louder than sirens

I swallow the sound and it swallows me whole Til there’s nothing left inside my soul I’m empty as that beating drum But the sound has just begun Florence and the Machine “Drumming Song”

Собирались они быстро. Да и на что им особо было тратить время? Что Марк, что Деррен смутно себе представляли, что именно может помочь людям, собравшимся лезть в гнездо сирены на собственном чердаке. Сирены, которая, предположительно, тут же постарается их убить - не зря же Деррен накануне так отчаянно велел себе самому убираться с чердака?.. Искать же помощников было бесперспективным вариантом - возможно, счет теперь шел на часы и минуты, и сирена действительно что-то собиралась устроить в городе, и тогда нельзя было терять время, ни секунды нельзя. Хотя, конечно, оба признавали - пара констеблей в здравом уме им бы действительно не помешала для подстраховки. Но вариантов особо не было, так что Деррен разве что тщательно проверил пистолет и зарядил его, Марк отыскал вторую пару беруш и велел Деррену их тоже использовать. В конце концов, соваться в логово зверя, который может моментально околдовать их своим смертельно сладким голосом, без этого было попросту самоубийством. Вряд ли беруши отсекут весь звук, но в ход шло всё, что повышало шансы пережить эту встречу. К сожалению, второго пистолета у них не нашлось, но Марк только отмахнулся от самой идеи - как он объяснил, он отнюдь не был уверен, что два человека с пистолетами на чердаке не натворят каких-нибудь глупостей, о которых в последствии станут жалеть. Буквально минут через десять они уже поднимались на чердак по одной из винтовых лестниц, и в напряжённой тишине дома сразу казалось, что их шаги отдавались слишком гулким эхо, и их непременно услышат там, наверху. На чердачной площадке перед дверью было светло - дневного света из небольшого окна было более чем достаточно для того, чтобы Марк увидел надпись, сделанную накануне синими чернилами и присвистнул: - Я бы если такое заметил, с ума бы сошел. Особенно, если бы понял, что сам себе это написал. Деррен невесело улыбнулся, достал из кармана беруши - Марк повторил его движение - и, сделав несколько резких вдохов и выдохов, решительно повернул ручку двери, распахивая дверь. Чердак оказался огромным и достаточно пустынным - крыша была очень высоко, и только в торце чердачной комнаты виднелось огромное окно, характерное для голубятни. Оно было разбито, и ветер задувал внутрь, гоняя тонкую снежную позёмку по чердачному настилу; ещё одно разбитое окно в череду других, и оно только подчеркивало правильность их догадки. На чердаке никого не было, только виднелось что-то тёмное на полу ближе у окна - Деррену потребовалось несколько мгновений, чтобы приноровиться глядеть против света, ярко заливавшего чердак сквозь разбитое окно. И только тогда он понял, что на полу лежал человек - даже не так, на полу лежала девушка. Марк, до поры до времени остававшийся на лестничной площадке - таков был их уговор на случай, если провалы в памяти повторятся - осторожно вошел следом и, приглядевшись, сдавленно охнул и, наплевав на безопасность и осмотрительность, бросился к лежавшей на полу девушке; в общем-то, у Деррена не было никаких иллюзий насчет того, кого они нашли - даже если бы он сейчас не признал Мэй, настоящую Мэй, к нему всё равно медленно, толчками возвращались воспоминания, утраченные на чердаке прошлой ночью. Когда прошлой ночью он так же открыл дверь и заглянул внутрь, он заметил Мэй; но не только её - ещё он заметил огромную белоснежную птицу, она была, пожалуй что, и крупнее человека. Птица дремала, засунув голову под крыло и поджав под себя лапы - дремала прямо рядом с Мэй, неподвижно лежавшей на полу, чьё тёмное платье контрастно выделялось на фоне белоснежных перьев с редкими черными пестринами. И, стоя тогда на чердаке, Деррен почти физически ощущал какое-то напряжение вокруг себя - воздух вокруг словно трещал; чувство было такое, будто птица - теперь Деррен хорошо знал, что это была за птица - оплела пространство вокруг себя крайне мощным защитным барьером, который практически плавил пространство вокруг себя, изменяя его. Стоило Деррену ночью сделать еще один осторожный шаг вперёд - он не мог просто так уйти, не выяснив, что было с Мэйлин - как птица вдруг резко вывернула голову из-под крыла и распахнула яркие, невероятно ясные золотые глаза. Именно тогда Деррен убрался с чердака в первый раз; во второй раз ему достаточно было только открыть дверь и снова увидеть белые перья, как память лавиной вернулась к нему, обрушилась, словно высокий гребень волны, под напором которой было невероятно сложно устоять. Тогда он написал себе послание на двери - потому что понял, что еще немного, и его могут заметить по-настоящему, и тогда никакие двери его не спасут. Нельзя было дать себе сунуться туда ещё раз, потому что это и без того выглядело, как чудо, что он не вспугнул обитателя чердака и не спровоцировал сирену на агрессию. Но сейчас вокруг этого напряжения не ощущалось, только слабые его отголоски, разве что, разбегались, словно затихающие круги по воде. Скорее всего потому, что самой сирены на чердаке тоже не было - виднелись только отдельные крупные белые перья и пух, забившиеся по углам. И Мэйлин. Деррен скорее увидел, чем услышал, что Марк, забывшись, что-то ему говорил; сирены сейчас не было, и Деррен поспешно освободил одно ухо, чтобы нормально его слышать. - Я был здесь, - откашлявшись, глухо сказал Марк, стоя в паре шагов от распростёртой на полу Мэйлин. На полу у окна виднелись засохшие пятна крови, но платье на груди Мэй повреждено не было, и выглядело всё так, будто она попросту спала, но Марк не решался наклониться и проверить, был ли у неё пульс. - И я видел её, - добавил он ещё тише. - Только до этой минуты не мог вспомнить об этом. Деррен попытался ответить на языке жестов, но выходило медленно, так что он отмахнулся и жестом показал Марку тоже освободить одно ухо. - А сирену? Её ты видел? - спросил он уже вслух. - Нет. Только перья сирены и мелкие перья - наших собственных голубей, скорее всего. Деррен кивнул. - Деррен, - неуверенно попросил Марк. - Ты можешь?.. Посмотри, как она. Деррен даже не стал спрашивать, почему Марк не мог сам - и так было понятно. Он бы тоже не был готов после такой череды потерь еще и самостоятельно обнаружить, что его сестра больше не дышит и что ниточка пульса давно застыла неподвижно под этой нежной кожей. Деррен осторожно опустился на корточки перед телом - нет, не стоило её так называть, да и выглядела Мэй так, будто и правда просто безмятежно спала. Осторожно обхватил пальцами её запястье, принялся прощупывать пальцами в поисках пульса, но отыскать артерию не выходило. Может, у неё глубоко залегали сосуды или Деррен просто не мог найти нужную точку - а может, конечно… Деррен, не глядя на Марка - он и без того прекрасно представлял, как тот спадал с лица с каждой секундой от предчувствия катастрофы - отпустил её руку и расстегнул верхние пуговицы на высоком воротнике платья, обнажая шею. Приложил пальцы к сонной артерии, и - вот оно, вот оно, кажется - что-то мягко, неуверенно толкнулось ему в пальцы, ещё и ещё. Медленно, тихо, но ровно. Как будто она и правда очень глубоко спала. - Жива, - Деррен, кажется, почти прошептал это от облегчения и ощущения невероятной хрупкости момента, и услышал, как Марк шумно выдохнул, словно до этого попросту боялся дышать. Только теперь Марк торопливо опустился рядом с ней на колени и приложил ухо к её груди; на его встревоженном лице медленно расцвела счастливая улыбка. - Ничего, найдем, как привести её в чувство, - уверенно сказал он. Деррен хотел уже предложить осторожно перенести её вниз, прежде чем они вернутся сюда, наверх, для встречи с сиреной, но воздух вдруг прорезал пронзительный клёкот, такой высокий и тоскливый, что кровь моментально застыла в жилах. Тяжело хлопая крыльями, в чердачную комнату шумно ввалилась огромная белая птица, яростно крича и пристально глядя на них с Марком своими огромными немигающими золотыми глазами. И с её появлением Деррен снова почувствовал ту тяжелую, трескучую ауру волшебства, бурлившего вокруг неё, которую он заметил ещё накануне ночью - сирена внесла её за собой следом, словно шлейф злой метели. Сирена была огромной, ростом больше человека, и буквально дышала силой и злобой - и всё равно было в ней что-то величественное, от чего захватывало дух, что-то, невольно вызывавшее восхищение. Деррен, зачарованный стылым взглядом хищных птичьих глаз, не сразу опомнился, так что когда он дёрнул Марка за руку, требуя немедленно заткнуть второе ухо, было уже слишком поздно. И сам он тоже не успел до конца закрыться от её песни. Сирена же словно успокоилась, вытянула шею и, полуприкрыв глаза, запела; то, что начиналось как отдельные трели, ещё похожие на птичьи, быстро начало сплетаться во что-то потустороннее, принципиально иное, лишённое отдельных звуков, но каким-то удивительным образом вплетавшее в себя тени знакомых ему голосов погибших - и это была мелодия в каком-то абсолютном смысле, чистая, бестелесная, в которой всё яснее прорезались тревога, ярость и гнев, переходя друг в друга, нарастая в крещендо. Он чувствовал эту ярость, закипавшую в собственных венах, расцветавшую жаждой крови, жаждой разрушения, жаждой мести, алыми цветами ненависти и боли. Но частью своего всё ещё не пленённого сознания он понимал, что это были не его чувства, не его злость, его тело было всего лишь покорным инструментом для чужой музыки. Только если утром на нём играли мелодию блаженного покоя, теперь через него звучала симфония жестокой смерти. Деррен, стукнув сломанным мизинцем об пол, зашипел от боли, но смог, наконец, заткнуть второе ухо - и сразу стало легче. Он все равно что-то слышал, и мелодия ядом медленно просачивалась в сердце, но кровь больше не кипела в страстном желании разрушать и уничтожать. Деррен повернулся и поглядел на Марка - тот был совсем рядом, но на него пение подействовало куда сильнее, так что он даже осел на пол и смотрел пустым взглядом перед собой, но было видно, как он медленно наполняется той же ненавистью и яростью, что и Деррен до этого - у него играли желваки, кулаки против воли сжимались до побелевших костяшек. Пока эта ненависть не была направлена ни на кого конкретно, но Марк накачивался ей так быстро, что стало понятно - ещё немного, и он не сможет держать это в себе. Черт возьми, где же был его второй вкладыш? Деррен лихорадочно оглядывал пол - ничего - затем осторожно, чтобы не вспугнуть и не растревожить Марка, осторожно поискал по его карманам - тоже ничего. Значит, оставался только один вариант - у Марка в кулаке, где ещё? Только как он мог заставить его разжать сведенные практически судорогой пальцы? Марк внезапно сфокусировал свой шальной взгляд на нём, и у Деррена пересохло в горле; в этом взгляде не оставалось ни тени знакомого ему Марка - совершенно ничего, чужая воля управляла им, как марионеткой. Деррена хоть сколько-то отрезвляла боль, которую он то и дело причинял себе сам, пытаясь согнуть сломанный мизинец, и спасали заткнутые уши, Марк же был беззащитен. Деррен решился и торопливо разоткнул своё ухо - всё равно до того, как Марк придет в себя, он не сможет достать из его кулака ничего. А у него была дополнительная защита в виде ноющей тупой боли, то и дело прорывавшейся острыми вспышками, стоило ему только попытаться пошевелить своим распухшим мизинцем. Но прежде чем Деррен успел дотянуться до Марка и закрыть ему второе ухо, Марк бросился на него с кулаками, даже толком не поднявшись с колен - его словно бросило волной ненависти вперед, и он очень сильно заехал Деррену по челюсти, несколько раз ударил по рёбрам - Деррен попытался перехватить его руки, чтобы обезвредить, но Марком двигала такая ярость, что он всё равно рвался вперёд, потом и вовсе боднул его головой в челюсть, так что Деррен чувствительно прикусил кончик языка. Деррен старался держать его как можно осторожнее, но очень быстро стало понятно, что он его не удерживает - Марк не боялся ничего, всякий страх у него был отбит начисто, и поэтому он был сильнее. Деррен услышал, как сирена тревожно заклёкотала, заметив, что Деррен не бросается на Марка в ответ, и понял: придется действовать, иначе она банально раздерёт их обоих, от её клюва спасения не будет. Надо делать вид, что он тоже, словно зачарованный, готов следовать любым её приказам, и выждать момент, чтобы выстрелить, когда Марк не будет ему мешать. Деррен поднялся и буквально за шкирку поднял за собой Марка. Увернулся от нескольких его ударов, затем, скрепя сердце, от души заехал ему под дых - так что Марк согнулся и засипел, глотая воздух, и его взгляд, кажется, даже на несколько секунд прояснился. Деррен воспользовался этим, рванул вперед, загораживая Марка спиной от сирены и, делая вид, что вцепился ему руками в волосы, - судя по поведению Марка, под действием песни сирены человек переставал гнушаться любых способов причинить боль - торопливо заткнул Марку второе ухо, после чего ещё раз отхлестал его по щекам. Взгляд Марка прояснился окончательно, и Деррен вздохнул с облегчением. “Продолжаем”, - одними губами велел он Марку и начал теснить его к двери, как можно дальше от сирены. Марк соображал пока всё ещё плохо, но Деррена слушался, отступал, делал вид, что бросается на него с кулаками снова и снова. Деррен слышал, что песня сирены достигла своего пика - у Марка даже на секунду снова прорвалась чужая злость в глазах, но от легкого тычка в плечо он снова пришёл в себя. Песня смолкла, и Деррен почувствовал подкатывавшую к горлу тошноту - это поднимала голову тревога; он ведь не успел подумать о том, что случится, когда песня будет окончена. Сирена вырвет их сердца? Её когтей и клюва было более чем достаточно, чтобы напасть на человека и победить в беспощадной схватке. Деррен обернулся, торопливо вытаскивая пистолет из кобуры и ещё по дороге взводя курок. Сирена посмотрела на него своим пронзительным взглядом, моментально подобралась и неожиданно проворно нырнула в окно, задевая своими огромными крыльями раму с торчавшими стеклянными осколками. Деррен выстрелил слишком поздно - пуля с глухим шлепком врезалась в хвостовые перья, но, кажется, толком не задела ничего, только заставила птицу издать полный ярости и гнева крик, такой громкий, что у Деррена зазвенело в ушах. Кажется, сирена была умна и предпочитала с пистолетами не связываться. - Что она делает? - прокричал Деррен. Марк слышал его явно плохо, но в итоге догадался о сути вопроса и пожал плечами, глядя всё так же растерянно. Деррен только теперь заметил, что у Марка была до крови разбита губа - и когда они только успели?.. Наверное, в какой-то момент он заехал ему по-настоящему, но сейчас не время было раскаиваться - возможно, именно поэтому Марк теперь не пытался пропороть ему горло ближайшим острым осколком стекла. Деррен бросился к окну в надежде проследить за обезумевшей сиреной и осторожно выглянул, но на фоне ясного голубого неба не видел её силуэта; куда же она делась? Он осторожно высунулся из окна сильнее и посмотрел наверх, на шпиль башни над чердаком - как раз вовремя, чтобы увидеть, как она тяжело опустилась на поперечную перекладину шпиля над красной черепичной крышей башни. И она опять собиралась петь - он узнавал эту позу, эту чуть откинутую назад голову на вытянутой шее и распушённые перья. Только кого она на этот раз собралась стравливать? Или что-то ещё? Сирена запела, но на этот раз так громко, так ясно и чисто, что Деррен почувствовал, что теперь эта тёмная волна захлёстывает и его, даже сквозь боль. Марка, значит, она тоже вот-вот затопит. И весь город. Надо было срочно что-то делать. Заставить сирену замолчать? Но Деррен не знал, выйдет ли у него, и сколько времени пройдет, а ведь всё это время люди станут бросаться друг на друга, надо что-то сделать, как-то перебить, заглушить… Чем бороться со звуком? Ответ приходил только один: только другим звуком. Деррен бросился к Марку и резко встряхнул его, заставив сосредоточиться. “Пожарный колокол”, сложил Деррен на языке жестов - Марку ни в коем случае нельзя было растыкать уши. “Звони в колокол”. Марк заторможенно кивнул, а затем решительно отвесил себе несколько хлёстких пощечин. - Понял, - громко крикнул Марк, не слышавший самого себя сквозь заткнутые уши, и бросился прочь с чердака. Колокол был всего в полутора кварталах отсюда, и колокол - Деррен помнил по ночи взрыва - был громкий, гудел низко, тревожно. Может, этого хватит, чтобы хоть насколько-то забить песнь сирены. А Деррену придется остаться здесь и сделать что-то такое, чтобы заставить замолчать её насовсем. Он кинулся к окну, выглянул ещё раз, теперь внимательнее огляделся и с облегчением заметил вделанные в стену металлические скобы, по которым можно было выбраться на крышу - честно говоря, Деррен на что-то такое и надеялся, поскольку в каждой приличной голубятне был выход на крышу. Деррен закатал рукава и осторожно, стараясь не оцарапаться о торчавшие из рамы обломки стекла, вылез наружу, зацепился за ступеньки и торопливо полез наверх. Лестница была снабжена дополнительными, большими скобами, который подстраховывали лезущего со спины - он оказывался словно в туннеле. Мизинец болел, когда он цеплялся за каждую следующую ступеньку, но сейчас Деррен как никогда радовался тому, что Марк повредил ему всего-навсего мизинец. И что он вообще повредил его. Сирена пела всё громче, окончательно закрыв глаза и полностью забывшись в своём пении, и, кажется, был шанс подобраться к ней незамеченным. Тем более, навязанная ему песней ярость всё равно требовала выхода, не находя его - её попросту не на кого было обратить, только на саму сирену. Деррен поглядел вниз и, даже не страдая от страха высоты, ощутил лёгкую дурноту: падение с такой высоты пережить было попросту нельзя. Он видел, что на улицу выходили первые люди и, завидев друг друга, сцеплялись в яростной безмолвной драке. Кое-кто вываливался из дома уже сцепившись с кем-то из своих домашних. Марк же бежал в сторону колокольни, уворачиваясь от дерущихся и каким-то чудом перебарывая желание присоединиться к ним. Но было заметно, что с каждым разом он замедлял шаг всё сильнее, так что Деррену оставалось только надеяться, что он справится. А у него сейчас была своя задача. Деррен перевел дух и торопливо полез выше. На скате крыши в черепицу тоже были вделаны небольшие скобы - но, если что, Деррен уже морально был готов цепляться за черепицу, хотя не был уверен, что не сорвался бы. Но разве у него был выбор? Помощи ждать было не от кого. Деррен осторожно забрался почти на самый верх, на крохотную площадку на крыше - он никогда не обращал внимания с земли, что у крыши башни, которая всегда казалась ему остроконечной, как у замков на картинках, была на самом деле усечена вершина, так что действительно получалась круглая площадка для держателя голубятни. Острый шпиль же, венчавший башню, устремлялся в небо из центра этой площадки; сирена сидела на крестовой перекладине этого шпиля и, забыв себя, заливалась песней ненависти и разрушения. Воздух вокруг практически вибрировал от сгущавшегося напряжения. Деррен выбрался на площадку и осторожно распрямился. Любой порыв ветра здесь ощущался куда сильнее, и ему казалось, что он чувствует, как слегка покачивается башня у него под ногами, так что он торопливо бросился к шпилю и обхватил его рукой, чтобы удержаться. Люди внизу казались теперь совсем крохотными, Марка он больше не мог среди них отыскать. Зато он ясно видел колокольню в паре кварталов отсюда - высокая, она пронзала небо, и он отсюда мог различить огромный колокол. Потом на колокольне мелькнула какая-то тень - наверняка Марк, выбежал на верхнюю площадку и попытался запереть дверь, и только после этого бросился к колоколу, потянул за веревку, с трудом приводя в движение огромный язык колокола. Тот раскачивался неохотно, поначалу почти не давая звука, но вскоре медленный, низкий звон с легкой хрипотцой понёсся над Зоннштаттеном. Деррен почувствовал, как его с первыми звуками слегка отпустила когтистая лапа дурмана, и непослушной рукой принялся вытаскивать пистолет из кобуры. Господи храни его привычку всегда возвращать пистолет на место независимо от обстоятельств. Он уже взвёл курок, когда осознал, что звон сбился и затих. Деррен встревоженно вгляделся в колокольню и с ужасом увидел силуэты нескольких человек, ввалившихся к Марку и бросившихся на него. Слава богу, на колокольне было ограждение, иначе бы все они, вместе с Марком, моментально вывалились бы с площадки, но у Деррена сердце всё равно было не на месте. Марк ведь мог погибнуть там сейчас. Из-за него, это же он послал Марка. А сам медлит, будто ждёт, что кто-то решит все проблемы за него. Деррен усилием воли отогнал все эти мысли и вскинул руку, прицеливаясь в огромный белоснежный птичий живот над своей головой. Скорее всего, у него сейчас был только один выстрел - после него сирена очнётся и либо нападёт на него, либо улетит туда, куда Деррен уже не успеет добраться, и тогда погибнет очень, очень много людей. Но если он не выстрелит прямо сейчас, Марк может не выжить. И сейчас, когда этот исход был так очевиден, Деррен понимал кристально ясно: он сделает что угодно, воспользуется любым шансом - Марка он потерять не может. В эту секунду, прицеливаясь в верхнюю часть птичьей грудной клетки, Деррен чувствовал в звучащей, звенящей песне всю её боль, всю ярость и разочарование, что резонировали в пронзительных переливах, слышал призрачные отзвуки знакомых ему голосов - голос Лисбет, голос отца Лестера, голос инспектора Рейнольдса. Сирена действительно набиралась жизни, забирала их голоса, чтобы восстановить собственные, почему-то утраченные, силы. И всё равно, несмотря на всю боль, что она причинила в своей слепой ярости, сирена вызывала сочувствие. Она выживала как умела, и люди для неё попросту не были чем-то ценным. Деррен мог это понять - но, конечно, не принять, в этом и заключалась разница. Потому что глядя на обезумевшую от злости птицу, собиравшуюся попросту уничтожить так много людей, как сможет, просто из-за собственной ярости, Деррен чувствовал подступавшую к горлу тошноту и выступавший на спине мерзкий холодный пот. Было в этом что-то от него самого - он жил так же, зажмурившись как можно сильнее и заботясь лишь о том, чтобы мир не ранил его больше. И мог вот так же ранить собравшихся вокруг - просто потому что важнее было избежать этой боли самому. Именно так из-за него когда-то пострадал Фаринелли, на которого написали донос: кто-то подсмотрел сцену в архиве - а Деррен промолчал и не стал ввязываться, просто подтвердил верность чужой анонимки в обмен на то, что про его участие в этой истории просто забудут. Трусливо спрятался, а Фаринелли, скорее всего, переломали жизнь. Да что там - во время сладостного делирия, в который он был погружен утром, он должен был видеть идеальный мир, воплощение собственных желаний. Но ведь всё то, что он видел, не было его настоящей идеей о счастье. Это просто было воплощённая мечта о безопасном мире, в котором бы его никто не осуждал, не трогал, не вспоминал. В котором Деррен бы был обычным, как все, одним из миллионов. Это не было мечтой о любви, это было мечтой о незаметности, конформности. Он ведь вовсе не хотел быть с Мэйлин, он хотел видеть там совсем другого человека; но желание оказаться незаметным, нормальным, забила все остальные - и автоматически не дала им воплощения, она задушила все другие робкие ростки. Так к чёрту это всё! Не нужна ему была та жизнь, о которой ночью пела сирена. Ему было нужно другое. И Деррен выстрелил. Сирена вскрикнула так пронзительно, что Деррен даже зажмурился, и сердце у него колотилось как бешеное: ну, ну? Что в итоге? Он ранил её так, чтобы прекратить это безумие, или только разозлил её сильнее? Но он оба раза не угадал. Сирена продолжала петь. Кровь горячим дождём разбивалась о площадку крыши практически у ног Деррена, но песня не смолкала, только утратила часть своей силы и громкости. Деррен не стал терять времени и выстрелил ещё несколько раз, торопливо перезаряжая пистолет - у него, слава богу, был механический, в который за раз заправлялось несколько пуль. Сирена всё ещё каким-то чудом держалась на перекладине шпиля, но сидела уже тяжело, привалившись набок, и Деррен видел, как её лапы то и дело норовили сорваться, поскальзываясь на крови. У Деррена промокла рубашка от горячей птичьей крови и теперь неприятно липла к телу. У Деррена кончились патроны, Марка на колокольне он больше не видел - видел только тёмные сцепившиеся силуэты. И вот тогда по-настоящему пришло отчаяние. Он спустил всю обойму, но сирена была такой огромной и полной чужой жизни, что не переставала петь - она сама была словно в оцепенении, из которого не могла вырваться, не допев, и её песня и была её жизнью. Что он мог? Снизу раздался чей-то полный боли крик. Жители города, там, внизу, бросались друг на друга, будто дикие звери. Деррен вздохнул, собрался с силами и, подпрыгнув, подтянулся на второй половине перекладины шпиля, оказываясь с сиреной на одном уровне. Медленно распрямился на дрожащих ногах, цепляясь за шпиль, а затем, осторожно перешагнув на вторую половину перекладины, оказался вплотную к сирене - та всё еще пела, зажмурившись, но её пение уже давно больше напоминало стихающий болезненный булькающий клёкот, в котором всё еще слышалось эхо той ненависти и злобы, которой она заразила целый город. И нельзя было позволить себе пожалеть её - потому что Деррен не сомневался: если она сейчас переживёт свою песню, она убьёт его мгновенно - а потом ещё так много человек, как сможет. Деррен вцепился в шпиль плотнее и, уперевшись ногой в огромный белый птичий бок, с силой толкнул её с перекладины. Сирена, покачнувшись, дернулась и наконец замолчала, распахнула глаза и уставилась на Деррена яростным расплавленным золотом глаз. Сердце у него пропустило удар в секундной вспышке страха, но он всё равно упёрся сильнее и толкнул её ещё раз, со всем отчаянием человека, которому было нечего терять. Или наоборот, которому иначе предстояло потерять слишком многое. Сирена тяжело взмахнула крыльями - попыталась, но тело её явно больше не слушалось; если в песне она забывалась и могла пережить что угодно, лишь бы довести её до конца, то теперь израненная птица стремительно теряла силы. Деррен видел, как, издав пронзительный крик, она медленно завалилась с перекладины, судорожно дергая крыльями, но больше их так и не расправила, не взлетела - камнем рухнула вниз на далёкую мостовую. И над Зоннштаттеном повисла тишина. Деррен долго смотрел вниз, вслед сирене, а затем, пошатываясь, уставший, перепуганный и словно пьяный, неловко спрыгнул на площадку крыши, поскальзываясь на крови и чуть не подвернув ногу и, толком не отдавая себе отчёта, спустился с крыши до окна, с трудом перевалился внутрь на чердак и, вслушиваясь в царившую кругом тишину, с облегчением потерял сознание. Последним, что он увидел, были дрогнувшие ресницы Мэйлин. Настоящей Мэйлин.