Я люблю тебя

Пафосная вечеринка в честь дня рождения «Русского радио», долгожданное отвлечение при общении с коллегами и море алкоголя. Сегодня ему всё равно, с кем пить, — в любом случае это лучше, чем прятаться с бутылкой виски в номере отеля на берегу океана от самого себя. И если так вышло, что первым и единственным на эту ночь его собутыльником стал Костюшкин, — так тому и быть. Хорошо, что они не допились до состояния «Женщина, я танцую» и «Очень караочен», как заплетающимся языком попытался сострить сам Сергей. … Он и сам не понял, как его повело. Пронизанные алкоголем извилины мозга отказались шевелиться в нужном направлении, и Лазарев, достав телефон для совместного фото, не удержался и залез в «Инстаграм». Конечно же, наткнулся на анонс Диминого клипа, конечно же, успел одновременно и выматериться, и чуть не разбить бокал шампанского (а градус понижать нельзя, сколько раз говорил себе), и полуистерично рассмеяться. Сам виноват. Но Билан мог хотя бы поставить его в известность. Сообщения улетали выбранному адресату одно за другим, и текст до банального прост и однообразен: «Но ты же обещал!», «Как ты мог так поступить?», «Ведь я же верил тебе!» Дима ничего не отвечал, и Лазарев поспешил удалить диалог, чтобы завтра, как только протрезвеет ближе к полудню, ему не было мучительно больно и стыдно за своё некрасивое поведение. У него всё должно быть теперь только красиво — это умозаключение подарил ему выматывающий, неправильный отпуск. Отныне и навсегда только ему распоряжаться своей жизнью и решать свои же проблемы. Главной из этих проблем был Кузнецов. Он вытаскивал его из пучины сомнений и самокопаний, он же буквально заставил его сменить обстановку и насладиться солнцем и океаном, наплевав на оставшиеся в Москве рабочие моменты. Концертов нет — и ладно, остальное можно обсудить и по телефону. Парни из его новой группы, взяться за которую было очередным капризом взрослого ребёнка, коим он себя и представлял где-то в глубине души, отрепетируют и без него. Выходом и промоушеном их с Димой клипа всё равно занимается его команда — Сергей даже не задумывался о том, что что-то могло пойти не так. Он даже не подозревал о том, что Билан может так поступить — не просто нарушить данное обещание, чего не бывало с ним никогда (Дима ему в принципе никогда ничего не обещал), но ещё и смолчать об этом. Смолчать, несмотря на то, что Лазарев писал ему чуть ли не каждый день. Смолчать, игнорируя видеозвонки — Сергею до боли хотелось, чтобы Билан увидел его хмурое лицо, к которому, казалось, ранее была намертво приклеена улыбка, а сейчас Лазарев забыл, когда в последний раз улыбался искренне кому-то, кроме сына. Никита, как всегда, был тих и послушен — он всегда умел найти себе занятие, зная, что не стоит беспокоить лишний раз отца, который почему-то грустит, смотря в экран телефона, и что-то набирает на клавишах. Но когда отец уж слишком расстраивался, шевеля губами что-то непонятное, сжимая при этом пальцы в кулак, Никита бросал все свои машинки и солдатиков и залезал на папины колени, крепко обнимая за шею и несмело улыбаясь. Если бы не Никита, Лазарев бы уже спился. Алкоголь придавал ему невиданную в дневное время смелость, кураж, заставлял совершать необдуманные поступки и идти на агрессивный, но всё же компромисс. Он сам повторял Диме много раз, что лучше пожалеть о том, что сделал, чем о том, что так и не случилось. И сейчас он жалел лишь о том, что не смог сдержать собственных тараканов (Билан всё-таки предпочитал называть их монстрами) в Лиссабоне и хоть один раз промолчать. Конечно, несостыковки в видении концепции совместного клипа — это была лишь верхушка айсберга. Лазарев просто вдруг понял, что Диму никогда по-настоящему не интересовало его мнение. Билан добровольно принял позицию ведущего и отвечающего за него, но, несмотря на то, что выполнял свои молчаливые обязательства хорошо, не старался вникнуть в то, что же всё-таки нужно самому Сергею. А Лазарев нуждался не просто в жёстком контроле и в кнуте — ему всё чаще хотелось пряников. Ему хотелось, чтобы его обнимали не только по ночам после жаркого секса, чтобы губы отпечатывались на теле не только в порывах срывающей все замки страсти, чтобы его чаще держали за руку и просто шептали на ухо всякую ерунду. Дима, как казалось Сергею, так не умел; а если и умел, то не хотел показывать этого. Кузнецов умел выражать тепло и нежность виртуозно — но когда его губы невесомо касались виска или кончика носа, Лазарева буквально выворачивало наизнанку, и он едва сдерживался, чтобы не выматериться вслух. Когда Кузнецов самолично притащил ему билеты на Майями, мимоходом сообщив, что тоже поедет в отпуск, Сергей почувствовал, как ему резко становится хуже: ехать куда-либо с ним желания не было абсолютно. Но Дима, кажется, даже и не планировал разделять долгожданный, хоть и внезапный отдых с ним. Солнце, океан, лёгкий морской бриз, ощущение горячего песка под ногами, в котором вязнут пальцы, — то, что всегда заряжало его личные аккумуляторы. Но этим холодным августом он лишь сильнее разряжался — ожидание недельного безумия в Сочи, которому предшествует выход клипа, казалось невыносимым. Его мог бы с лёгкостью помочь пережить Дима, но Билан находился в зоне недосягаемости — нарочно выстроенной для него, Сергея Лазарева. Поэтому возвращение в Москву должно было стать для него глотком спасительного воздуха, а на деле он лишь делает новый глоток спасительной, отнюдь не пафосной водки — вечеринка дошла уже до той стадии, где всем на всё плевать. И даже на Лазарева, стеклянным взглядом смотрящего на что-то весело вещающего Костюшкина, который вдруг щёлкнул пальцами у самого лица Сергея со словами «Тебе звонят». — Ты сам хотел этого, Серёжа. Тебе же не понравился клип. — Мне не могло не понравиться то, что я даже не видел, — Лазареву было трудно говорить внятно, и он понимал, что его состояние Билан прочтёт буквально с первых слов, но его не заботило это. — Ты наплевал на меня. И это я эгоист? — Нет, ты не эгоист, Серый. Ты хуже. Эгоисты хотя бы думают о себе — ты уже не делаешь даже этого. *** Ещё одна пустынная, бессмысленная неделя прошла мимо. Лазарев отчаянно надеялся застать Билана в Москве, чтобы буквально выбить и вытрясти из него так нужные ему объяснения и всё-таки извинения, но Дима, конечно же, пошёл, поехал и поплыл. Куда угодно, но подальше от всех этих проблем, разговоров и выяснений отношений. А есть ли они, эти отношения? А есть ли что выяснять? «Снова бежишь от меня?» «Всего лишь продолжаю установленные тобой традиции. Италия — жаркая страна. Жаркая, как ты». «Мог бы погреться и об меня. Так кто же всё-таки эгоист?» «Я уже высказал своё мнение по этому поводу. И кстати, ты прав — да, я эгоист. И хочу хоть немного пожить для себя». «Живи. Только я всё равно буду мешать тебе». *** «Эту работу стоит ждать». «Исторический момент». Встреча на нулевой широте состоялась — так и не успев отправить последнюю рубашку в чемодан, Лазарев застыл посреди комнаты, комкая кусок лёгкой ткани и перечёркивая собственные труды глажки и колдования над тщательной укладкой строго по шву. «Прости, чувак, всё нормально», — отправил он адресату, диалог с которым не обновлялся вот уже рекордные семь дней. Завтра всё наконец решится. Завтра он заставит Билана обратить внимание на себя. Или, может, навсегда это внимание от себя отвадить. Что одно, что другое — одинаково желаемо для него самого. *** Если всё-таки когда-нибудь он попадёт в кресло в кабинете психотерапевта и с ним начнут проводить тесты на ассоциативные ряды, ад и томительное ожидание воплотятся у Лазарева в образ аэропорта. Гул взлетающих и приземляющихся самолётов, электронный голос, гомон прибывающих и убывающих пассажиров и вибрация этого проклятого ожидания — самый горячий и жгучий котёл. Самолёт Димы прилетает спустя полчаса, и если бы не случайная встреча с Дубцовой, которая великодушно согласилась этот котёл с ним разделить, немного задувая его своей лёгкостью по отношению к душевным терзаниям, он бы давно уже сошёл с ума. Он и так был близок к этому — и те несколько бесконечных минут между тем, как объявили долгожданную посадку, и тем, как показалась чёрная кепка Билана, уже практически отправили его в то самое кресло в тишине подмосковной клиники. — Я заебался ждать тебя. — Ты ждал не меня, а самолёт. Увы, я не имею к скорости его полёта ни малейшего отношения. — Я заебался ждать тебя, — повторил Лазарев, упираясь коленом между бёдер Димы, вжимая его в блестящую и чуть пахнущую хлористым моющим средством плитку на стене туалета. — Целых грёбаных сорок дней я ждал того момента, когда смогу посмотреть в твои глаза. — Мог бы и не ждать. Я не просил тебя об этом. А даже если бы и просил — все мои просьбы, не говоря уже о приказах, ты игнорируешь. — Так прикажи мне что-нибудь. Я всё исполню. Я докажу тебе, что умею осознавать свои ошибки и исправлять их. — Осознай тогда наконец главную ошибку — себя. Раз уж у меня не получается её исправить, то может, потому, что ты этого не хочешь? — Хочу. Нули наконец соединились. … Стоять на коленях прямо на грязноватом полу общественного туалета, глубже принимая в себя Димин член, отгонять ворох свирепых, жестоких мыслей в голове и чувствовать себя наконец единым и полноценным — то, что было единственно верным. И пусть это ощущение не наполнило его счастьем до краёв, но эта унизительная правильность была в сто крат важнее. И даже не было важным принятое сообщение, отозвавшееся противным пиликаньем в странной тишине тесной комнаты. «Я тоже в Сочи. До встречи».