Я люблю тебя

— Мы познакомились уже больше пятнадцати лет назад, представляешь? Мы были никем: ты — игрушкой для пафосного мальчика, я — просто потерянный в себе и в жизни мизантроп, который почему-то связался с таким мудаком, как ты. — В общем-то, ничего не поменялось, — фыркнул Лазарев, ближе прислоняя лицо к гладкой поверхности зеркала. Наигранно улыбнулся, стягивая мышцы, и неудовлетворённо вздохнул: морщин у глаз стало ещё больше. Он уже не тот. Они уже не те. — Вот только время играет против нас. Ещё немного, и нас будут интересовать совсем другие вещи — я уже скоро Никиту в первый класс поведу. — То есть никакой любви до старости, вечности, разделённой на двоих и всё такое? — если бы в глазах Билана не пустились в странный пляс чертята, Сергей бы действительно поверил в серьёзность его слов. — Мне бы пережить тебя сегодня, — Лазарев скрыл удивление под привычным едким сарказмом, продолжая жадно рассматривать в зеркале собственное отражение, и не успел опомниться, как оказался в кольце сжимающих рук без малейшей надежды на освобождение. — Переживи меня хотя бы час. Иссушенные губы скользили вдоль по морщинам в уголках глаз, словно пытаясь разгладить состарившуюся от плотного загара кожу, и Сергей крупно дрожал, покрываясь мурашками. Дима знал все его чувствительные точки: место под лопаткой, от прикосновения к которому Лазарев всегда конвульсивно дёргался, глухо матерясь, впадинка под ключицей, которую так приятно задевать зубами и вызывать первые злые стоны, выпирающие косточки на бёдрах, с которых доставляет сущее удовольствие срывать висящие джинсы, чтобы грубая ткань неприятно тёрлась о горящую кожу. Морщины растворялись в порах смуглой кожи словно сами собой. Душа расцветала новыми красками, и Серёжа чувствовал себя словно на десяток лет моложе. Осталась та же неуверенность, те же сомнения и та же робкость. Только неуверенность не в себе — в Диме. Сомнения — уже в себе. Робкость — в том, чтобы заглянуть в, быть может, пустое завтра. — Проведи весь этот день со мной. Пожалуйста. Голос Билана с излишком эмоционален, в нём отчётливо сквозят нотки отчаяния и слабости (Лазарев готов поклясться, что слышит в нём это!), и от этого вдруг улетучивается вся осевшая было лёгкость, и Сергей почти вырывается из почти безвольных объятий. А затем всё же возвращается в прохладу губительно-спасающих рук и, сжимая Диму за подбородок, зло выдыхает в самые губы: — Из нас двоих слабым могу быть только я. *** В одну из самых жарких и самых ярких ночей Лазарев поклялся себе, что всегда будет защищать Билана. Всегда будет рядом, всегда поддержит, всегда поможет, если тому вдруг понадобится его помощь. Только Дима никогда ни о чём не просил, а Сергей не привык делать то, чего от него не ждали. Но сегодня всё было совсем по-другому. — Тебе нужны яркие краски. Ты загнал себя в угол, и всё, чем ты себя окружил, — это ты сам. Ты заковал себя в холод, но ты — на жарком курорте. Ты хоть море видел? — С балкона своего номера, — хмыкнул Билан, поправляя развевающуюся на ветру рубашку. — А ещё меня раздражает запах соли и крики чаек по утрам. — Ты сейчас же идёшь на набережную и торчишь там до самой репетиции. Присылаешь мне фото и отчитываешься за каждую полученную эмоцию. В списке обязательных развлечений — мороженое, «Кока-Кола», получасовый сон на лежаке у самого прибоя и «Колесо обозрения». Время пошло. *** Сергею хотелось бросить всё и буквально побежать к Диме, разделяя с ним один жар сочинских песков и один холод фисташкового мороженого. На несколько минут заходил Кузнецов (и Лазарев был уверен, что обязательно нашлись те, кто видел это собственными глазами, чтобы уже вечером обсудить за каждым углом и за каждым столиком). Он вёл себя как обычно, ничем не выдавая весь сумбур в душе, и, улыбаясь лишь чуть более отстранённо, чем обычно, оставил на столе блюдо из груш. — Поешь. Готов поспорить, ты с самого утра, кроме кофе, не брал ничего в рот. Он мог бы пошутить, что ещё как брал, но лишь молча кивнул, неосознанно указывая взглядом на дверь, и с силой сжал кулаки. Сжигать мосты на деле всегда сложнее, чем тушить пожары в израненном сердце. Заслужил ли Кузнецов? Наверное, нет. Но Лазарев знал, что для него ничего не закончилось. *** — Может, ещё раз это сделаем, а? — Не-не-не-не-не, пожалуйста, Гарик, умоляю, давайте сделаем это ещё раз. — Пусть зал нас поддержит, умоляю вас, пожалуйста. Когда Лазарев придумывал наказание для себя, он даже не догадывался, что на самом деле наказывает Диму. Жестоко, больно, незаслуженно причиняет ему дополнительную боль, вынуждая вытащить наружу то, что Билан всегда предпочитал прятать за семью замками, не говоря об этом даже намёками и недвусмысленными взглядами. Репетиция вышла сбитой и скомканной, режиссёр с раздражением разводил их по разные края сцены, словно крича между строк: «Вы палитесь!» Лазарев отстранялся, отходил, бросал не то умоляющие, не то требовательные жесты, но Дима не понимал или не хотел понимать. Он пинал его плечом, выбивая лишнюю секунду тактильности и внимания для себя, он стрелял глазами, словно гипнотизируя чёрными иглами, но самое главное — он пел в половину силы, словно экономя эмоции и аккумулируя боль. Сергей только сканировал взглядом помещение «New Wave Hall», отмечая про себя десятки направленных на них телефонов, камер и просто заинтересованных лиц. Это всё больше становится похоже на сумасшествие. А Дима, кажется, по-прежнему ничего не замечает и улыбается странно-довольно, плотнее, чем обычно, прижимаясь к его плечу для совместного сэлфи. И если это он ещё смог втолковать Билану, глаза которого горели, словно под кайфом (Лазарев даже аккуратно проверил его карманы и реакции), то весь ад, творившийся на сцене во время концерта, он не мог объяснить даже себе. Спеть два раза — не проблема. Наступить на одни и те же грабли дважды — образ жизни. Но почему ему кажется, что это — конец? *** — Ты совсем ёбнулся, — вжать вяло сопротивляющегося Билана к хлипкой стене за кулисами, пользуясь оживлением в зале и несмолкающими аплодисментами, оказалось просто. Дима по-прежнему дико улыбался, вызывая толпы липких мурашек, от которых становилось дурно в глазах, но Лазарев всё прекрасно понимал. Налажал не только Дима. Он сам налажал не меньше. — А какого хуя ты прижимался ко мне головой, не скидывал мои руки с себя и не сказал прямо в микрофон, чтобы я валил нахер? Всего лишь набросился с кулаками — так мило. — Ты сейчас же идёшь к себе в номер и никуда, сука, оттуда не выходишь. Ждёшь меня и думаешь над своим поведением. Ты понял меня? — Да. Если когда-нибудь Лазарев и представлял окончательную точку их отношений, поставил её идеально послушный Билан. *** — Как манят облака в чужие берега, а я поранилась тобой нечаянно… В голове — только эти две строчки, а на корке подсознания — лишь мысль о том, что там с Димой. Он наверняка пообщался с кем-то из коллег, кто смог открыть ему глаза на происходящее, а ещё несомненно впервые за всё это время напился, попутно удаляя всё лишнее из своего «Инстаграма» — в общем-то, тоже лишнее, но так необходимое в жизни каждого артиста. Он наверняка миллион раз пожалел, что пошёл на поводу у него, проклятого Лазарева, с его проклятыми капризами и ерундой. — Если ты поранился тоже, могу предложить отличное лекарство, — несмотря на полнейший мрак и гуляющий по комнате ветерок, Сергей знал, что Билан не спит и покорно ждёт его. Но ответом ему была лишь тишина. — Дим! Ни слова. — Дима! И снова бездушные стены обволакивают его лишь молчаньем и лёгким сквозняком — дверь он так и не закрыл. — Димка… Билан сидел прямо на полу балкона, сжимая в одной руке телефон, а в другой — бутылку с виски, и нечитаемым взглядом смотрел на беззвёздное небо. Даже звёзды решили скрыться подальше, чтобы не видеть его сегодняшнего позора. Быть слабым — меньшее зло, которое могло с ним когда-либо случиться. Но быть слабым перед Лазаревым — гибели подобно. — Уйди. Пожалуйста, блять, уёбывай нахуй отсюда! — Нет. Сегодня ты слушаешь только меня. *** … Ему запрещалось смотреть, двигаться и издавать какие-либо звуки. Ему запрещалось даже думать о том, что происходит нечто неправильное и из ряда вон выходящее. Лазарев пытал его ласками, растягивая невозможно медленно, хоть и возбуждение огненными хвостами отпечатывалось под веками, а затем двигаясь так, будто от длительности процесса зависит длительность всей их жизни. Если Дима пытался коснуться его сам, Сергей нещадно бил его по рукам, контрастируя с нежностью, с которой оглаживал грозящий разорваться член. Если Дима пытался вытолкнуть непослушными губами очередную просьбу или мольбу, его затыкали грубым поцелуем, забирая остатки воздуха и здравого смысла. Если Дима пытался двигаться навстречу и хоть как-то влиять, Лазарев выходил из него полностью, шипя, что не намерен продолжать так. Но проснулся Билан снова другим человеком — собой.