Я люблю тебя

Самолёт ощутимо тряхнуло, и Дима неосознанно сжал подлокотник кресла, слишком явно ощущая, как меркнет гравитация и как раздирающе засосало под ложечкой. Он всегда боялся высоты, боялся летать, предпочитая чувствовать под ногами твердь земли, а не мятежную, нестабильную воздушную яму. Сергей сидел не рядом с ним, нарочно выбрав место неподалёку, но всё же не на соседнем кресле, и, спокойно вставив в ухо один наушник, закрыл глаза. Он всегда чувствовал себя в высотном пространстве спокойно, без напряга, как будто был рождён только для того, чтобы летать. Ему бы очень хотелось почувствовать тепло пальцев Лазарева, но он сам когда-то поставил чёткое условие в их странных отношениях - об этом не должен узнать никто. Ни вездесущие журналисты, ни всепонимающие коллеги, ни даже те, кого в жестоком мире шоу-бизнеса можно считать друзьями. Сергею, которому хотелось кричать о своих чувствах на весь мир, это казалось больно и обидно, но умом он, конечно, понимал, что так правильно. И слишком буквально воспринял запрет, не сказав о Диме даже родной матери. - Неужели я дождалась, что ты нашёл себе кого-то, Серёжка? - она улыбнулась, как всегда, широко и солнечно, и заботливо убрала угольно-чёрный волос с белой футболки сына. Сам он уже давно подкрашивал пряди в более светлый, словно выверяя этим нового-себя, и от внимательного взгляда матери это укрыться не могло. - Кто он? Дима? - Ээ... - Лазареву, как всегда, не хватило слов, и он нервно рассмеялся, стараясь переливами по-детски заразительного хохота скрыть волнение и растерянность. - Ну, да. - Я знаю, что он сможет тебя дисциплинировать. И вообще, тебе нельзя быть одному, ты же знаешь. Врать Билану, частично врать Кузнецову, врать сыну, врать матери, врать поклонникам, врать коллегам, врать самому себе - это не просто вошло в привычку, это стало частью его самого. Его придуманного идеального мира, который он считал самым правильным из возможных. Он любит и он любим - и пусть эти состояния дарят ему два разных человека, но Лазарев чувствовал себя до невозможного гармоничным. Это ощущение гармонии было чуждо ему - потому что выглядело некрасиво. Некрасиво пристально смотреть на напряжённо сжатые пальцы одного и думать об утончённом профиле другого. Некрасиво просматривать совместные фото с одним, раздумывая, сможет ли тот прийти на пятничный концерт, и мечтать о бурно проведённой ночи с другим. Билан встал, направляясь в сторону туалета, и Сергей понял его красноречиво прищуренный острый взгляд без слов. Конечно, он мог сделать вид, что не заметил его; тем более что только слепые и недалёкие не поймут, куда практически в одно время исчезли два суперпопулярных певца, но Лазарев привык подчиняться. Ему нравилось, когда его желания подавляли и заставляли делать то, чего он не хочет. Просто потому, что он всё-таки никогда не умел договариваться с самим собой, и на самом деле всё-таки никакой гармонии никогда не существовало. - Ты долго. Дима ногой захлопнул с силой дверь и впечатал Сергея затылком в кафельную стену - не больно, но достаточно ощутимо, чтобы глаза широко распахнулись не то от испуга, не то от эйфории, а сам Лазарев судорожно сжал собственные пальцы, издавая характерный хруст костяшек. Нет, он не боялся - но ладонь, накрывшая пах, не сулила ничего хорошего. - Не можешь потерпеть до Москвы? Я только возьму свои вещи, поиграю с сыном и приеду к тебе. Хочешь? - Этого ты хочешь - не я. Я же хочу, чтобы ты наконец выбросил всю эту хуйню из головы. - Какую хуйню? - голос Серёжи был усталым (он привык в самолёте спать, а не бодрствовать), а рука, уже забравшаяся под резинку его боксёров, - чересчур настойчивой. Он уже готов был стонать и даже скулить, уподобляясь брошенному щенку, которого вдруг обогрели новые хозяева, но прижавшийся к приоткрытым губам палец был для Лазарева даже больше, чем приказом. - Ты до сих пор не веришь, что мы будем вместе? Не только по телефону и в переписках, а по-настоящему? Ты не веришь в серьёзность моих намерений? Что я могу быть другим? Что я тоже, мать твою, могу согревать? - Дим... - Я не разрешал тебе говорить. Учись выражать чувства и эмоции жестами. Не блядской мимикой - движениями, касаниями, дрожью. Я повторяю вопрос: ты до сих пор не веришь мне? Податься бёдрами вперёд, собственноручно спустить почти до колен джинсы вместе с бельём, прикрыть глаза, вздрогнуть ресницами и с силой закусить губу - его хватило только на это. Но когда пальцы плотнее обхватили член, зажимая его, словно тисками, и остановились, не давая никакой динамики и не создавая силы трения, он понял, что этого недостаточно. Дима хочет большего - но чего? - Не кусай губы. Мне их ещё целовать, а кровавый привкус тебя не красит. И даже не приправляет, как корица сливочное мороженое. Билан пытал его, отучая быть собой и делать то, к чему он привык, с чем сросся, как с собственной кожей, и уже было невозможно отделить то, что ему позволено, от того, что оказалось запретным яблоком. Сергей приподнял дрожащие руки, позволяя джинсам безвольной кучкой упасть на пол, и сцепил пальцы в замок за головой, одновременно уменьшая давление затылка на хлипкую фанерную дверцу и порождая боль в затёкших мышцах плеч. Он застыл каменным изваянием, тщательно следя, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, чтобы выражение лица осталось статичным, и только рвано выдыхал через нос - он тщательно контролировал даже собственное дыхание, не позволяя себе лишнего, учась самоконтролю. Этого от него хочет Дима? - Ты мне всего лишь позволяешь. Где эмоции, Лазарев? Как мне понять, что ты сам этого хочешь? Но, вопреки словам, рука быстрыми, но плавными движениями довела его до пика, всё-таки сорвав с влажных от слюны губ вымученный стон, и Билан отрешённо покачал головой, направляясь к умывальнику. Шум стекающей воды заглушил выдох разочарования, и Сергей едва нашёл в себе силы застегнуть дрожащими пальцами пуговицу на джинсах и одёрнуть смятую футболку. - Тебе ещё учиться и учиться быть моим. И сегодня я ставлю тебе "незачёт". - Был бы в кресле - не повернулся бы? - Я бы не повернулся к тебе никогда, если бы сука-любовь не повернула меня к тебе. Мы ведь не выбираем, в каком аду нам гореть. - Это ад выбирает нас? - Нет. Это от нас отрекается рай. *** Дима ещё пытался восстановить пославшее всё к чертям сердцебиение, а Лазарев уже спускался по трапу, ища глазами первое попавшееся такси. Скорей бы домой - обнять сына, поцеловать в лоб маму, вдохнуть запах родной квартиры и, аккуратно и тщательно сложив чемодан (это успокаивало и давало возможность дольше побыть дома одновременно), поехать к Билану. Пусть тот его, возможно, и не ждёт, пусть эти стоп-кадры в туалете, проносящиеся в голове не заканчивающейся и не зажёвывающейся плёнкой, вызывают лишь эфемерное отрицание и ничего больше, но не прийти он не может. Не потому что обещал, нет - он давно перестал верить обещаниям, особенно своим собственным. Потому, что всё ещё надеялся обрести себя. Он всегда был эгоистом. "В шесть в аэропорту - не забудь. Опоздаешь - убью нахуй". "Не сдавайся. Он - враг твоему самолюбию. Он - враг твоему внутреннему стержню. Он - враг тебе". Сергей нервным жестом удалил оба последних входящих сообщения и отключил телефон, чувствуя себя донельзя паршиво. Не об этом ли он мечтал так долго? Не этого ли ждал? *** Лазарев никогда не принимал решений. Он всего лишь делал то, что ему говорили, возводя это в культ самоцелей, и методично, упрямо и цепко добивался их. И испытывал странное, правильное удовлетворение. Дима никогда не ставил себе целей, лишь очерчивая в голове пределы невозможного, и летал в самолично созданном космосе, оживляя каждую планету, взрываясь вместе с каждой кометой, сгорая с каждым метеором. Если сила притяжения в его космосе слабела, он без сожалений отпускал эту недомечту, с тем же ражем и упёртостью принимаясь за другую. Но Лазарев стал его целью. Тем, кого нужно было слепить под себя, как пластилин - а если фигурка получалась кривой и несовершенной, этот гибкий податливый материал всегда можно превратить обратно в бесформенный кусок. И преобразовывать снова и снова - пока не оформится нечто цельное и органичное. Его творение не должно получиться идеальным - от идеалов тошнило. Его произведение должно уметь чувствовать и этим чувствам предаваться. И принадлежать только ему - всегда и во всём. Только вот Лазарев не принадлежал. Он был "всех" и в то же время ничьим - мать, бабушка, сын, слава, деньги, сцена, театр и только потом он сам составляли жизнь Сергея Лазарева, Серёжи, Жорика, мисс Дейзи, Серёги, Лазаря и только потом его "Серого". - Папа, не уезжай... - Никита, упрямо усевшись верхом на чемодане, теребил в маленьких пальчиках подаренного отцом плюшевого медведя, и канючил. Он никогда не плакал, провожая папу на очередные гастроли - он всегда знал, что любимый крёстный что-нибудь придумает, устроит - но никогда не хотел отпускать. Никите постоянно казалось, что в какой-то из дней отец не вернётся. - Ну, ты же знаешь, я ненадолго, - Сергей нажал подушечкой пальца на кончик носа сына и сам улыбнулся от невольно разъезжающихся в стороны поджатых губ. - Привезу тебе что-нибудь интересное и забавное. - А дядя Дима? Лазарев нахмурился, не сразу понимая, что имеет в виду Никита, и только выдохнул, садясь рядом с чемоданом на пол и пересаживая сына себе на колени. - У дяди Димы работа. У меня тоже. А у тебя - новый велосипед, который скучает в углу без маленького Никиты. Ему пришлось найти в себе ласковые, тёплые ноты, которые исчезли из его голоса уже давно - ещё, кажется, до рождения Алины. Тогда он словно изобретал их в себе заново, и у него даже вроде получалось быть неплохим дядей, но родной ребёнок - это нечто совершенно другое. Ему не хватало отцовской любви и заботы, но только потому, что сам Сергей бывал дома реже, чем мог и хотел. Невозможно разрываться между теми, кого ты любишь, кто любит тебя и кому просто без тебя не жить. - Я люблю тебя, - тихо прошептал на ухо сыну Сергей и с силой зажмурился. Кажется, этих слов в его жизни отчаянно мало. И до безумия много. *** Вдавливая кнопку звонка, Лазарев отлепился от створки калитки, перебирая пальцами левой руки небольшой кусочек шёлковой ткани. Дима вышел ему навстречу быстро, словно находился неподалёку, и Серёжа молча, без слов вручил ему хлипко сложенную горизонтально восьмёрку. Знак бесконечности. Он пристально смотрел в каре-чёрные глаза, не скрытые в полуденную жару тёмными стёклами очков, и еле заметно вздёргивал уголками губ, лишь обозначая улыбку, делая едва уловимый намёк. "Что бы ты мне ни говорил, что бы ни промолчал тебе я - я всегда возвращаюсь к тебе". - Я люблю тебя, - восьмёрка под воздействием всё той же гравитации и лёгкого дуновения ветра разгладилась, превращаясь в изломанную неровную линию, и приземлилась на траву. - Ты знаешь, я тоже. А я знаю, что ты до сих пор так и не собрал чемодан. - Для меня главное - не забыть взять тебя. Остальное - пустое. - Но мы же летим снимать клип. - Мы летим снимать тебя. На тебе слишком много крюков запретов и сомнений. - Мне нужны яркие краски... - Ты их непременно получишь. "В округах Лиссабона водятся медузы - португальские кораблики. Укус этих созданий, несомненно, болезненный и напоминает удар кнутом по коже. Это системный эффект яда - он приводит к сильной боли, лихорадке и шоку. Будь осторожен".