Ready to go

Адриана проснулась с четким ощущением дежавю: она опять лежала калачиком в его свободных объятиях, уткнувшись лицом в дивно пахнущую шею. Мускат и шоколад, вот что она чувствовала. Ей казалось, что так пахло дома каждое Рождество, когда мама готовила шоколадный тарт с грецким орехом и мускатом, она сама все время сидела на кухне, хватая по десяток имбирных печений за раз и запихивая за обе щеки наблюдала за ловкими руками матери. Но все это было так давно и уже не вызывало никаких эмоций кроме досады где-то на самом кончике языка. И все же Адриана, желая вернутся в тот беззаботный период ее отрочества, инстинктивно делала более глубокие вдохи, надеясь таким образом не только запечатлеть аромат в сознании, но и воскресить то, что было давно мертво. Она заерзала: покрывало неудобно застряло между ними и ей пришлось изрядно покрутиться, чтобы освободить руки. Это сражение с численным превосходством одеяла отозвалось во всем теле: оно неприятно заныло. Адриана предположила, что это физическое проявление стресса: она так упорно пыталась сопротивляться жестоким объятиям бывшего, что все мышцы, вторя ее инстинкту самосохранения, сжимались до предела, лишь бы отторгнуть чужую плоть; и сейчас почти любое движение приносило дискомфорт. Потом она вспомнила свой спуск соника по лестнице и решила, что боль — результат всего и сразу. Девушка опустила взгляд на руки: кисти были такого синющего цвета, что она едва не расплакалась от злости на себя и гнева на Сэма.Она даже на человека была мало похожа, не то что на девушку. Шея тоже неприятно болела: вихрь воспоминаний о том, как он хватал ее за горло, как ее глаза закатывались предвещая потерю сознания, и как это не по—детски заводили его. Выбраться из объятий Ричарда было не трудно, но необходимо: сознание рисовало ее в других не столь приятных объятиях. И, хотя она снова ощутила как ее тело теряет мнимую защиту и становится доступным для каждого, она не вернулась под одеяло. Переборов инстинктивное желание спрятаться в коконе тепла, Адриана попробовала встать. Голова мгновенно закружилась — она была вынуждена сесть обратно. Потребовалось значительная сила воли, чтобы попытаться снова, игнорируя при этом размытый фокус и неприятные сидящие пятна на периферии зрения, отчего она чувствовала себя разбитой — во всех смыслах этого слова — камерой, и добрести до ванной. Шатенка стянула с себя штаны и кое-как разобралась со свитером, даже не подумав вывернуть ни то, ни другое. Душ ласкал тело словно сок алоэ: одновременно терпкий, но с весомой ноткой свежести, он приносил невиданное расслабление смешанное с болью и воспоминаниями о ней одновременно. Не простояла она и пяти минут, как сильные ноги, которые могли проехать сотню с лишним километров на велосипеде или присесть с грифом в семьдесят килограмм стали ватными и она, боясь потерять равновесие, опустилась на подогреваемый бетон. Вода очищала, но облегчения не приносила. Она была свободна — но это не опьяняло, как она предполагала. По сути, это было никак. Будто бы вообще ничего не изменилось с той лишь разницей, что теперь Сэм навсегда вычеркнут из новой жизни. Но была ли это новая жизнь, если она начала ее с уже знакомым человеком? Это тоже не приносило никакой радости — просто констатация факта, которая меняла всю ее устаканившуюся рутину.Теперь она будет жить по-другому. Темно-синие, уже начавшие желтеть, пятна мерзко выделялись на тонких кистях: внезапно резкий приступ ненависти затопил сознание. Она взяла мочалку и начала тереть: она делала это так неистово, что гематомы покрылись розовым полосками от ногтей и сетчатой ткани, а на левой кисти проступила не спеша сочившаяся кровь. Удовлетворенная результатом лишь отчасти, она начала тереть все свое тело: вновь уничтожать следы его прикосновений и поцелуев, его запаха и воспоминаний о Сэме, заведомо ложно убеждая себя в действенности такого метода. Это потребовало от нее колоссальных энергетических затрат, которых она была изначально лишена. Совсем ослабев, она, вероятно, в какой-то момент отключилась, потому что когда она в следующий раз открыла глаза — в ушах надоедливо звенел один и тот же звук: кто-то настойчиво барабанил по двери поняла она, когда звук рикошетом в помноженной неоднократно силе в очередной раз отозвался в голове. Боль была сильной, но усталость еще сильнее — и она снова закрыла глаза. Раздался оглушительный стук — и дверь настежь распахнулась. На пороге стоял Сэм. У нее даже не было сил закричать, она просто наблюдала за тем, как он приближается. Ему потребовалось некоторое усилие, чтобы найти запасной ключ от ванной и вскрыть замок: выбивать ее он до последнего не хотел, о чем очень быстро пожалел, как только увидел состояние Адрианы. Решив, что она без сознания, он в мгновение пересек комнату и оказался напротив нее. Неожиданно, она закричала так громко, что, казалось, хрупкая диафрагма не выдержит такого перенапряжения; выставила руки между ними, широко разведя ладони, будто пытаясь защититься. Она совсем его не узнавала. Он выключил душ и попытался накинуть полотенце на трясущиеся плечи — но она продолжала визжать и будто намеревалась выцарапать ему глаза. — Адриана, хватит! Успокойся! — он ловко перехватил ее руки, сжав обе кисти в прочных тисках. Другой рукой он убирал прилипшие к этому наполненному отчаянием лицу волосы. пытаясь сделать так, чтобы она заглянула ему в глаза. — Это я, Ричард. Это я. Она еще несколько секунд на автопилоте продолжала шептать «не надо», «не трогай» и «не прикасайся», но очень скоро замолчала, то ли потеряв голос, то ли убедившись, что перед ней не призрак из самых худших кошмаров. Серебристые глаза готовы были разродиться потоком слез, но она будто не позволяла себе такой естественной для женщин слабости и от бессилия уткнулась мокрым носом ему в плечо. Ее руки смиренно лежали в его, и тогда он отпустил их. Он, пытаясь не смотреть на ее одновременно сексуальное, но обезображенное синяками тело, обмотал полотенце вокруг хрупкого него и поднял. Она была легкой, но он все равно опасался брать Адриану на руки: она залила весь пол по меньшей мере на сантиметр. Он прижал девушку к себе, обхватив за талию, и, всячески поддерживая, призывал ее все-таки найти в себе силы для движения. — Я в порядке, — почувствовав неизвестно откуда возникшую силу в ногах, она попыталась отстраниться, но безуспешно. И тогда, интуитивно чувствуя его намерения, позволила вывести себя из ванной, думая только о том, что полотенце, вероятно, слишком короткое. Он усадил ее на кровать, снова убрал каштановые пряди с лица — отчего она непроизвольно вздрогнула — и исчез в ванной лишь для того, чтобы появиться через мгновение с вещами на перевес. Они были насквозь мокрые и он, что-то пробормотав, подошел к шкафу и, как в прошлый раз, достал уже знакомые ей тряпки. Опять вышел. Он так быстро двигался, что Адриана сбилась со счета, сколько раз на самом деле он то появлялся, то исчезал. В голове по-прежнему был кавардак. На кухне Ричард заварил чай и добавил в него мяты, как всегда делала его бабушка, когда нервничала. Все его мысли занимало это беззащитное существо: вопросы что делать и как поступить не отпускали его. Столько времени прошло, когда он последний раз о ком-то заботился, когда кому-то требовалась его помощь. Он и себя чувствовал в определенной мере беспомощным, хотя действия выполнял последовательно и без малейших раздумий. Он обнаружил ее сидящей, не изменив позы, и лишь пальцы, сражались друг с другом в каком-то полу припадке, будто наказывая себя. Под ногами у нее образовалась небольшая лужа: со слегка вьющихся волос непрерывно стекала вода. — Адриана, — окликнул он девушку, объявляя о своем возвращении. — Выпей — он приложил кружку к дрожащим бескровным губам и заставил сделать значительный глоток. Затем еще один. Словно почувствовав, сколь приятно тепло, разливающееся по телу, она плотно прижалась губами к ободу и допила сладкий напиток без посторонней помощи. Девушка потянулась к тумбе, чтобы поставить опустошенную чашку, когда снова увидела это мерзкое напоминание о поступке Сэма на кистях. Тогда кружка с глухим стуком упала на ворсистый ковер, и Адриана, разрываясь между тем, чтобы поднять ее и тем, чтобы прикрыть руки длинными рукавами, совсем перенервничала: глаза бешено заметались, выражая желание затвердевшего тела. — Это не страшно, — он сам поднял чашку и беззвучно поставил на прикроватный столик. Обхватив ладонями ее маленькие ручки, он поцеловал их в каком-то отеческом жесте и спросил: — Что я могу сделать для тебя? Он сидел на корточках, а его лицо снизу вверх смотрело в эти серебристые глаза, пытаясь понять, как ему облегчить ее существование.