Я люблю тебя

— Мне нужны яркие краски. Лазарев вновь повторил сказанные им ранее слова, лёжа поперёк кровати в Димином номере. Сам Билан сидел рядом, просматривая предварительные кадры со съёмок клипа, и чему-то невзначай улыбался. — Тебе их мало сейчас? Сергей покачал головой и перевернулся на живот, упираясь подбородком в собственные ладони, и внимательно наблюдал за статичным лицом Димы с застывшим выражением лёгкости и благоговейности. — Мне их мало вообще в жизни. Зимой я хочу пересматривать наш клип и согреваться этими яркими пятнами, эмоциями, заряжаться морем и солнцем, и… — Тебе разве Лёня не сказал? Клип будет чёрно-белым. И возле моря снимаюсь только я. Твоя локация — лес. Лазареву показалось, что его ударили под дых. Нет, он сам изначально не вникал в детали съёмок и задумки клипа, полностью доверяя утончённому вкусу Димы и профессионализму Колосовского, но он совершенно никак не мог ожидать, что Билан не учтёт ни одного его желания. Дима не мог не знать вкусы и приоритеты Лазарева. Дима не мог не понимать, что Сергею это будет не по нраву. Он нашёл в себе силы промолчать и, даже не дрогнув ни единым мускулом на лице, выйти из номера, проигнорировав и принесённый специально для него Димой кофе с полутора ложечками сахара и пахнущие ванилью круассаны. Мутило. Тошнотворные позывы держали в судорогах внутренности, и Лазарев согнулся пополам, задыхаясь в первых спазмах кашля (во всём виновата португальская пыль, не иначе), и еле заставил себя явиться на финальный день съёмок, максимально выжимая из себя нужные эмоции для последних кадров. И впервые в жизни Сергей позволил себе выглядеть некрасиво — уйти, не попрощавшись и не поблагодарив, отключить все средства связи и просто исчезнуть. Нет, он не исчез в прямом смысле слова — он так и сидел в собственном номере, уткнувшись в бездушный телефон, и ловил себя на мысли, что ждёт. Он так и не узнает, звонил ему Билан или нет, хотел ли что-то сказать или он безмятежно снимается у моря, набирая в ботинки лишние килограммы песка. Плевать. Этот клип будет некрасивым. Лазарев всё-таки не выдержал и спустя пару часов включил телефон, тут же отправляя в «Инстаграм» напоминание о вечерней премьере, и, стараясь не думать о лишнем, написал Диме сообщение: «Я отравился». Сергей был уверен, что Кузнецов понял его правильно, и, конечно же, не ошибся в собственных суждениях: тот перезвонил ему почти сразу, не задавая лишних вопросов, а лишь уточняя, во сколько планируется завтрашний концерт. — Дима, забери меня отсюда. Я хочу уехать тут же, сейчас же. «Я не доживу до утра». Кузнецов отключился, через паутину знакомств и связей выискивая нужный чартерный рейс, и спустя почти час отрапортовал, что нашёл. Вылет ночью, но в любом случае это лучше, чем гнить здесь до утра. От португальского горячего яда поможет лишь московское прохладное противоядие. Ещё никогда он не хотел так неистово в Москву, как сегодня. *** Если мысли болят внутри И тепло ладони больше не греет, Ты из памяти всё сотри — Без любви, но рядом ещё тяжелее. Лазареву не было больно в груди, он слишком явственно ощущал это. Было только тяжело дышать, а ещё голова кружилась от мириад воспоминаний, стоп-кадров и сквозящей по венам ненависти. Он ненавидел Билана до мозга костей, чувствуя, что то, что осталось от его чёрной, прокисшей наутро любви, — это всего лишь обугленный лист бумаги на столе. Они окончательно увяли под лучами жестокого, немилосердного португальского солнца, а ведь процесс гниения начался ещё тогда, на сцене «Олимпийского», когда оба на себя взяли слишком много. Один взял обещание всегда быть рядом, вытаскивать из грязных лап комплексов и неуверенности в себе, а второй опрометчиво это обещание дал. Сергей — уже не тот забитый, зажатый мальчик, которым был когда-то. Он научился отчасти принимать себя таким, каким он есть. В частности, он прекрасно и даже как-то легко смирился с тем, что кто-то должен контролировать его жизнь, пыльным ботинком вжимать в засасывающее болото подчинения и безвластия, кто-то должен ставить его на колени, сжимая пальцами шею и лишая воздуха при попытке урвать для себя долю чужого и ему недоступного, но сегодня утром вдруг осознал, что пыль португальских песков, осевшая на Диминых тяжёлых ботинках, — не для него. Той пылью ему тяжело дышать. Она не вызывает аллергию, болезненный зуд или чихание, от неё не слезятся глаза и не течёт из носа — она просто раздражает. Остановится время пусть — Мы уже никогда не сможем быть вместе. Часы на стене делят со мною грусть. Его рейс — в два часа ночи. Часы пробили всего лишь десять ударов, и это время — медленное, выматывающее — всё, что осталось у него во мраке, который Дима уже не освещает. Лазарев наконец осуществляет задуманное и без привычного волнения выпускает новую песню, и, прослушивая её в который раз, сам не узнаёт свой собственный голос, подачу и нерв. В нём стало слишком много Димы. В нём стало слишком мало его самого. Сергей встал с насиженного места, чувствуя, как затекли мышцы от долгого пребывания в одной позе, и когда горло сдавил очередной рвотный позыв, наконец для себя осознал, почему отравился. За три дня в нём не было ничего, кроме несладкого кофе, груши и винограда. Часы пробили всего лишь одиннадцатый удар, но Билан в гостинице так и не объявился. И это не вызвало ничего, кроме выдоха облегчения. *** — Ты… — Дима так и не смог найти подходящих слов, что бывало часто в самые напряжённые моменты, но Лазареву, с которым он столкнулся лицом к лицу в холле отеля, на это наплевать. — Ты ведь мог утром сказать, что именно тебе не нравится. Ещё не поздно было всё переиграть. — Клип не имеет вообще никакого значения, — а вот у Сергея голос пуст и безэмоционален. Он испит до дна, он сожран заживо жгучей кислотой винограда и терпкой сладостью груши. — Важно лишь то, что ты чувствуешь ко мне, а я — к тебе. И это ни тебе, ни мне не нужно. — Серёжа… — Билан вытаскивает из-под рукава свой главный козырь («Ты же знаешь, почему я называю тебя именно так!»), но Лазарев и на это не реагирует ничем, кроме смены руки, которая сжимает лямку рюкзака. — Ты мой. И это никогда не изменится. — Я никогда не был твоим, Дима. И никогда им не буду. Ты — эгоист, которому плевать на весь окружающий мир. Я — эгоист, для которого важен только я сам. Мы — из параллельных вселенных, а параллельные прямые не пересекаются. Не пересекаются, слышишь? Самый изощрённый способ солгать - сказать полуправду. "Я никогда не был твоим". — Но мы же пересеклись! — истерика врывается в него, искривляя уголки губ, сжимая в кулаки пальцы, добавляя фальцетных ноток в голос. Ещё немного — и он сорвётся. А под рукой, как назло, — ничего того, что можно запустить в это абсолютно чужое лицо — ни одной лучистой морщины возле глаз, ни одной зелёной искорки в некогда тёплых карих зрачках, ни одного намёка на «Серёжу». С этим человеком перед собой Билан не был знаком. — Я люблю тебя. — Твоя любовь — это так красиво. А красота — это пик, вершина. После неё нет уже ничего. Когда он добивается идеальной картинки, ему уже не нужно прогонять номер по многу раз — всё доведено до автоматизма. Так было на «Евровидении» — он репетировал сутки напролёт, не зная отдыха и передышки, а когда у него впервые филигранно получилось — в этом уже не было смысла. Он добился той точки, когда стало красиво. Из природного упрямства он начинал всё снова и снова — он просто не мог бросить тренировки, но застыл в этой маленькой вечности — он уже просто не умел ни хуже, ни лучше. Поэтому своему падению на первой репетиции в Стокгольме Лазарев был попросту рад. Да, невыносимо болела нога, да, он с трудом ходил в тот вечер, но впервые за долгие месяцы Сергей был поистине счастлив. А сейчас он понимает, что они с Димой достигли того Эвереста, выше которого нет уже ничего. Их любовь стала слишком красивой. И оттого — несуществующей. *** По краю я бегу от тебя И навсегда теряю. Всё, что было у нас, я отпущу. Только вопросы, что без ответа — Сделаю шаг и не вспомню об этом. Таю, улетаю без тебя. Выбор всегда представлялся Лазареву двумя соседними гранями куба, а выбирающий — ребром между ними. Оно принадлежит сразу двум граням, участвует в образовании каждого из них, но при этом существует словно вне этих двух плоскостей. Сергей отчётливо видел, как размываются видимые и невидимые границы этой странной геометрической фигуры своей непростой судьбы, и понял, что грани искривлены и сломаны. Нет названия фигуре, где одна грань представляет собою строгий, не искажённый переменами квадрат, а вторая — податливый и гибкий овал. Он сделал свой выбор. Не вспоминать о том, что было. Растаять. Улететь. Разливается через край Это серое небо в стеклянных лужах. Что любил я тебя, ты знай — Навсегда для меня ты останешься лучшим. Лучшее — как ещё один пик, за которым нет уже ничего. Билан стал вершиной его перфекционизма. И он всегда считал Диму во всём совершеннее себя — он более глубок, не по годам мудр и жизненно подкован, он силён и гибок по жизни. Вот он — недостижимый для Серёжи идеал, а сам он недостоин того, чтобы к нему прикоснуться. Кузнецов же давал ему веру в себя, на его фоне Лазарев выглядел богом. Красоты, грации, упорства, целеустремлённости, пропасти между тем, что у него было и что стало. Самолёт плавно приземляется в Шереметьево, и Сергей даже немного расстраивается, что даже не ощутил привычной трясучки — адреналин в крови ему бы сейчас не помешал. И он не появляется даже при виде волнительно подпирающего спиной стенку Кузнецова, у которого вмиг светлеет лицо при виде чересчур спокойного и собранного Лазарева. — Привет, — Дима сдержал в себе привычную при встрече улыбку, а Серёжа, напротив, выдаёт жалкое подобие её. — Поехали к тебе. Я сожму свою боль в руках — Пусть она никогда не будет со мною, Если уже мне не вернуть тебя. Голова Лазарева бездумно покоится на сильном плече Кузнецова, а его горячие руки обнимают поперёк живота, даря наконец чувство тепла и покоя. Которое смог дать ему другой Дима. Вернуть того уже не получится никогда — если даже совместная работа не смогла примирить их полярности, это уже не в силах сделать ничто. — Я люблю тебя, — тихо произносит Кузнецов, и Сергей лишь кивает глазами, не давая лишних надежд, но заставляя понять, что он и так давно это знает. — Я люблю тебя, — зло повторяет Билан, нервным жестом настраивая кондиционер ещё на несколько градусов ниже. Ему жарко, португальская пыль забилась в носоглотку, оседая мутным порошком на стенках слизистой, а ещё он знает, что заболеет, что организм не простит ему таких вольностей при обращении с собственным здоровьем, но жара — ещё хуже. «Твоя любовь - лишь моё светило. Но твоя любовь меня довела». Маленький клочок бумаги - лист из блокнота, стилизованный под обгоревшую рукопись. Это должно было выглядеть эффектно - но от этого только тошнит и заливает щёки новой волной жара. Он сможет без Лазарева. А сможет ли Лазарев без него?