Я люблю тебя

Его тело оказалось словно в тисках, и Лазарев не сразу понял, что его руки, ноги и живот оплели, словно тонкой мерзкой паутиной, верёвки. Хотелось пошевелиться, но не было возможности. Чёрные глаза пулями проникали под кожу, выжигая под веками огненные буквы. «Предатель». «Изменник». «Лжец». Вся боль сосредоточилась в ноге, как будто в мышцу вонзились одновременно тысячи шипастых иголок, и Сергей наконец открыл глаза, чувствуя, как судорога прошивает правую ногу. Он еле нашёл в себе силы потянуть носок, преодолевая болезненные импульсы, и сел на кровати, ощущая хмель в голове. Утро уже оставило свои сочинские владения, и в полуденный жар субботы ворвались боль и страх. Дима уже не спал — о том, что он вообще уснул не один, напоминало лишь чуть смятое покрывало и одиноко лежащий телефон на тумбочке. Интересно, видел ли он фото с Кузнецовым? Интересно, какая именно картинка сложилась в его своеобразном восприятии? — Фрукты. Витамин С, говорят, помогает избавиться от похмелья. На тумбочке около кровати словно из ниоткуда возникла корзинка с фруктовым ассорти, и Лазарев поморщился. Он был готов к чему угодно: крикам, ссорам, полному игнорированию или одному вскользь брошенному «Выметайся», но не к отстранённо-холодному угощению. — Я ни о чём не жалею. — Прекрасно. Хоть один мой урок не прошёл для тебя даром, — Билан почти равнодушно пожал плечами и присел на краешек кровати, кладя Сергею в рот спелую виноградину. Приторно-сладкий сок стёк по губам, словно отвергаемый организмом, но Лазарев не смог сказать Диме «нет». — Но я и понимаю, что обманул тебя. — Не в первый раз, — в рот Сергея отправилась ещё одна ягода — теперь уже клубники, и от этой кислоты вдруг стало невыносимо. Горло прошило рвотным спазмом, но Лазарев подавил его. Пора вырабатывать в себе иммунитет к подобным отравлениям. — И я так понимаю, не в последний. — То есть ты… простишь меня? — на секунду Серёже показалось, что он ослышался. Не мог Дима так просто переступить через себя, не мог наплевать на то, что Лазарев лгал ему. Лгал и спал с другим, лгал и думал о другом, лгал и просто был другим с другим. — Нет. Но и отдавать тебя этой суке я не собираюсь. Ты обошёлся мне слишком дорого, чтобы так просто тебя выкидывать. Но если ты вытворишь ещё одну подобную хуйню — ты знаешь, что будет дальше. Ты сдохнешь без меня. — Сегодня днём я снова иду к нему. И пробуду с ним до самого вечера. — Дело твоё. Но для начала ты убедишь меня, кто на самом деле тебе нужен. *** Лазарев стоял на коленях, ощущая щекотный ворс ковра и ослабевшую хватку пальцев на шее, и молчал. Дима всё ещё отходил от только что пережитого удовольствия, вальяжно устроившись в кресле и чуть подрагивая слипшимися, чуть влажноватыми ресницами. Время уплывало, как вода сквозь пальцы. — Я был с ним много раз. — Сколько? — Отчётливо помню только первые шесть. А может быть, семь… Дальше всё слилось воедино, но это продолжается четыре года. — Ну, и как он трахается? — голос Билана был абсолютно спокоен. Это спокойствие пугало и вызывало липкую дрожь — несмотря ни на что, Лазарев не знал, чем закончится этот дико-неправильный разговор. — Не так, как ты. Он нежен и ласков. Хоть и поначалу не был таким. — Тебе это нравится? — Н-нет… Не всегда. — Что он говорит тебе? — Держаться от тебя подальше. С каждым вопросом отвечать честно было всё труднее. Его голос сбивался, превращаясь то в шёпот, то становясь слишком громким, пальцы сжимались в кулаки, и Дима вдруг резко встал с кресла, обходя Лазарева сзади и заводя его левую руку назад. — А ты непослушный. Знаешь, что делают с непослушными мальчиками? — Наказывают? Сергей искренне хотел избавиться от вопросительной интонации в голосе, но сомнения в том, что последует дальше, взяли верх. Он уже не был уверен в том, что Билан будет его наказывать, не был уверен, что Дима сейчас серьёзно возится с ним — Лазарев видел лишь момент какой-то странной игры с неизвестными правилами, где есть только один нетуманный факт: судорогой сковало всё его тело. И рука, замершая за спиной, тыльная сторона ладони, словно приклеенная к пояснице, и блуждающий по обнажённому телу ветер, колышущий занавески, — есть только это, и только это реально. — Верно. Но ты же не мальчик уже, да? Ты — мужчина, — вторую руку Сергея Дима чересчур осторожно взял в свою, проводя подушечкой большого пальца вдоль линий ладони, и чему-то отрешённо улыбнулся. — И наказать себя ты должен сам. Так, как ты сам того заслуживаешь. И если мне это не понравится — ты знаешь, что будет дальше. *** Вокруг — безбрежное море, безоблачное небо и бессердечное солнце. Нос яхты разрезал бирюзовую морскую гладь, и Лазареву пришлось держаться крепче за поручни, чтобы ветер не мешал безмятежно смотреть на море. Полный штиль, искусственные волны и побелевшие от напряжения костяшки пальцев. Сквозь пелену обжигающего солнечного жара Сергей почувствовал тепло чужой руки, чуть сжавшей его собственную ладонь, и это стало последней каплей в море их истощающих отношений. — Я уйду, ты только скажи. — Нет. Ты уйдёшь, но всё равно вернёшься. *** Лазарев с трудом дождался окончания первого конкурсного дня. Гнусные комментарии интернет-пользователей о Кузнецове вывели из строя лишь наполовину. Но когда задели имя Димы-другого, стоп-краны сорвало окончательно. Он ругался, пытался что-то доказать, жалея, что под рукой нет привычной текилы или хотя бы уже просто банальной водки, и на автомате поднимал таблички с баллами, даже не вникая в качество исполнения песни и концепцию номера целиком. Он спешил к Билану. Спешил показать ему, какое наказание себе придумал. — Мне плевать на себя, Дима, и уже давно. Я всего лишь хочу, чтобы ты мной гордился. Чтобы знал, что я сделаю всё для тебя. Мы споём завтра вместе. Живьём. … Влажные ладони замирали на рельефных мышцах рук, скользили по дрожащему животу, а губы испивали стекающую с виска каплю солёного пота. Билан двигался в нём плавно, медленно — нежно! — и это сводило с ума. Дима наказывал его изощрённым способом, вытаскивая изнутри все потаенные желания и страхи. Желание быть любимым. Страх быть заласканным. Потому что спустя несколько дней этого не будет — а может, не будет и уже завтра. — Я люблю тебя, — шепчет Билан на выдохе, изливаясь в податливое, слишком покорное тело. — Я люблю тебя, — вторит ему Лазарев, не пытаясь получить удовольствие, а только молча переворачиваясь на другой бок и натягивая тонкое гостиничное одеяло. Но Дима вдруг тянет его на себя, укладывая его голову себе на плечо, и, коротко касаясь губами макушки, прикрывает глаза. Этой ночью судороги разбудят уже не только его.