Я люблю тебя

Говорят, понедельник — день тяжёлый. Но не сегодня и не для него — проснувшись уже ближе к полудню (что неудивительно после такой бурной ночи), он перебежками прошмыгнул в собственный номер, плотно и вкусно позавтракал, понежился в джакузи, готовя себя для предстоящего футбольного матча, и наконец решил позвонить Диме, чтобы узнать, как у него дела. Этой ночью Билан открылся для него с новой, неизведанной стороны. И такой Дима пугал. Хотя скрывать не было смысла: оказанное доверие льстило и вызывало тёплую улыбку. — Я готовлюсь к сегодняшнему after-party, извини. Мне не до тебя. Лазарев мог бы обидеться, будь он в чуть менее благоговейном настроении и не знай он Билана как свои пять пальцев. Несмотря на весь его напускной пофигизм и метко-острые словесные выпады, действует он часто в противовес собственным словам — то ли этим словам не доверяя, то ли просто не запоминая и не обращая внимания на то, что и кому говорил. И пусть эта ночь не будет уже такой жаркой, и ему самому не мешало бы отрепетировать сразу три номера — как для основной программы, так и для дискотеки, но того тепла, уюта, доверия, подаренного Димой, ему хватит надолго. До завтра уж точно. *** Ноги ныли и болели. Не помогала ни напичканная приятно пахнущей солью и арома-маслами ванна, ни лёгкий массаж икроножных мышц, ни самовнушение. Если это была беспощадная игра между небом и людьми, то исход очевиден. Если это был невинный бой между людьми и дьяволом, то можно ещё побороться. Кузнецов лично переслал ему архив качественных, чётких фотографий на электронную почту, и Лазарев искренне порадовался, что пока эти любопытные снимки стали исключительно его достоянием — его и человека, делающего для него всё и даже больше. Он и Дима, по очереди распивающие горячительные напитки из одной бутылки на балконе. Он и Дима — а точнее их целующиеся силуэты за лёгкой занавеской. Он и Дима, плюнувшие на всё и решившие встретить свой первый рассвет вместе. Прямо на песке сочинского пляжа. Как они могли не заметить слежку? Как они были так слепы, что совершенно забыли про высотное здание прямо напротив гостиницы, с которого открывался прекрасный вид на их окна, балконы и на их жизни в целом? И во всём был виноват только он, Сергей Лазарев. В тот редкий момент, когда Билан сдавался и сдувался, когда он терял остатки самоконтроля, сильным должен был стать он. Он обещал освещать темноту его ночей, а не погружать его и без того не самую счастливую жизнь в ещё более плотный и склизкий мрак. И он, как всегда, не сдержал своё обещание. — Дим, ты же выкупил эти фотографии, да? Как ты вообще их нашёл? — Ты же знаешь: для тебя я сделаю невозможное. Но ты совсем слетел с катушек, Лазарев. И если вчера ещё я молчал и позволял тебе всё, то сегодня… Выбирай: или он, или я. — Но… — Ты знал, что рано или поздно выбор придётся сделать. Но прежде чем сказать мне «нет», подумай: что может дать тебе он? Силу? Ты сильный и без него. Любовь? Если даже представить, что она есть, то тебя она обжигает. Заботу? Да он первый уходит, если тебе плохо. Он приносит тебе лишь страдания, а ты цепляешься за них, как отъявленный мазохист. Хватит. Хватит мучить и себя, и меня. — Вот именно: хватит. Если делать выбор, то извини: он не в твою пользу. Я люблю его, а не тебя. — Нет, Серёжа. Ты любишь только себя. *** Если загнал занозу под кожу, и она болит, лучший способ избавиться от этой боли — причинить ещё большую. Ковырнуть это место стерильной иголкой, вскрыть ноющую рану и включить режим регенерации. Сегодня ему предстоит побыть иголкой для Билана. Если, конечно, он не успел ещё стать для него занозой. От душевных ран не помогает клей БФ-6, зато прекрасно помогает эмоциональная встряска. Выступление Димы на after-party — одновременно и как бальзам на душу, и как имбирно-горький яд под кожу. И хорошо, и больно. И восхитительно, и тошнотворно. И он отзеркаливал эту боль, весь вечер не отходя ни на шаг от Лорак, слишком интимно приближался к ней, слишком откровенно касался и шептал на ухо слишком лишние слова. И когда наконец всё это адское блядство закончилось, а от Билана пришла гневная смс-ка «Через пять минут в моём номере», Лазарев демонически расхохотался, тут же послушно идя в сторону гостиницы. Слишком вызывающе и нарочно мелькнул перед окнами Диминого номера, выкрикнул что-то прошедшему мимо Дворецкому и спокойно направился в свои апартаменты, впервые за весь этот сочинский марафон предаваясь объятиям Морфея так рано. Иногда тьма — это тоже свет, когда есть риск, что насовсем отключат солнце. *** — Нам нужно поговорить. Сергей вздрогнул, услышав до боли знакомый низкий бархатный голос прямо у самого уха, и почти обречённо застонал сквозь закушенные губы — мышцы ног после судорог и вчерашнего футбольного матча всё ещё болели. Как болело и не отпускало что-то внутри, но не сердце — его гложет где-то в середине живота, мешая сделать полноценный вдох, пережимая диафрагму и сдавливая в тиски систематически не принимающий пищу желудок. Утром он за раз съел целую корзинку груш, миску клубники и винограда, но теперь горло не прошивали даже тошнотворные спазмы. — Дим… Пожалуйста, не здесь. Нас могут увидеть. — Я не задержу тебя надолго, — дёрнул уголком губ Билан и, неосознанно огладив колючую щетину на подбородке, так же спокойно продолжил. — Нам нужно расстаться. Насовсем. — Хорошо. *** «Но сердце всё поймёт: он больше не придёт». «Не перегорит, я обещаю, сердце в тысячу свечей». Пока Лазарев, даже не удосужившись переодеться, пытался светить безмятежным и безропотным лицом на вечеринке Филиппа Киркорова, Дима стоял в полутёмном коридоре концертного зала «New Wave Hall», сканируя напряжённым, но абсолютно безразличным взглядом пожирающе пялящегося на него Кузнецова. «Ты победил», — синхронно твердили чёрные и серые глаза, не зная, что на самом деле победили сразу оба. И сразу оба проиграли. Любовный треугольник, как правило, распадается на ломаную: каждая составляющая — отдельный отрезок, имеющий начало и конец. *** Дима уехал так же внезапно, как и обрубил все существующие узлы между ними, оставив только тонкие, рваные нити. Но за эти нити цеплялся Лазарев, после выпитой бутылки скромного вина решивший, что ещё может всё изменить. Их сочинская лебединая песня пропета, но это не значит, что нельзя начать московскую. Вдали от чужих глаз, желчных слов и глазливых пожеланий. Москва — холодная, промозглая столица, почти не подарившая в этом году лета, но она теплее, чем беспощадно-жаркий город Сочи, сжигающий дотла и чувства, и силы, и доверие. Он пришёл к Диме в три часа ночи, намеренно солгав и в "Инстаграме", и некоторым особо интересующимся коллегам, создавая пусть не совсем удачную, но всё же легенду. — Ты же понимаешь, насовсем мы не расстанемся никогда. Я люблю тебя, а ты — меня. Лазарев вновь укутался в одеяло, натягивая его до самого подбородка, чтобы скрыть собственную наготу. Не было смысла её стесняться — всё равно любой приход его в Димин номер заканчивается этим, но им предстоял серьёзный разговор, в котором нет места ничему плотскому и внешнему. Внешнее должно уйти вместе с Кузнецовым. — За это время мы пробыли друг с другом больше, чем за всю жизнь до этого. Между нами случилось пресыщение. Поголодаем немного, истощимся, а потом спрыгнем с этой диеты. Сорвёмся, — продолжал Сергей, поблёскивающим взглядом смотря в потолок. Смотреть на уставившегося в одну точку Билана не было совершенно никакого смысла. — Главное — не дойти до анорексии, — усмехнулся тот, наконец отрывая усталые глаза от трещины в углу. — Хотя, может, она и к лучшему. Мы расстаёмся навсегда. Пусть это «навсегда» продлится долго. Лазарев уходит, а Дима, едва сдерживая в себе порыв остановить его, чтобы никогда больше не отпускать, тянется за телефоном и набирает сообщение недавно забитому благодаря общим знакомым контакту: «Будь рядом с ним. Не отпускай. Особенно сейчас». *** Сергей всегда быстро учился. Чаще, конечно, на своих ошибках, зато так, чтобы навеки выжечь клеймо на собственном сердце и рассудке: так делать больше нельзя. Эти выводы приходили к нему болезненно, мучительно, часто — сквозь препятствия и неприятие, но всегда он принимал их твёрдо и непоколебимо. И если перед ним закрывались двери, он их больше не открывал, приступая к поискам других. Кузнецов впервые пришёл в его номер сам, не выпуская из своих объятий, делая вид, что совершенно не замечает застывшую в глазах Лазарева влагу (он боялся собственных слёз, чурался, но никогда не стеснялся), а ещё не понимает, кому эти самые слёзы предназначены. И когда глаза наконец высушили до дна, когда на крепкой шее Кузнецова кожу стянуло горечью и солью, Сергей наконец поднял на него усталые, но сквозящие решительностью глаза и твёрдо произнёс: — Уходи. Ты не нужен мне. — Но и ты не нужен ему. — Зато я всё ещё нужен себе. А что с тобой, что с ним я себя безнадёжно теряю. Вместо эпилога Самые сложные и самые важные решения всегда принимаются просто — будучи вполне успешным и опытным бизнесменом, Кузнецов знал это не понаслышке. И если Лазарев решил, что одному ему будет лучше (а воспалённый мозг предательски вкрадчиво подкидывал ему строки из Омара Хайяма «лучше одному, чем с кем попало»), значит, так тому и быть — он уважает его решение. И даже не будет больше ждать и надеяться. Он лишь напишет ему ещё одно — последнее личное, не связанное с совместными бизнес-проектами — сообщение, и уйдёт окончательно. «Я счастлив любить тебя — пусть и сильнее, чем ты хочешь. И мне хватит и этого счастья». Пусть мы не будем вместе, пусть звёзды против нас, Но я люблю тебя и буду любить сильнее. Пусть мне сегодня больно, пусть я уйду сейчас, Но я люблю тебя и буду любить сильнее — Любить, как в первый раз. А какое счастье нужно ему — эгоисту и мазохисту Сергею Лазареву — он и сам не знал. Как не знал и сам Сергей. Но, вернувшись в Москву и крепко обняв радостно выбежавшего ему навстречу Никиту, Лазарев прижался губами к его тёплой и пахнущей уютом макушке и с ожившей улыбкой на лице прошептал: — Я люблю тебя. И только это имеет значение.