(в моём плейлисте только ты)

От речки дует порывистый ветер, и вообще вокруг – темень и холодрыга. Вряд ли они смогли бы выбраться к реке и просто посидеть посреди дня, потому что Хёка не спрячешь даже под кепкой – так ещё быстрее узнают. Чихо смотрит на его покрасневшее ухо – может, и стоило надеть что-то на голову. Ночь отдаёт оранжевым из-за света фонарей, стоящих позади, с краю набережной, и пляшет резкой тенью по щеке Хёка, сливается с его татуировкой на шее по краям. Чихо жутко неудобно вот так вот смотреть, потому что корпус всё ещё повёрнут вперёд, глаза скошены и болят, но, боже, он даже и не думает переставать. Хёк ужасен. Ты случайно бросаешь на него взгляд, и оторвать уже никогда не сможешь. Так думает Чихо. Хёк смотрит на мост. - Такое ощущение, что твой взгляд меня избивает. Это меньше всего похоже на правду, и Чихо благодарен всему, что есть на небесах, что Хёк так думает. На самом деле, его взгляд всего Хёка целует и почти вылизывает, ложится на него скользко и горячо, как язык – по тем местам, на которые Чихо пялится, у Хёка бегут мурашки. Он жадно впитывает его присутствие, пытаясь насытиться на будущее, потому что скоро они снова разбредутся каждый по своему расписанию, Хёк снова не будет писать, не будет светиться в инсте. Чихо так беден на места, где Хёка можно достать, поэтому он просто сидит, пытаясь Хёком перенасытиться – всё равно этого хватит ненадолго. - Перестань, я так не могу. - Хёк-а. Хёк поворачивается, наконец, в сторону Чихо. Взгляд у него ясный и блестящий, лишь немного подёрнутый усталостью, отросшие на макушке волосы колышутся от ветра, дующего с реки. Свет фонаря стекает по его щеке и тяжёлыми каплями катится к носу – не падая вниз, кто бы сомневался – и застывает, перерезая лицо поперёк. - Хёк-а, – Чихо выдыхает медленно-медленно. Он любит называть Хёка по имени, оно тягучее и мягкое, как нуга. Чихо не нравится сладкое, но он любит нугу, ореховую, насыщенную вкусом настолько, чтобы аж челюсть сводило. Имя Хёка такое же, и хочется его не просто выдыхать в холодный, уныло повисший между ними воздух, а выкусывать на теле Хёка, вплавливать в его кожу. Сколько бы Чихо это имя ни смаковал, оно всё ещё потрясающее. - Хёк-а. - Ну что? - Хёк смеётся. Боже, дай сил перестать это слышать. Чихо не то чтобы Хёка любит, – он не знает, – но Хёк ему очень-очень нравится. О Хёка спотыкаются и индукция, и дедукция, ломаются и теряют какое-либо значение: Хёк нравится Чихо весь, и отдельно – каждая его деталь. Нравится. Всё, что есть в Хёке, почему-то сводит его с ума, и, конечно, Чихо совсем не объективен. Хёк не смотрит в ответ – колупается взглядом в высоком вороте худи. - Я тебя сейчас поцелую, - несказанное "ладно?" брякается в двадцать пять сантиметров между ними, у Чихо просто сбивается дыхание, а язык прилипает к нёбу. Он нелепо квакает, шумно сглатывая, и тупит взгляд, скашивая его на висюльку в ухе Хёка. Она колышется два раза туда и один – обратно, а потом Чихо хватается за распахнутую хёкову куртку, сжимая в кулаке матовую чёрную ткань, и мягко примыкает к его рту. Иначе и не скажешь – их губы соединяются медленно и как-то совсем уж идеально, как примыкающие друг к другу шестерёнки, как идеально отлитые пазы механизма. Губы Хёка жёсткие и гладкие, отполированные языком, потому что он постоянно их облизывает, и по этой же причине стянутые тонкой плёнкой высохшей слюны. Чихо сминает её своим ртом и доламывает сверху языком: он прижимается буквально на пару мгновений, потом широко облизывает губы поперёк – снизу доверху, задевая подбородок и место над верхней губой. Хёк на вкус... живой. Его губы отдают теплом и сигаретами, чем-то настоящим и, наверное, очень желанным. Чихо не облизывается только потому, что это будет выглядеть отвратительно пошло. Он переживает вкус Хёка внутри себя, ничего конкретно об этом не думая – просто не получается. Сердце колотится в горле, а рука всё больше влажнеет, обдуваемая холодным ветром. - Эй, - голос Хёка низко разлетается по округе, как звон разбитого калёного стекла, и так же затухает. Чихо смотрит ему в глаза (и ничего не видит, кроме пляшущих точек). - У тебя рука ледяная. Он прослеживает за взглядом Хёка и только тогда видит, как собственная рука сжимает его коленку. Широкая бежевая брючина собирается складками, а Чихо вдруг придавливает ощущением холодной кожи под остывшей тканью. Он перебирает пару секунд пальцами, похлопывает и выдыхает: - Ёбаный дубак. По крайней мере, решает Чихо, Хёк не попросил его свалить далеко и надолго. И не ударил – хотя он и не стал бы, конечно. Когда Чихо приподнимает ладонь, думая, что момент затянулся и пора бы сворачиваться, Хёк вцепляется в его запястье. У него тоже холодная рука, но не настолько, а пальцы крепкие и сильные, они оборачиваются вокруг запястья, прилепляются к нему, как щупальца. Чихо выдыхает так длинно, что даже видно лёгкий-лёгкий пар. - У меня теперь весь рот обветрится и облезет, - Хёк неловко смеётся, и Чихо видит в этом задушенную попытку разрядить обстановку. Становится хреново. А потом Хёк придвигается, обрывая смех и будто бы переводя дыхание – его покатое плечо, завёрнутое в миллион слоёв ткани, упирается в ссутуленное плечо Чихо – и укладывает ладонь Чихо на левую половину своей груди, сверху придавливая рукой и прикрывая распахнутой курткой. Свитер Хёка в крупных петлях, и Чихо почти начинает скрести по ним пальцами, пытаясь отвлечься, но Хёк вдруг хлопает его по ладони, потирая кожу. Чихо снова скашивает на него взгляд, боясь повернуться – сам не понимает, почему. У Хёка на щеке помимо плавающего фонарного света лежит дикий, почти красный румянец, совсем не похожий на тот, что появляется от холода. - Да перестань же ты, а. Чихо перестаёт: закрывает глаза и целует Хёка в ледяную красную щёку.