огрызок химического карандаша с обломившимся грифелем; а во рту, если прислушаться к собственным ощущениям, можно было различить призрачный привкус анилинового красителя — Деррен иногда слюнявил карандаш, когда делал заметки в дурную погоду и знал этот вкус лучше многих других. Кажется, вот где действительно стоило померить магический фон — или что это было, на самом деле? Если, конечно отбросить версию о безумии — она по-всякому не могла подсказать конструктивных решений. По всему выходило, что на чердак он заглядывать пытался — и каждый раз оставлял себе послание о том, что не стоит этого делать, и тем более не стоит соваться обратно. Только не мог вспомнить, как это происходило и почему; значит, ему нужен был напарник, который останется в безопасной зоне и проследит, что же происходит. Взять Марка? Взять кого-то из констеблей? Марк наверняка ещё не спал, можно было позвать его прямо сейчас… Но готов ли он был им так рисковать? В конце концов, если послания действительно оставлял он себе сам, то стоило прислушаться — он ведь паникером не был, наоборот хорошо себя знал, знал, что полезет разбираться. Даже размашистую надпись на двери оставил такую, чтобы без шансов. Так стоило ли ночью лезть на предположительно зачарованный чердак, рискуя не только своей шкурой, но и Марком?. Деррен зевнул так, что неприятно щелкнула челюсть, и он чертыхнулся. Он только теперь чувствовал, как кошмарно устал сегодня, усталость свинцовой тяжестью опустилась на плечи. Он так сильно устал. Глаза слипались, и тело было таким тяжелым — хотелось просто дойти до кровати и забыться в мягком мареве сна, которое казалось таким заманчивым, тёплым и нежно баюкающим. Расследование-то никуда не убежит, как и чердак. И нужно подкрепление, даже если это всё окажется дурной игрой воображения; лучше над ним станут смеяться, чем у него на руках будет ещё и труп Марка. И он не был уверен, что Марку стоило видеть что-то, что было на чердаке. Что-то, связанное с Мэйлин. Деррен с трудом добрёл до своей крохотной комнатки, на ходу расстёгивая ряд блестящих пуговиц на манжетах рубашки и ослабляя высокий воротничок, которой уже давно потерял свою былую накрахмаленную свежесть — ей-богу, в таких условиях было не до того. Ничего, завтра он оттелеграфирует с Столицу и запросит серьёзное подкрепление, завтра пойдет вместе с Марком и констеблями на чердак, завтра, завтра… Деррен, наконец избавившись от одежды, с наслаждением рухнул в кровать. Уже засыпая — обычно Деррен против всякой воли добрых минут сорок ворочался, прокручивая в голове последние материалы дел или думая о чем-то постороннем — он услышал приглушённый звон колокольчика. Скорее всего, это прибыл тот самый знаменитый певец, о котором с таким придыханием говорил весь город. И, скорее всего, его приезд нарушит их с Марком почти что устоявшуюся рутину — тому опять придётся изображать Мэйлин и дома, а Деррен больше не сможет так беспечно оставлять папки и материалы дела на кухонном столе. Последнее, правда, было правильно — в конце концов, он слишком расслабился, это было непрофессионально. Ну и чёрт с ним, они разберутся как-нибудь — подумал он с трудом и с наслаждением уснул. Ему снилось что-то до боли знакомое; знакомые безликие шкафчики, в которых хранились рассортированные закрытые дела и бумаги по законченным полицейским расследованиям; огромная, почти бесконечная картотека, в которой было практически невозможно что-то отыскать, особенно если ты не знал точно, что именно тебе нужно. Деррен шёл вдоль стеллажей, скользя пальцам по табличкам, на которых значились даты расследования, фамилии преступников, детективов, стоявших во главе расследования и, изредка, кодовые имена этих дел. Кодовые имена, конечно, были далеко не у всех, только у громких или необычных случаев, к которым какое-то название приставало само за считанные дни. Примерно с такой же легкостью, как они сами в Зоннштаттене стали звать своего серийного убийцу «сердцедёром». Деррен что-то искал, какие-то материалы — или чьи-то замороженные расследования? Всё казалось таким размытым… Но, проскальзывая кончиками пальцев по табличкам, он точно понимал: не то. Он искал что-то другое, была у него какая-то идея, какая-то догадка, зудевшая под кожей из-за своей неопределённости — он всё никак не мог ухватить змею за хвост и только чувствовал, как она проскальзывает вёртко между пальцев. Ещё он остро, как, кажется, никогда, чувствовал: если он найдет нужную ему информацию, его заметят, его оценят, его признают. Он его заметит — и обратит взор своих тёмных живых глаз, ободряюще улыбнется: хорошо поработал, парень. Деррен так хотел, чтобы его заметили, чёрт возьми, он чувствовал это почти на физическом уровне, как боль или зуд, и помнил это ощущение до сих пор, чувствовал его заново; помнил, как это было важно. Пальцы Деррена споткнулись об очередную табличку и он замер, всматриваясь в неё, чувствуя: это оно, то самое, то, что он так долго искал. Сейчас он наконец поймёт… На ряды ячеек перед ним упала угольно-чёрная тень, заслоняя неяркий свет ламп, так что Деррен не мог прочесть, что же там было написано. Ничего, ещё немного, и он разберётся, и доложит обо всём Фаринелли — господи, как же Деррену хотелось, чтобы иностранный следователь оценил его способности, оценил его страсть к работе, чтобы выделил из безликой массы таких же констеблей — и дело сдвинется с мёртвой точки. И настоящее дело, взбудоражившее Столицу, и его, Деррена, собственная жизнь, стронутся с места. С рекомендацией от такого человека его даже могут принять в полицейскую академию и до того, как он выслужит необходимый срок констеблем. Деррен обернулся и почувствовал, как вдруг ёкнуло сердце, дёрнулось, словно он оказался на краю пропасти. Человек, подошедший к нему, казался до боли знакомым, и в неверном свете ламп накаливания его острые черты казались какими-то почти хищными, но взгляд всё равно отвести удавалось с трудом; и только тёмные живые глаза смотрели как-то совершенно вроде бы без угрозы, не было в них ничего страшного, но Деррена от этого взгляда сковывал совершенно иррациональный по своей природе душный липкий страх. Потому что детектив Фаринелли не должен был смотреть на него так; Деррен и сам не мог точно сказать — как, просто чувствовал. И знал, что произойдёт дальше. Тот похвалит его. Сделает шаг ближе, улыбаясь и отмечая, какой Деррен старательный и способный, скажет, что сразу его заметил. И сердце у Деррена будет колотиться, словно безумное. А потом протянет руку, обопрётся ладонью о стеллаж у Деррена за головой, наклонится ближе, внимательно его разглядывая. И случится катастрофа, за которую Деррену потом будет мучительно стыдно ещё очень, очень много лет. Потому что тогда, давным-давно, улыбчивый и талантливый детектив Фаринелли его поцеловал, словно это было самым обычным делом, а Деррен растерялся и не оттолкнул его, застыл, потрясённый; позволил себя целовать, чувствуя, как сжималось собственное заячье сердце: оттого, что ему нравилось, оттого, что он чувствовал что-то совсем непривычное, оттого, что с девушками всегда было как-то не так. И мгновенная вспышка озарения, настигшая его тогда — озарения, что он ведь сам искал внимания, и что сдержанный в личных отношениях иностранный следователь ни за что бы к нему не полез, если бы он сам не демонстрировал… чего-то. Какого-то отнюдь не служебного рвения. Эта вспышка озарения и привела его тогда в чувство, заставила наконец отшатнуться, отпихнуть Фаринелли и броситься из архива прочь так быстро, как только он смог. Но сейчас что-то шло иначе, и Деррен с изумлением узнавал проступавшие в не забытых с годами чертах чужие, тоже до боли знакомые. Марк стоял перед ним на чужом месте, в чужой ситуации, и вместо того, чтобы сделать что-то, только смотрел на него своим тоскливым взглядом. А потом спросил: — Ты не устал бежать? Деррен проснулся, рывком садясь на кровати, и сон еще обрывками оседал в памяти. Это дерьмо так давно ему не снилось, господи, знал бы кто. Ему даже казалось, что он освободился от этой истории — и вот, что-то расшевелило, растревожило старую рану в памяти, которая и не думала до конца затягиваться, гноилась запоздалым чувством вины. Только теперь туда вросло что-то новое, что-то ещё более сложное. Деррен застонал и откинулся обратно в кровать. Ему казалось, что этой ночью он больше уже не уснёт.