(в моём плейлисте только ты)

Чихо шепчет, почти прижавшись губами к уху: «Пойдём, Хёк-а». Хёку не очень хочется выходить из метро, потому что здесь прохладно, но не сквозит, и совсем нет народу в обед. На улице, несмотря на конец сентября, душно. Хёк не любит духоту. Губы Чихо жгут ухо, даже несмотря на маску и на то, что между ними пара сантиметров. Чихо держится за поручень, который упирается Хёку в бок, и его грудь в распахнутой куртке жжётся тоже. Чихо почти выталкивает Хёка из вагона и несётся вперёд. Хёку не особо интересно, куда они идут, ему просто нравится идти за Чихо. Не рядом, не впереди, а чуть позади – смотреть на его прямую спину и широкие плечи, такие широкие, что кажется, будто они могут выдержать всю тяжесть этого мира. Но Хёк знает, что Чихо необходима поддержка, как никому другому. И он готов поддерживать его спину, как опора. Его это не унижает, ему нравится. Если это для Чихо. Кеды Чихо тихо плюхаются об асфальт, – Хёк не слышит из-за шума машин и людей, он просто знает, – а приходит он в себя, только когда оступается, не посмотрев под ноги. Под ними песок. Чихо оборачивается, и глаза его улыбаются (рот наверняка тоже, но под маской не видно). - Зацени видок, а, - он разводит свои длиннющие руки в стороны, будто бы охватывая горизонт. Это выглядит так книжно, так киношно, так не по-настоящему, будто Хёк слушает Даниэля с закрытыми глазами. Чихо невыносимо хочется сфотографировать, чтобы он остался таким навсегда: в белой футболке, клетчатой рубашке и бежевой куртке, спрятанным в кепку и маску, и до комка в горле очаровательным. Хёк тянет к нему руку, как к миражу. И Чихо её хватает. - Ты такой тихий, всё ок? Я тебе кое-что покажу. Чихо тащит его в конец смотровой, парапет на котором старый и плохо выкрашенный, а снизу – крыша какого-то ларька. И море. Хёка будто зажимает в тиски – с одной стороны Чихо, а с другой – море. Он не против. Они садятся, свесив ноги вниз, и Хёк вдруг понимает, что на Чихо смотреть хочется больше всего на свете. Его это смущает до жути. Он отворачивается, уставившись на море. - Ну чего ты надулся? Классно же, - Чихо глухо бурчит из-под своей маски и пихает Хёка в бок. Хёку нравится это тянущее чувство между ними, будто что-то в напряжении надрывается, как детская жвачка с ярким клубничным запахом. Чихо в шутку говорит прямо в эфире: «Мы как пара в самом начале отношений». И Хёк поддакивает ему, уныло думая, что никогда эти отношения начать не сможет. Чихо слишком сложный, в нём смешано такое количество красок, в котором Хёк никогда не разберётся. Он хочет быть близко-близко к Чихо, но боится подпустить его к себе, и Чихо тычется в него, как добродушный огромный пёс, почему-то кажущийся страшным. Все эти «Хёк самый красивый» на интервью, комментарии не в тему, звонки, чтобы посоветоваться, хотя Чихо и сам прекрасно знает, что ему делать. Все эти поездки на море. Все эти поездки куда-нибудь. Всё это. Что же Чихо от него хочет? Хёк так и спрашивает: - Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал? – и ошалело отрывает глаза от моря, потому что, блин, ну не это он собирался спросить. Как бы глупо ни звучало, но совсем не это. Он даже не думал, поэтому так и говорит: - Твоих губ и близко не было, но здесь, - показывает на своё побагровевшее ухо, - всё ещё горит. - Не знаю. - Ага, - Хёк пожимает плечами, будто ничего такого не случилось, и снова отворачивается к морю. Оно колышется просто ужасно, так же медленно и монотонно, как они с Чихо в этих своих – что бы там у них ни было. Вокруг только крик чаек и шёпот моря, людей и так почти нет, – будний день, середина рабочего дня, – а в этом закутке и подавно. Хёк думает, что ему не страшно, и не считает неловким то, что он сказал. Всё всегда можно обратить в шутку, просто посмеявшись – Хёк так умеет, потому что смех у него громкий и задыхающийся, такой всегда кажется искренним. Но его сердце колотится так, что грудь, кажется, бьётся о перекладину парапета. - Хёк-а. Хёк оборачивается по привычке, но всё, что он видит, – плечо в тонкой бежевой куртке. Чихо шепчет совсем близко: - Твои уши всё ещё красные, - и в этот раз его губы не под маской. Они тёплые и шершавые, щекочут край ушной раковины, и, хотя Чихо молчит, он не отодвигается. Дышит. - Я тут подумал… - Ага. Хёк целует его сам, вывернувшись под стрёмным неудобным углом. Он тычется своим ртом в рот Чихо, сразу же с языком, потому что почему бы и нет. Чихо выдыхает свои слова в его губы и, прежде чем ответить, кладёт свою руку на затылок. Пальцы у Чихо длиннющие, сама ладонь большая тоже, и он так идеально обхватывает затылок Хёка, скользит кончиками подушечек по волосам. Его рука подрагивает. Чихо целуется мокро-мокро, его губы враз становятся мягкими, нежными, мокнут от слюны и остаются такими же горячими. Хёку кажется, что он обожжётся. Он сжимает обеими руками лицо Чихо, перекинув локоть через перекладину, чтобы не завалиться назад, и не слышит ничего, кроме шумного моря. Чихо проезжается мокрыми губами вдоль его щеки до самого уха, цепляет колечко в мочке, а потом возвращается, просто дыша в губы, не отстраняясь. От Чихо пахнет клубничной жвачкой. Сладко – жуть. Первое, что Хёк делает, – достаёт телефон и говорит прямо так, цепляясь губами о его губы: - Я хочу кое-что снять. Пока он непослушной подрагивающей рукой снимает море, отвернувшись от Чихо, тот утыкается губами ему в щёку и замирает. Дыхание Чихо – клубничная жвачка с шумом моря, и Хёк тонет во всём этом вдруг так спонтанно и поспешно.