The little things give you away

(Финикс. Аризона. США. 1993 год); На улице было пасмурно. Ветер был порывистым, холодным. Небо над Финиксом затянулось темно-серыми тучами. И без прогноза было понятно, что сегодня будет дождь. Если не после обеда, то к вечеру точно будет. Затянув капюшон поплотнее, полностью скрывая за ним лицо, молодой парень шел по тротуару, практически не осматриваясь. Его все еще терзали сомнения: стоит ли вообще идти туда или нет. Ноги шли не торопясь. Давали мозгу время на размышление. Вот только окончательного четкого ответа он так и не мог найти. Жутко хотелось курить. До пункта назначения оставалось около тридцати метров. Выудив из широкой черной толстовки последнюю сигарету, парень наспех прикурил, жадно вдыхая никотин большими затяжками. Все в голове сразу же все обволоклось какой-то тягучей, приятной волной спокойствия. На мгновение парнишка даже подумал, что жизнь не такое уж и дерьмо. Впрочем, он знал, что минут через пятнадцать его отпустит и все встанет на свои места. И вот, еще несколько минут, и парень бросает окурок на чей-то газон. Плевать! Все равно никто не докажет, что это сделал он. Осмотревшись, он предположил, что пришел по адресу. И дом, в который ему нужно стоит прямо напротив. Плюнув на все, он словил себя на мысли, что разворачиваться уже поздно. Он еще несколько минут стоял у самой двери, набираясь смелости нажать на кнопку звонка. Пальцы начали дрожать. На минуту появилась мысль просто убежать. Подальше. Но собравшись, он все-таки нажал на звонок. Тишина. Он решил, что досчитает до десяти, и если никто не откроет, он уйдет. Раз и навсегда. «Раз… Два… Три…» — пальцы нервно теребили края толстовки. «Четыре… Пять… Шесть…» — сердце почему-то подступало к самому горлу, а его биение отдавало в самые виски. «Семь… Восемь…» — он уже сделал шаг назад, как вдруг дверь приоткрылась. На пороге стояла она. Она с возрастом лишь похорошела. Помудрела. Он слегка улыбнулся, отведя взгляд в пол. Она пару секунд стояла с круглыми, как блюдца глазами, рассматривая его. А потом вдруг бесшумно ахнула. Глаза помокрели, отчего у него внутри что-то кольнуло. Он не должен допустить, чтобы она плакала. — Честер?! — он так давно не слышал ее голоса. Для него этот голос был самым чудесным звуком, который он когда-либо слышал. От него внутри вдруг потеплело. — Боже мой! Не может быть! — ее голос дрогнул. Она окинула его взглядом. Худое до ужаса лицо цвета только что выбеленной стены. От маленького пухлого мальчишки Чейзи ни осталось и следа. Впалые щеки, вернее то, что от них осталось, лишь подчеркивали скулы и еще сильнее визуально заостряли подбородок. Такие же впалые глазницы, с посиневшими веками, на которых без труда видны синие капилляры. Под глазами темные круги, а сами глаза неестественно красные от сорока восьмичасового нон-стоп бодрствования. Она перепугалась до смерти, когда еле узнала своего сына в этом отощавшем парнишке, походящего на живого мертвеца. — Привет! — лишь неуверенно ответил он, переминаясь с ноги на ногу. Стало как-то неловко, что он вот так, взял и пришел. — К тебе можно? — он спросил это скорее потому, что ожидал, что она скажет, как занята, и что она очень сожалеет, но ей срочно нужно куда-нибудь уехать, или у них какие-то неотложные дела, пожар, наводнение, нашествие космических термитов, пожирающих прямо сейчас их дорогой персидский ковер… Что угодно, лишь бы только он скорей ушел. Любой предлог, под которым можно было бы поскорей попрощаться и захлопнуть дверь прямо перед его носом. От этих собственных размышлений ему стало противно от себя самого. Он сжал пальцы в кулак, отводя взгляд. — Конечно! — вздохнула она, после чего тут же схватила сына в объятья. Он даже не успел опомниться. Он был уверен, что его тут совсем никто не ждет и рад не будет. Что он очередная навязчивая проблема, от которой все кривятся, не желая иметь дел. Он не был трудным подростком. Он был павшим подростком. Под гнетом злых шуток судьбы он уже окончательно разочаровался в жизни и во всем этом долбанном мире. Все вокруг врут. И ненавидят друг друга. Врут, что любят, а сами ненавидят. Всем на всех плевать. Хоть они и говорят, что понимают. Говорят о том, что сожалеют. Но на самом деле всем плевать. Каждый печется лишь о своей заднице. Он все это успел познать за свои несчастные семнадцать лет. Он был пропитан тоской и полным отчаяньем. Столько выстрадать за такую короткую жизнь и не сойти с ума, это мало кому под силу. И он никогда не хотел быть настолько сильным. Ему порой так хотелось стать слабым. Сломаться. Потерять пульс и больше никогда не ощущать на себе давление этой чертовой жизни. Жизни, которая уже плотно сжала свои сильные руки на его шее и с каждым днем все сильнее и сильнее сдавливает их, пережимая весь кислород. Но вместо того чтобы просто потерять воздух и наконец сдохнуть, он все еще дышит. Всеми возможными и невозможными путями находит воздух. И дышит. И становится больно. Больно от того, что ему так хочется покоя. Хочется больше никогда не ощущать всей этой боли и всего этого гнета. Он иногда спрашивает небеса, какого же черта они над ним издеваются?! Неужели так трудно взять и забрать его отсюда? Неужели там, наверху, не видят, что он сыт по горло всем этим дерьмом. И что все то, что он все-таки пережил, он не сможет уже забыть. Никогда не сможет. И что это все еще не раз вернется к нему в кошмарных снах и будет душить в приступах истерик с ручьями неконтролируемых слез. Но небеса по-прежнему не спешат отвечать. А значит, что у него нет выбора. Хотя нет… Он врет себе. Выбор всегда есть. Просто он слишком труслив для этого. И он предпочел жить как живется. Если когда-нибудь сложится так, что он где-нибудь как-нибудь умрет, он не сильно расстроится. Ему не жаль умереть. У него слишком много ран осталось внутри, чтобы любить жизнь. Слишком сильно она его успела отпинать, чтобы он ее снова полюбил. И вот, когда уже все возможные источники временного душевного обезболивающего иссякли… Мама! Он чувствует ее тепло, а в душе все ноет. Комок подступает к горлу, не давая и слова сказать. Мама! Как единственный огонек в этом темном бесконечном туннеле. Единственный теплый фрагмент в сердце. Как давно ему не хватало этого тепла! Как давно не хватало этого голоса. Наверное, она сможет исцелить все раны. Сразу. Она, и никто другой больше. По телу крупная дрожь, отчего ноги слегка подкашивались. Он слышал ее дыхание. Самое теплое дыхание на свете. Ему оно было необходимо. Ведь он почти насмерть замерз в этом ледяном мире. И теперь он понял, что каждый раз, когда он был на краю, он вспоминал о ней. Таил где-то глубоко внутри надежду на то, что происходит с ним прямо сейчас. Каждый раз, когда он был на краю, она останавливала его. — Конечно, проходи! — она вывела его из транса. Он стоял как вкопанный, даже не решаясь обнять ее сильнее. Будто бы боялся, что это все может исчезнуть от резких движений. Будто все это иллюзия. Агония. — Проходи скорее, не стой на пороге! — он даже не слышал ее, будучи полностью парализован столь разными эмоциями одновременно. Она понеслась на кухню, тут же в спешке накрывая на стол. Будто бы он может куда-то исчезнуть. Она боялась его упустить. Ее руки, как и само тело, трясло мелкой дрожью. Он прошел к ней на кухню, тихо присев за стол, сложив руки в замок, положив их перед собой. Опустив голову, он смотрел в стол. Чувство какой-то неловкости не покидало его. Дайзингер, которая все это время сидела в зале и читала один и тот же абзац, который все равно так и не запомнила, была теперь заинтригована. Было жутко интересно. К тому же, настрой на чтение напрочь исчез, и теперь это стало бессмысленно. Придется ждать нового приступа читательской лихорадки. Скомкав плед и оставив его на диване, Хлоя с невозмутимым лицом поспешила ретироваться из зала. В целях конспирации, она прошла мимо кухни, поднимаясь на второй этаж. Шла она как можно медленней, но стараясь при этом не показать своего любопытства, и как можно лучше разглядеть гостя. В прочем, все, что она успела запомнить, пока шла мимо кухни, это силуэт в черной толстовке сидящий прямо у окна, склонивший голову. Заметив девушку, он лишь бегло оглянулся. Он не думал, что сейчас здесь есть еще кто-то. Но особо дела до этого ему не было. Девушка, поднялась на пару ступенек, присела прямо на лестницу, затаившись. Душу выворачивало от любопытства и непреодолимого желания иметь непосредственное участие в дискуссии. Но понимая, что никаким боком она к этой самой дискуссии не принадлежит, все, что ей оставалось — сидеть. И ждать. Хоть это было жутко неприлично, такова была ее природа. Как говорил ее отец, в ней собрались все дурные черты ее матери. — Погоди еще десять минут, у меня пирог еще не допекся. — заглянув в духовую печь прощебетала Сьюзи, устраиваясь на стул напротив сына. — Я не голоден, мам! Спасибо. — он улыбнулся краешком губ. Хотя на самом деле есть хотелось. Безумно. В последний раз он ел позавчера. Утром. Все остальное время он и сам не знал, на чем держался. — Этот предлог я не принимаю. — категорично заявила женщина, пригрозив пальцем. — Ты же на мертвеца похож… — она запнулась, а голос снова задрожал. — Чейзи, сынок! Что с тобой? — она смотрела ему прямо в глаза. Слезы подступали, отчего ее глаза заблестели. Он смотрел в ее глаза, и понимал, что тоже готов зарыдать. Прямо здесь. Он чувствовал, что она искренне беспокоится. И он так отвык от этой искренности, что сейчас это казалось так тяжело для восприятия. Его глаза тоже заблестели, и он снова отвел взгляд, смотря под ноги. — Ничего. Все нормально. — тихо ответил он. Вполголоса. Будто боясь повысить тон. — Нормально? — воскликнула она, и ее голос ударил прямо по вискам. Он на секунду зажмурился, пытаясь привести себя в норму. Голова вдруг начала кружиться. — Это не нормально, Честер! Это не нормально! Где ты был? Что за вид? У тебя глаза красные, что с тобой происходит? — она медленно погружалась в истерику, с каждым предложением повышая громкость. — Я плохо спал ночью… — попытался хоть что-то сказать он в свое оправдание, хотя снова же соврал. Спал он плохо, но двое суток назад. — Отец вообще видел тебя? — она тяжело вздохнула. — Поэтому я и ушел. — хмыкнул Чез, смотря теперь в стену. — Что у вас произошло? — она насторожилась, внимательно смотря на него, пытаясь в каждом его жесте, в его мимике отыскать ответы. И она читала его как открытую книгу. Она уже знала практически все перед тем, как начала спрашивать. И она знала, что он не расскажет правды. А если и скажет, то далеко не всю. — Мам… — он поднял на нее свои глаза с воспаленными капиллярами и проморгался. Веки жгли огнем, постоянно закрываясь. — Он не в себе! Ты же понимаешь! Я не могу… — он покачал головой. — Он помешался. У него паранойя. — Он устает. Стресс дает о себе знать. — она повернулась к окну, вспоминая бывшего мужа. Сутками работая в полицейском участке, у него уже давно начала проявляться одержимость. Везде и всюду ему казались сплошные преступники. Везде было зло. Даже в собственной семье. Она помнила. Прекрасно все помнила. Как он приезжал под утро со смены. Нес какой-то бред о том, что она что-то от него скрывает. Ему все чаще и чаще казалось, что собственная жена причастна к чему-то преступному. В сговоре с кем-то… В сговоре против него. Она помнит ту ночь. Когда он приехал среди ночи. В глазах бушевало пламя. Он разбудил ее когда было уже далеко за полночь и выволок в свою патрульную машину. Он кричал. Так бешено. Будто бы и не он это был, а кто-то другой. У него даже взгляд был другой. Он кричал о том, что давно ее раскрыл, и что все знает. Она клялась, что не понимает, о чем он. Об измене и речи никогда не могло быть. Кроме Рассела у него никого не было. Он был ее единственным мужчиной. И он это прекрасно знал. Но он кричал даже не об этом. Он видел в ней врага. Преступницу. Кричал, что она против него. Что все против него. А она тщетно пыталась доказать, что это не так. Что он слишком помешан на этом. И его это приводило в ярость. И после того самого ночного допроса в машине. С наручниками и электрошокером, она поняла, что больше никогда не хочет видеть рядом этого мужчину. Она до сих пор помнит, с каким удовольствием он смотрел на нее, когда разряды тока оставляли большие черные синяки на ее коже. Она помнила, какой ужас заполнил ее душу в ту ночь. Он до сих пор остался где-то внутри. До сих пор ей бывает страшно. — Это не стресс, мам! Это настоящая паранойя! — помотал головой Чез. — Он говорил, что я связан с какой-то Техасской бандой и снабжаю их оружием, которое достаю из полицейского склада. Пристегнул меня к батарее в подвале и сказал, что пока я не напишу чистосердечное признание, я останусь там. — он замотал головой, отходя от эмоций. Это все было как в плохом сне. — Я еле выбрался. И если бы я не спрятал его табельное, черт его знает, что со мной было бы. Он бы меня достал из-под земли и устранил бы, как особо опасного рецидивиста, сбежавшего из-под стражи. — он посмотрел на нее. Он знал, что она его поймет. И когда их глаза встретились, она просто кивнула. Она понимала его страх в голосе. Она знала, что это. Она лишь подошла к нему, и снова обняла. Его худые плечи казались такими хрупкими, что она даже боялась обнять его крепче. — Ты ушел из дома? — скорее констатировала, нежели спросила она. Парень кинул. — Ох, Честер! Сынок… — она зарылась руками в его отросшие кучерявые волосы. Он молчал, опустив голову. Было не особо приятно ощущать себя каким-то беспомощным. Но так это и было. Он знал, что силы его иссякли. Именно поэтому он пришел сюда. — Все будет хорошо! — сказала она куда-то в его макушку. И сейчас он ему было так тепло от того, что она рядом. Но это тепло омрачало одно небольшое «но», беспокоящее его тело. Он чувствовал, что каждый сустав в его теле постепенно начинает все сильнее и сильнее ныть. Он обреченно вздохнул! Только этого не хватало! Он совсем это не учел. Начиналась ломка. И чем дольше он будет искать дозу, тем хреновее ему будет. Нужно было срочно что-то делать. — Мам! — он слегка отстранил ее от себя, избегая зрительного контакта. — Я наверное пойду. Мне пора… — он встал со своего места, мечтая скорее прийти по нужному адресу, пока боль не свела его с ума. — Куда? — она удивленно подняла брови. — Куда ты собрался? — Мне нужно идти. — лишь пряча глаза в пол, он еле сдерживался, чтобы не рухнуть от боли прямо здесь, на пол. Тело пронизало тысячи раскаленных игл, впиваясь в каждый сустав, в каждую мышцу, каждую ткань. Внутри разгорался огонь. Языки его пламени начинали полыхать в глазах. От этой боли он переставал замечать все вокруг. — Что-то случилось? Что-то не так? — естественно, материнское сердце чуяло что-то неладное. Сын побледнел еще сильнее на мгновение, практически посинев, а потом будто бы и не он это уже стоял прямо перед ней. Глаза покрылись красными капиллярами еще сильнее, не оставляя даже белого просвета. Лицо запылало огнем, окрашивая его в нездоровый красный. Его пальцы задрожали, жадно впиваясь в свою толстовку. — Сынок? Все в порядке? — она теперь не на шутку перепугалась, наблюдая за тем, как на ее глазах с сыном происходит что-то необъяснимое. — Я неважно себя чувствую. — лишь помотал он головой и больше не смог стоять, метнувшись к коридору, чтобы поскорее обуться. — Стой! Честер! — тут же вдогонку понеслась Сьюзен, настигнув парня в коридоре, заслоняя собой проход. — Что происходит? Ты болен? У тебя жар? — она запаниковала. Она хотела притронуться к его лбу, но парень не дал ей этого сделать, отпрянув. — Просто… Мне нужно идти. — как заведенный продолжал повторять Честер, пытаясь сфокусировать взгляд, чтобы найти свою обувь. Вдруг везде стало темно. Глазам было больно, и кроме тьмы он уже ничего не видел. — Я не отпущу тебя никуда в таком виде. Слышишь? — женщина лишь замотала головой, интонационно давая понять, что она сейчас говорит совершенно серьезно. Честер про себя взвыл от нового подступающего приступа. Резко бросило в дрожь, а позвоночник прошибло острой резкой болью. Каждый позвоночный диск болел с невероятной силой, стоило ему лишь пошевелиться. Он тяжело вздохнул, прислоняясь к стене спиной. — Мам… — он хотел сделать тон серьезнее, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. — Я должен… — он прикрыл глаза, понимая, что сейчас точно вырубится. — Знаешь что, пошли! — она непреклонно взяла его за руку, проталкивая впереди себя. От резкого движения от тяжело вздохнул, издав еле слышный болезненный стон. Ноги отказывались идти, но он понимал, что мать его просто так не отпустит. В ушах стоял невыносимый, до ужаса противный звон. Он окутывал всю голову, давя изнутри и сводя с ума. Сьюен что-то говорила, пока она поднимались по лестнице, но он слышал ее как будто через вату. Ступени. Кажется, для него они были бесконечными. Тело норовило развалиться по частям с каждым его новым шагом. Она шла впереди, отчего речь ее и вовсе была не разборчива для него. Она что-то говорила о какой-то комнате и о том, что она не выпустит его до тех пор, пока он как следует не отдохнет. Дальше все было как в тумане. Он не помнил, как они и куда пришли. Не помнил, как провалился в сон. Последнее что он помнит, это то, что как только дверь за Сьюзен закрылась, он скрутился от судороги, что прошибла ноги, лишь тяжело дыша ртом, издавая немой крик. Все горело, резало и ныло. От этой боли начало тошнить. Парень, свернувшись в калачик прямо на полу у дивана, с которого он скатился от судорог, как одержимый, впивался ногтями в деревянный пол, пытаясь найти спасения от этого ада. Он звал всех богов и всех демонов, лишь бы они пришли и избавили его от этой невыносимой боли. Он горел заживо изнутри, чувствуя, как смерть, кажется, уже дышит в затылок. Но никак не решается заглянуть ему в глаза. Она все время где-то позади. Честер пролежал так, на полу, отползая от одной стены к другой еще с полчаса. После чего силы его окончательно иссякли и он, полностью измотанный и обесточенный, отключился. Он до последнего надеялся, что он все-таки умер, и на этом его мучения будут окончены. А прямо за стеной Дайзингер вслушивалась в умолкающие шорохи, даже не подозревая, что она еще долго не сможет попрощаться с этим неожиданным гостем.