Я люблю тебя

-… Заслуги и достижения Сергея Лазарева можно перечислять бесконечно. Но факт остаётся фактом — уже сейчас он исполнит для вас… От небольшой сцены его отделяет лишь лёгкая ширма и плотная стена нерешительности. Ему почему-то тяжело, ему почему-то хочется уйти отсюда, хоть и концерты он всегда любил, ожидая от них получить огромную дозу эмоций, но не сегодня. Сегодня всё совсем по-другому. Кузнецов лично подбросил его до дома, на прощание лишь пообещав, что всё-таки вырвется на вечерний концерт, и Лазарев впервые за последние дни почувствовал, что нужен кому-то не за то, что он что-то делает или не делает, а за то, что он просто есть. Никита был невообразимо рад, и он даже не заикнулся о том, что папа обещал привезти ему какой-то подарок, а Сергей вдруг ошалело вспомнил, что просто забыл о данном сыну обещании. Кажется, он разучился делать близких людей хоть чуточку счастливее. Кажется, он сам забыл, что такое счастье. Но он не имеет права лишать этого лёгкого и необходимого чувства своего сына. — Я люблю тебя, — Лазарев тепло улыбался, кружа в крепких, но осторожных объятьях Никиту. Ему осталось потерпеть совсем немного — дальше будет тур, будет солнце, будет жара, а ещё можно взять сына с собой. И отдыхать душой. Без обязательств, раздумий, как понравиться, как подстроиться под установленные ожидания, как не разочаровать. Серёжа, так и не сумев уснуть на борту самолёта, слишком быстро доставившего его в Москву, о многом думал. Он думал о том, что с Димой никогда так и не сможет по-настоящему расслабиться. Билан загонял его в рамки, не позволял делать то, что иногда было нужно (да, он хотел чего-то другого, но нужно ему было именно это), он слушал и слышал только себя, а ещё попросту не мог понять, что Лазареву с ним тесно. Душно. Дима всегда понимал всё с полуслова и полунамёка, всегда углублялся в философию и ударялся в корни причин и предусловий, когда как Сергей не умел мыслить так глубоко. Дима всегда выражался таким языком, что Лазарев порой считал себя глупым ребёнком рядом с ним. Дима всегда смотрел на него такими взглядами, что Серёже часто казалось, что он видит кого-то другого. И этого другого Билан создавал для себя. Только вот Лазарев был по-прежнему собой. — Папа, я не знаю, с какой игрушкой мне сегодня спать. Помоги. Никита быстро засеменил босыми ногами по ковру, через несколько секунд возвращаясь с коричневым одноухим медведем в одной руке и пушистым белым зайцем в другой. — У тебя большая кроватка, ты можешь спать и с медведем, и с зайцем сразу, — Сергей, пряча в глазах тихое умиление и уют, усадил сына себе на колени и нежно провёл ладонью по отросшим волосам. Но через ударившее кинжалом в сердце мгновение пальцы замерли, пропуская через себя мягкие пряди, и Лазарев почувствовал, как вся кровь ухнула по нитям-сосудам куда-то вниз, оставляя его засыхать. — Если я буду спать с медведем и зайцем сразу, они обидятся. Ведь я всегда сплю только с одной игрушкой! Сергею показалось, что его ударили. И особенно этот удар было больно принимать от собственного сына, который в свои три, очевидно, понимает уже больше, чем он сам. Нельзя спать сразу с двумя. Нельзя принадлежать сразу обоим — ведь по итогу он не принадлежит уже никому, а в первую очередь — самому себе. Лазарев всегда готов был меняться, ломать себя до хруста, срывать одну оболочку за другой, но чаще всего это были лишь выгодные ему маски. Сегодня — маска позитивного человека, которому всё по силам, завтра — серьёзного и чуть агрессивно-дерзкого мужика, но истинная сущность прорывалась всё чаще. Его подкосила смерть близких людей — брата, который был с ним всегда, в самые трудные моменты, и пусть часто даже не догадывался о том, что происходит в душе у неуравновешенного, неуверенного в себе Серёжи, но поддерживал, как мог; отца, который исчез, практически только появившись в его жизни вновь, даря долгожданный вкус родом из далёкого детства, когда его качали крепкие мужские руки, как он качает сейчас разомлевшего Никиту. Его подкосило то, что он, кажется, наконец понял себя. Ему нравится, когда Дима руководит им, когда тот двигает шахматные фигуры на доске, играя одновременно и белыми, и чёрными, и неизменно выигрывает. И тут же проигрывает — играя в партию с самим собой, чувствуешь сладость победы и горечь поражения как единое целое. А фигурам всё равно, кто победил, а кто потерпел фиаско. Фигуры, оставаясь статично неизменными, встанут на доску ещё раз, как только начнётся новая партия. Но Дима играл им, пытаясь на ходу поменять правила игры, он вынуждал слона ходить и по диагонали, и по прямой, а ферзя оставлял стоять без движения. И Лазарев чувствовал, что боится того, во что превращается после их с Димой встреч и наглых касаний. Кузнецов же был с ним мягок, угадывал все его желания, был довольно предсказуем, но самое главное — он был простым. Его не нужно было разгадывать, раскусывать, снимать слой за слоем пласты его многогранности — всё можно было прочесть в его серых глазах, а самое главное, Сергей чувствовал, что любим. Любим настолько, что он мог крутить Димой в любых векторах и направлениях, любим настолько, что любой его каприз вмиг удовлетворялся, и даже тогда, когда наутро после бурной, жаркой ночи Лазарев сам удивлялся, зачем попросил об этом. Зачем попросил о совместном бизнесе, когда ему и поспать некогда толком, зачем попросил помочь ему с ремонтом на даче для мамы, зачем попросил вытаскивать его из передряг, в которые он попадёт по вине Билана. И ему он никогда не врал. Всегда говорил всё, как есть, неизменно добавляя одну-единственную фразу: «Я не заставляю тебя быть рядом со мной. Не нравится — я не держу». И Кузнецов понимал, что это — те слова, которые удержат его прочнее, чем любые «Я тебя не отпущу» и «Ты всегда будешь только моим». *** Чуть позже он поймёт, что их партия в шахматы зашла в тупик. Чуть позже, под жарой черноморских курортов, он осознает, что счастье, кажется, ему просто не предназначено, не предначертано, не предопределено. Когда Билан не ответил ни на первое, ни на второе, ни на пятнадцатое сообщение, Сергей вышел в прямой эфир, решив практически обратиться к Диме напрямую. «Так красиво» — песня, ставшая гимном их неправильной, тяжёлой, но всё же красивой любви. А в красоте не может быть совершенства (он понял это наконец) — им есть ещё куда стремиться, они ещё не исчерпали себя до конца. «Прости меня» — песня, ставшая гимном их правильной, дающейся обоим легко и без напряга ненависти, когда хочется любить, хочется выпросить прощения, отпустить весь груз в душе, но получается только кусать губы в кровь и разводить полюса всё дальше. Он намеренно называет его Дмитрием, передавая глупый, сумбурный привет (даже связь смазала нечёткостью звука данный момент), наверняка зная, что Билан и это растолкует правильно. Они всегда понимали скрытые подтексты в словах и жестах друг друга — публичная жизнь и специфический образ жизни давно научили их посылать друг другу невербальные импульсы, сквозящие между строк. Его пост про «замочили в холоде» Лазарев тоже истолковал как нельзя верно. Холод — это то, к чему стремился Дима. Жара — это то, что только и мог дать ему Серёжа. И если замочили… Кажется, Билан тоже сделал свой выбор. И кажется, он даже в его пользу. *** Но в тот сумбурный, холодно-горячий вечер четвёртого августа, он всё ещё надеялся. «Так красиво» на сцене яхт-клуба «Shore House» выбила из него все остатки Серёжи. Он соблазнял, манил, танцевал, будучи совершенно непохожим на самого себя, и Кузнецову даже показалось, что это — акт своеобразного прощания с тем, что Лазарев наконец отпускает от себя. «Прости меня» на той же сцене звучит мощно, отчаянно, наконец оголяя нерв, и сам Лазарев чувствует, как наконец вскрылась загноившаяся рана от отравленных португальских корабликов, притаившихся в обманчивых португальских песках. — Вы, кстати, можете очень громко петь, так, чтобы… чтобы Дима нас услышал. Но Дима, конечно же, не слышит. Дима двигает силуэты на шахматной доске, вспоминая, почему король — самая главная, но самая слабая фигура. *** — Ты всё равно не нужен ему, как ты не можешь этого понять, — Кузнецов немного пьян, но ему не весело, как это бывает после выпитого алкоголя. Но, несмотря на это, он всё равно уверенно сжимает пальцами руль, глядя на дорогу абсолютно вменяемым, адекватным взглядом. — Ты говорил мне это и тогда, — Лазарев упрямо набирает новое сообщение, но вдруг стирает написанный текст и наконец прячет телефон в карман. — Но в этот раз, наверное, ты прав. — Когда ты гонишься за журавлём в небе, ты забываешь, что где-то подыхает без тебя синица в руке, — Диме чужды красивые слова, но сегодня его вдруг прорывает. Слишком долго он держал это внутри, обещая себе никогда и ни при каких обстоятельствах не давить на Сергея, ставя его перед невозможным выбором. Да, непросто было делить Лазарева с другим, но Кузнецов понимал: если выбору быть, он будет ему не впрок. И урывал эти долгожданные минутки, наслаждаясь таким глупым, наивным счастьем. — Я не хочу домой. Ни к себе, ни к тебе. Давай просто тормознём здесь. Они останавливаются у какого-то Богом забытого сквера, заросшего дикой ромашкой и репейником, лежат на этой чуть влажной траве и смотрят на медленно гаснущие звёзды. Это настолько странно и нетривиально, настолько ново и необычно, что, когда Билан наконец присылает ему сообщение, Лазарев чувствует, как, любя одного, начинает ненавидеть, а, ненавидя второго, внезапно влюбляется. Совместной песни в Сочи не будет. Можешь больше не репетировать эмоции на своих концертах. — Я люблю тебя, — в порыве алкогольного и благоговейного тумана шепчет Кузнецов, а Сергей шало улыбается, невидящим взглядом смотря в самую серость и сырость глаз. — Мне жаль. И Кузнецов счастлив даже этой жалости.