Я люблю тебя

За окном +35, несмотря на сгустившиеся над пропитанным пылью и суховейным ветром Лиссабоном сумерки, а в душе температура опустилась до нуля градусов. Ноль — это когда вода их надежд и ожиданий превращается в лёд, а лёд неизбежного расставания сливается водой с измученного сердца. Ноль — это они с Димой. Ноль — это единственное место, где они могут встретиться. Но даже там им не суждено быть счастливыми. *** Дни в Португалии были отмечены жарой, красивыми локациями и синестезией запахов, вкусов и фантомных ощущений. Утро первого дня началось с приятной мягкости Диминого халата, ласкающего обнажённую, всё ещё чувствительную после бурной ночи кожу. Билан всегда вставал чуть свет, и, конечно же, он снова проснулся раньше него. Сначала Серёжа сонно мурлыкнул, когда руки перестали обнимать худое, тонкое тело, а затем успокоился, откатываясь на самый край кровати и обнимая пустоту. Затем еле заметно втянул носом парящие нотки крепкого кофе и, будучи нелюбителем этого несладкого бодрящего напитка (а Дима никогда не клал в него сахар), тут же сел на кровати, протирая костяшками пальцев всё ещё слипшиеся от недолгого, но крепкого сна веки. — Опять несладкий? Ты нарочно забываешь попросить положить мне сахар? — Считай, что я в такие моменты не забываю включать Козерога. Сахар — белая смерть. А мы с тобой слишком много нагрешили, чтобы заслужить её лёгкой. — Гадость, — поморщился Лазарев, но всё-таки допил горький кофе до дна, прикончив его в несколько глотков. Прилива бодрости он так и не ощутил, но зато с утра заряжал его внутренние аккумуляторы Дима. — Но почему-то я постоянно пью это мерзкое пойло рядом с тобой. Несладкий кофе — символ их отношений. Терпко, горько, крепко, вяжет язык и оставляет налёт на стенках полости рта, но почему-то хочется ещё и ещё. Кузнецов желает ему удачи на съёмках и терпения в общении с Биланом, а Сергей всё ждёт от Димы хоть каких-либо объяснений. — В клипе не будет никого. Только ты, я и наша любовь. И красивые — безумно красивые! — локации. То, чего нам так отчаянно не хватает. Море, которое ты так сильно любишь. Лес, который так сильно люблю я. Лазарев едва заметно кивает, строго дозируя эмоции — пальцы Билана медленно исследуют каждый миллиметр его загорелой кожи под идеально белой рубашкой, а внутри него пульсирует острой иглой безудержное желание и чувственная тоска. Ему хорошо, но в то же время отчаянно мало — Дима с ним, Дима двигается в нём, наплевав на то, что в их съёмочный трейлер в любой момент могут постучать, и им придётся открыть, но плевать. Здесь и сейчас — только они. И вообще только они имеют значение. Лазарев одёргивает рубашку, поправляет неровно топорщащиеся волосы и напяливает счастливую улыбку от уха до уха, делая вид, что всё хорошо. Только вот сладкий кофе в плотном бумажном стаканчике, наверное, всё-таки нужно было размешать с клофелином. Тогда бы он не смог двигаться, чувствовать, ощущать, и ему не нужно было бы выставлять себя счастливым идиотом. Когда они, уставшие, но довольные проделанной работой, вернулись в гостиницу, Сергей вновь забыл о том, что его номер — напротив. Он только искренне удивился, зачем брал с собой столько вещей и что в одних и тех же шортах можно спокойно ходить второй вечер подряд. Тем более и ходить в них долго не пришлось — Билан опрокинул его на просторную кровать почти сразу, как только они наконец оказались наедине. Вкус винограда, которым кормил его Дима, приелся. И Лазарев снова потянулся к сочной груше, вымазывая губы липкой сладостью, от которой Билана форменно затошнило. — Ты думаешь о чём-то другом. Ты здесь и словно где-то далеко. — Нет, я… — Ты сегодня молчишь, не двигаешься и не смотришь. И контролируешь себя сам. Малейший прокол — и свободен. Ты понял меня? Губы Лазарева шевельнулись, выталкивая обречённое «да», но он вовремя спохватился, зажмуривая глаза и вытягивая руки безвольно лежать вдоль тела. Сегодня его лишают возможности не просто влиять на что-то — его лишают собственно его. Да, он привык подчиняться, привык принимать всё, что ему дают, но он всегда был тем центром, вокруг которого вертелась Димина вселенная. Сегодня ему придётся вертеться вокруг другой вселенной, не забывая вращаться и вокруг своей оси. Даже не спутник — затерявшийся в космосе астероид, которому некуда привалиться бездушным камнем. Билан изощрённо пытал его, проводя по телу прохладно-влажными виноградинами, и Сергей вдруг понял, что ему холодно. Холодно ему было и тогда, когда сухие, потрескавшиеся губы гуляли по его телу, особенно задерживаясь на самых чувствительных точках — впадинке за ухом, пульсирующей нити сердцебиения на шее, родинки на плече. Дима знал его тело лучше, чем знал он о себе сам. Не двигаться было тяжело. Ему хотелось перевернуться набок, чтобы на его лице Билан не смог прочесть всех выворачивающих наизнанку душу эмоций, хотелось сжать пальцы в кулаки, словно удерживая их в себе. Не смотреть было как раз легко. Или же его взгляды сказали бы всё то, что он отчаянно пытался скрыть. «Я не твой, Дима. Ты меня трахаешь, а я думаю о том, что груша всё-таки вкуснее клубники, винограда и несбывшихся португальских надежд». Молчать — было уже невозможно. Но если он скажет, он себе этого не простит. Не простит искажённое болью, истерикой лицо Билана, не простит его изломанные в ухмылке губы, дрожащие пальцы и злые, дикие глаза. Дима оберегает его от внутренних срывов, банально не давая соскользнуть в тёмную пропасть пустынных ночей, а он оберегает Диму от самого себя — нестабильного, рефлексирующего и запутавшегося в собственной силе. Минус легко исправить на плюс. Плюс же легко трансформируется только в два минуса. Когда Билан кончает в него, Лазарев посылает к чертям все запреты, в том числе свои собственные, встаёт с кровати и неуверенной, изломанной походкой направляется в душ, а ещё спустя каких-то пять минут — к себе в номер. Плевать, что он так и не получил своё удовольствие. Плевать, что Дима наверняка погряз в пучине непонимания и, возможно, обиды. Плевать, что сам Сергей не понимает, почему сорвался и не смог просто принять то, что ему дают. За окном +32, но ножи самоистязаний в душе покрылись тонкой коркой ледяного инея. *** Лазарев вдруг осознал, что, кажется, уже дошёл до точки. Он самолично превращает жизнь близких людей в ад, но ему самому гореть в этом пекле доставляет истинное удовольствие, которое он никогда не променяет ни на какие, пусть даже самые душистые райские сады. Без Димы он пропадёт, растает, исчезнет. Нет, его жизнь не закончится, он будет так же работать, широко улыбаться и изображать счастливого, самодостаточного человека. И самое страшное — у него даже будет это получаться. Но он не хочет так. Ему нравиться изводить себя самому и даже немножко изводить окружающих. Кузнецов на связь не выходит — работа, очередные перелёты, банальная занятость, Никита наверняка уже спит («Разница с Москвой в три часа, очнись, блять!» — говорит он себе, тщетно самоуспокаиваясь), а больше говорить ни с кем не хочется. Он закидывает Димин инстаграм глупыми, бессмысленными и не вызывающими ничего, кроме недоумения, комментариями, специально нарываясь. Билан умел наказывать. И делал это всегда так, что это наказание казалось самым лучшим поощрением из возможных. Но сегодняшнее Димино наказание было жестоким — он не сделал, не сказал и не приказал ничего. Не поступай с людьми так, как не хотел бы, чтобы поступили с тобой. Равнодушие и игнорирование — ничего хуже этого ещё не изобрели даже во время средневековой инквизиции. Сладкий кофе хотелось выплюнуть вместе с собственным тупым сердцем, а несладкий некому было принести. *** Пирожное, наполненное воздушным, лёгким кремом, и приторный кофе с тремя ложками сахара — как наказание теперь уже от него. Дима не может отказаться, когда на них смотрит вся съёмочная группа, умильно перешёптываясь о том, как же всё-таки хорошо сработались парни, и Лазарев триумфующе улыбается, пригубляя прямо из бутылки виноградный сок. Он чуть кислый, оставляющий привычный жгучий налёт на языке, и когда Сергей за локоть отводит Диму подальше на холмы «поговорить», кислота и сладость соединяются в едином безвкусном месиве. Поцелуй отдавал обречённостью и усталостью, но никто не хотел разорвать его первым. — Я люблю тебя, — зло, въедливо шептал, выстреливая глазами, Билан, и Лазарев кивал ему в ответ, соглашаясь. «Прости, у меня снова куча работы. Наверное, даже не смогу вырваться на твой концерт», — первое, что видит в своём пустом номере Сергей, — это сухое, безэмоциональное сообщение от Кузнецова. Дима же, сославшись на желание хоть немного побыть наедине с самим собой, релаксирует у какого-то водоёма, и это последнее, что видит Лазарев прежде, чем уснуть на долгих двенадцать часов. Двенадцать часов без сновидений и грёз. Двенадцать часов Ада. Дима ложится к нему в постель, привычно обнимая сзади, но Серёже холодно. Он упрямо переворачивается на другой бок, вжимаясь лихорадочным лбом в короткие жёсткие волосы, и болезненно мычит сквозь сон. Боль, шок и лихорадка. Португальские кораблики.