Кошмар, хранящий Тайну

      Мне снова снились узкие улочки, неказистые избушки, удушающая вонь рыбацких сетей…       И тяжёлый запах крови.       Кошмар, привычный настолько, что уже не пугал.       Трупы были повсюду. Обезглавленные, изрубленные, выпотрошенные тела, подвешенные на крючьях, застывшие там, где их настигла смерть, сваленные грудами.       Мужчины, женщины, старики…       Дети.       Убитые нами.       Мне снилась беспощадная, жестокая бойня.       Я видела себя со стороны, наблюдала откуда-то сверху, отстранённо и не испытывая эмоций.       Видела, как шла мимо высших иерархов Церкви Исцеления, вчерашних учёных из Бюргенверта, сноровисто и азартно вскрывавших черепа погибшим рыболюдам в поисках внутренних глаз.       Как уклонилась от мощного удара гарпуном, едва не пришпилившего меня к стене хижины, и как небрежно отмахнулась саблей, отрубая яростно квакавшему рыбаку обе перепончатые лапы.       Наблюдала, как идущие следом за нами церковники добивали раненых и волокли прозекторам ещё не остывшие тела, как сортировали их по возрасту и полу, раскладывая аккуратными штабелями.       Как коллеги-охотники деловито готовили бутыли с горючим маслом, равномерно распределяя их по всей деревеньке.       Как вытаскивали во двор перепуганную пучеглазую девочку в грязном платьице, тщетно надеявшуюся спрятаться, переждать в покосившемся дровяном сарайчике, как застрелили вздыбившую острые плавники дворнягу, смело бросившуюся на защиту маленькой хозяйки.       Как отчаянно верещавшую девчонку препарировали заживо, а затем, не найдя в её голове того, что искали, бросили обратно в сарай — истекать кровью рядом с мёртвой собакой.       Как я проходила мимо, стараясь смотреть в другую сторону… и не наступать в кровавые лужи. В сапогах и без того хлюпало.       Как сквозь вырубленные в скале затхлые тёмные коридоры спускалась к Той, кого рыбаки почитали богиней.       Как одна за другой падали под ударами наших клинков страхолюдные синекожие рыбачки, столпившиеся у входа на священный для них берег и молившие Кос о защите; как багровые ручьи вполне человеческой крови побежали по пещере вниз, к побережью.       Видела Её, величественно вынырнувшую из серо-зелёных волн, чтобы заговорить с очередной смертной, пришедшей к высшему существу за мудрым советом.       Видела, как полетели на Великую ловчие сети.       Видела, что нам не нужна была Её мудрость.       Мы вожделели только Её чудотворной крови.       Этот сон возвращался ко мне постоянно, ночь за ночью, не давал ни малейшего шанса забыть о том злополучном дне, и никакое снотворное не могло избавить меня от кошмара, подарить ночь без сновидений… Потому, когда меня разбудили, я была только рада проснуться, вырваться, наконец, из плена воспоминаний…       Меня разбудил негромкий женский голос, монотонно бормотавший раз за разом одну и ту же молитву.       С каждым следующим повтором благодарность за пробуждение во мне меркла, а на её месте росло и крепло греховное желание приложить излишне благочестивую верующую по просветлённой Великими голове, и желательно — чем-то тяжёлым. К примеру, пистолетной рукоятью.       Ночь же на дворе!       — Наша жажда крови насыщает нас, успокаивает наши страхи…       «Какая странная молитва… Впервые такую слышу. Хотя, с другой стороны, много ли молитв услышишь в аудиториях Бюргенверта, ортодоксального в своём извечном атеизме оплота Просвещения, или даже среди новоявленных церковных иерархов, ещё недавно бывших молодыми амбициозными учёными всё того же Бюргенверта, искренне верящими исключительно в великое будущее — своё, науки и человечества?       Однако удивляет меня не столько содержание молитвы…       Почему из всех возможных мест для богослужения неизвестная, — а голос мне не знаком, и совершенно точно принадлежит не моей служанке, — выбрала именно мою спальню? Как она вообще сюда попала? Я забыла запереть входную дверь? Едва ли. Она — преступница, и взломала замок? Воровка в здравом уме тем более не стала бы будить хозяйку церковными песнопениями…»       — Ищи древнюю кровь, но бойся слабости людей…       Открыв глаза с твёрдым намерением достать из-под подушки Эвелину и с её помощью немедленно заткнуть, допросить и затем выпроводить прочь из моего дома слишком набожную прихожанку Церкви Исцеления, а после в благословенной тишине и безмолвии спокойно проспать до утра, я сразу же почуяла неладное. Собственно, нетрудно было заподозрить, учитывая обстановку…       Изгнание чересчур шумной незнакомки покорно отодвинулось на второй план.       Во-первых, мне выпало крайне сомнительное удовольствие проснуться ночью не в собственной спальне, как это происходило чаще всего, и даже не в удобном мягком кресле посреди рабочего кабинета, что тоже, каюсь, иногда случалось в дождливую погоду, а на пронзительно скрипящей пружинами при каждом малейшем движении, продавленной едва ли не до состояния гамака старой кровати под смутно знакомым балдахином самого что ни на есть казарменного вида.       «Где же я могла его раньше видеть?       Вспомнила.       Приёмные покои Клиники. Моей Клиники.       Значит, молится кто-то из пациентов лазарета? Или дежурная сестра?»       Во-вторых, я лежала поверх колючего верблюжьего одеяла, будучи полностью одета. На мне, насколько позволяли судить окружающая полутьма и собственные ощущения, были надеты шёлковая рубаха с кружевным воротником, жилет, охотничий камзол, штаны и шнурованные сапоги с высокими голенищами, чуть не доходящими до колен. Освещённые лунным светом носки сапог были грязными, набалдашник на рукояти Эвелины весьма неприятно давил на поясницу, а ножны со всем закономерным неудобством ощущались под левой ногой.       К тому же, кровать была слишком коротка для моего немаленького роста: распрямившись во сне, подошвами сапог я упиралась в одну спинку, а макушкой подпирала другую.       — Их воля слаба, их разум молод…       В-третьих, рядом, с головой закутавшись в такое же клетчатое казённое одеяло и привалившись ко мне спиной, спал человек.       Недолго думая, я свалила его на пол. Столкновение неопознанного мужского тела с паркетом сопровождалось странным глухим деревянным стуком, будто на пол упала завёрнутая в промасленные бинты птумерианская мумия, выброшенная из саркофага непочтительными расхитителями гробниц.       Ни проклятий в мой адрес, ни попыток встать. Тишина. Странно… Неизвестный сосед по койке настолько крепко спал, что даже падение с почти полуметровой высоты и удар о пол его не разбудили?       «Ну, раз так, то и пусть полежит там, внизу».       Мою голову занимал другой вопрос.       «Почему я здесь? И как этот человек оказался в одной постели со мной?»       Ответ, очевидно, следовало искать в событиях дня, предшествовавшего этой ночи. Я нахмурилась, припоминая.       Итак, день начинался, как мне казалось, вполне обыденно — обходом палат, беседами с больными и работой с отчётами для Лоуренса.       Затем мне пришлось присутствовать на очередном эксперименте. Отвратительное зрелище, которое лучше бы вовсе не вспоминать… Но, как глава Клиники и Смотрительница астральной башни, я обязана была присутствовать.       А к вечеру я спустилась в Приют Хора на помпезный приём, организованный совместно магистратом, Бюргенвертом и Церковью по случаю очередного юбилея самого яркого, всеми признанного и широко известного светила ярнамской науки — мастера Виллема.       Малолетних воспитанников не было видно: их, надо полагать, отправили с глаз долой ещё до прибытия приглашённых. Видимо, опасались, что подопытные сболтнут что-нибудь лишнее уважаемым гостям, непосвящённым в жутковатые тайны достойного учебного заведения.       После однообразно-поздравительных выступлений членов Хора, иерархов Церкви и профессоров университета сам юбиляр, не без труда поднявшись на подиум и пройдя к трибуне, отдышался и мастерски, привычно, без единой запинки выдал почти часовую усыпляющую речь о прежних и грядущих достижениях научной мысли Университета и Ярнама, вряд ли хоть чем-то отличную от тех, что я слышала от него на официальных мероприятиях ещё в свои беззаботные студенческие времена.       Единственным признаком старения был голос мэтра: заметно ослабевший за годы, вынуждавший прислушиваться — или игнорировать.       Я выбрала второе.       Выговорившись, ректор под бурные овации гостей уступил место у трибуны следующему оратору, а сам взобрался в монументальное кресло-качалку, где торжественно восседал всё оставшееся время, разодетый в пышные, многослойные шёлковые одеяния, и внешне напоминал, хе-хе, большой королевский шатёр, в котором её величество изволили ночевать на ежегодной соколиной охоте…       Отнюдь не старческий, острый взгляд выцветших глазок на брезгливо-недовольном круглом лице бессменного главы Бюргенверта на миг остановился на мне, словно что-то выискивая в самой глубине души, и побежал дальше, перескакивая с лица на лицо, с одного гостя на другого.       Старик истово ненавидел меня за убийство Кос и её нерождённого сына, считал богохульной предательницей, как и Лоуренса, Миколаша и всех остальных «раскольников и сектантов». То, что мы, пусть даже ценой богоубийства, открыли самую настоящую панацею, которая уже сейчас позволила побороть самые страшные болезни и увечья, а в обозримой перспективе возвеличить человечество, и, более того, сумели культивировать её, благодаря самоотверженной жертве Кровавых Святых, нисколько не оправдывало нас в глазах мастера Виллема, ведь мы осмелились помешать его личному возвышению. Вокруг ректора суетилась, порхала назойливой стрекозой в стремлении хоть чем-нибудь помочь юная старшекурсница с медицинского факультета, хрупкое невинное создание. Первая со времён Ром.       «Хм… Неожиданно. Неужели Мэтра на старости лет потянуло на молоденьких наивных девочек? Как же, должно быть, ревнует при виде новой фаворитки несчастный, брошенный Лоуренс, хе-хе…»       Но что-то не верилось в такое простое объяснение. Скорее уж можно было предположить, что студенточка-ассистентка в самом ближайшем будущем повторит печальную участь своей предшественницы. Если, конечно, слуги старого экспериментатора сумели найти для него нового Великого, согласного исполнить просьбу смертного…       То и дело к патриарху ярнамской науки подходили, не иначе как причаститься мудрости, сочащейся из грузного немощного тела, многочисленные гости: помимо членов Хора, учёных и преподавателей Бюргенверта, на праздник приглашены были почтенный градоначальник со всем многочисленным семейством; пятеро крайне напыщенных, невзирая на весьма скромные родословные, дворян из Кейнхёрста, принадлежавших к некой оппозиционной её величеству партии и живо напомнивших мне непомерными амбициями, раздутым самомнением и демонстративным высокомерием мою собственную благородную семейку; не сильно уступающие юбиляру в телесных объёмах, дороговизне просторных нарядов и одутловатости морщинистых лиц почтенные главы городских гильдий; ну и, конечно, самые опытные и прославленные охотники.       В числе последних ожидаемо оказались и мой Наставник, несмотря на одолевшую его в последние годы склонность к затворничеству, и блистательный Людвиг Святой клинок, идеалист и лидер большинства других благородных охотников, традиционно сошедшийся в увлекательном споре с Брадором, злоязыким циничным франтом, и экстравагантно одетая чужестранка Эйлин по прозвищу Ворона, и ненавидящий всех до единого дворян, включая мою скромную персону, тощий фанатик Логариус, злобно сверлящий взглядом не замечающего его в пылу дискуссии Людвига, и многие другие, знакомые мне по той давней резне на берегу моря…       Явились на празднество и высшие иерархи Церкви — те самые бывшие учёные, что азартно сверлили черепа убитых нами рыболюдов, их жён и детей, разыскивая внутри глаза, выросшие в мозг.       Новые владыки Ярнама.       Я заговорила с Германом — единственным из присутствовавших, кого я была действительно рада видеть, но вскоре незаметно подкравшиеся Лоуренс с Миколашем, неискренне извинившись, увели старика на балкон — обсудить некое «знаменательное для всего Ярнама событие».       Мне было скучно.       Я никогда не любила подобные мероприятия, где льстиво-хвалебные речи и тосты перемежались бессмысленными разговорами с коллегами, многих из которых я предпочла бы вовсе никогда больше не видеть, — но и пропустить банкет, к сожалению, не могла: занимаемая должность обязывала присутствовать.       Не нравился мне и сам Приют: уж больно мерзкие слухи ходили в узких кругах о тех жутких экспериментах, которые проводились тут над сиротами…       Да, я сама — убийца, одна из палачей той маленькой рыбацкой деревушки, и мои руки по локоть обагрены кровью невинных, но все рыболюды, павшие там от моего клинка, были взрослыми, способными держать оружие и, в основном, яростно сражавшимися за свою жизнь.*       Да, я сама участвовала в опытах над живыми людьми, будучи назначена главой Клиники, расположенной несколькими этажами выше в том же здании, что и Приют, однако все до единого наши пациенты были совершеннолетними и неизлечимо больными людьми, все они добровольно согласились возлечь на алтарь науки, понимая, что беспощадная опухоль неминуемо убьёт их, пусть даже несколькими мучительными неделями позже.       Но дети…       Да, некоторые воспитанники Приюта выжили и даже оказались достаточно талантливы, чтобы поступить в Бюргенверт, закончить его с отличием, а затем сделать карьеру в Хоре… и взяться за скальпели, хладнокровно препарируя менее удачливых малолетних сирот из следующих наборов. А сколько тех, кто не выжили, сколько тех, чьи маленькие остывшие трупики бесследно сгинули в печах приютского крематория?       «Великая цель оправдывает любые средства её достижения, так ты однажды сказал мне, Лоуренс, перед тем, как мы вошли в ту деревню?       А может, это всего лишь удобное оправдание для тех, кто предпочитает простые решения?»       Стоило задуматься о истинном лике Хора, надёжно спрятанном под слащавой карнавальной маской благотворительности, как и без того не слишком праздничное настроение окончательно испортилось, опало мгновенно, как пробитый ножом рыбий пузырь.       Я помнила, как ходила от стола к столу, как мрачнела с каждым выпитым бокалом вина, как осушила пузатую рюмку с сияющей белым густой, терпкой кровью Великой — настоящей редкостью и драгоценностью — иерархи Хора не сочли возможным поить своих уважаемых гостей вульгарной чёрно-красной кровью Кровавых Святых, будто каких-то кровоглотов»… Затем была ещё одна рюмка, и ещё… На какой-то из них воспоминания обрывались, сменившись хаотическим калейдоскопом смутных видений, и все попытки упорядочить его мозаику, вспомнить завершение банкета претерпели фиаско.       — Грязные звери будут качать нектар и заманивать невинных в глубины…       Да уж, видно, праздник «удался», и я накачалась, так сказать, нектара до состояния грязного зверя… Оставалось надеяться, что обошлось без скандалов и драк.       А Герман-то наверняка заметил…       Стыдно.       На мнение остальных мне, пожалуй, наплевать, но перед Учителем — стыдно.       И что было дальше, когда празднование завершилось? Кто-то из подчинённых, также приглашённых на празднование, вытащил бесчувственное, мирно храпящее тело начальницы из-под стола, отвёз на лифте в приёмный покой Лазарета и уложил на уже кем-то занятую койку, на всеобщее обозрение? Или на пустую, а рядом улёгся сам?       «Это же надо так виртуозно подорвать мой авторитет… Убью мерзавца.       И, клянусь, смерть его не будет ни лёгкой, ни быстрой».       — Опасайся и дальше несовершенства людей. Их воля слаба, их разум молод.       Да и сама хороша, конечно же.       Но хоть проснулась одетой, и это позволяло надеяться, что вчерашний вечер завершился просто сном, и обошлось без разврата, вершащегося прямо на глазах ошеломлённых больных.       Видимо, сослуживец тоже был изрядно пьян, и мы брели в обнимку, выписывая по коридорам отчаянные зигзаги и распевая похабные песни, пока не прошествовали мимо удивлённого ночного сторожа на входе в Клинику, и не упали на первую же кровать, попавшуюся под руку.       И сразу заснули. Чем не версия?       Или же я сама поднялась на лифте, вывалилась из кабины в вестибюль и проползла мимо сторожа, наивно полагая, что он меня даже не заметил, а потом взобралась в постель к какому-то пациенту, спящему после укола успокоительного. И ночью, проснувшись, что ни за что, ни про что спихнула бедолагу с его законного матраса.       Блеск.       Почему меня не отвезли домой? Ну так коллеги ко времени моего триумфального возвращения давным-давно разошлись по домам и беззаботно спали, а дежурные не имели права покидать свои посты.       «Чем гадать, надо бы просто выяснить подробности у сторожа. А заодно предупредить, что распространение сплетен о событиях этой ночи неминуемо приведёт болтуна на прозекторский стол, вне зависимости от былых заслуг…»       — Если бы не страх, смерть была бы безжалостной…       На каком пункте списка подозрительных обстоятельств пробуждения я остановилась?       Ах, да. В-четвёртых, вокруг было слишком тихо. Да, время позднее, и за окнами виднелась луна, выглядывая бледно-жёлтым краем из-за затянувших небо тёмно-серых облаков, но всё же… Прежде даже ночью этот зал всегда был полон звуков: болезненных стонов, безразличного ко всему окружающему гулкого храпа, тихого заговорщицкого шёпота, молитв, сдавленных рыданий, а ближе к утру, когда всё затихало, простого ровного дыхания спящих, освобождённых от боли лошадиной дозой спасительного опиума. Когда-то давно, когда меня только-только назначили на пост главы Клиники, я частенько оставалась на работе ночами, и, каюсь, мне нравилось спускаться в палаты через час-два после отбоя, беззвучным призраком бродить в чернильных тенях вдоль стен и слушать, слушать, слушать… Нравилось подойти к мечущемуся во сне больному и лёгким прикосновением пальцев к холодному лбу успокоить его, подарить несчастному спокойный, радостный сон, где он, возможно, увидел бы свой родной дом, любящую его семью, и хотя бы ненадолго избавился от медленно пожирающей его опухоли…       А тут — тишина. Только скрипел древоточец в шкафу, молилась женщина и пищали у камина осмелевшие крысы.       — Ищи древнюю кровь…       Привстав, я огляделась, и все переживания о своём отнюдь не триумфальном появлении на работе мгновенно померкли.       В покоях было абсолютно пусто, чего не случалось, пожалуй, со времён открытия Клиники.       Ни одной живой души. Только острые холмы подушек и скомканные одеяла на остывших простынях…       Проход перегораживала баррикада из поломанных капельниц — гнутых, лишённых ножек; в стенной нише у шкафа высокими неаккуратными стопками, напоминающими покосившиеся башни заброшенных крепостей, небрежно свалены книги.       — Давайте помолимся, давайте возжелаем принять участие в общении…       Никогда раньше персонал Клиники не допускал столь вопиющего беспорядка и антисанитарии. И дело даже не столько в неминуемых штрафах и угрозе увольнения, сколько в том, что все до единого сотрудники осознавали важность проводимых здесь исследований, — да, отвратительных, бесчеловечных и незаконных, но всё равно необходимых человечеству, обещающих в ближайшей перспективе открыть перед людьми новые, воистину захватывающие горизонты, преобразовать саму природу человека, сделать его равным богам… Избавить человечество, в том числе, и от той ужасной хвори, что медленно убивала наших несчастных пациентов.       Что же изменилось за несколько часов, пока я отсутствовала?       Куда все пропали? Допустим, четверых распределили по палатам, но ведь двое поступивших к нам вчера ещё не прошли обследования и должны были ожидать вынесения приговора-диагноза в этом зале, их перевод из карантина — вопиющее нарушение правил!       «Почему не видна на посту Тереза, дежурная сестра? У неё на столе даже свеча погасла, вопреки всем инструкциям. Или это она всё это время молилась со стороны лифта?»       — Давайте примем участие в общении и в празднике на древней крови…       «А если не она?» — вкрадчиво прошептала на ухо паранойя. В унисон ей хором заголосили об опасности охотничьи инстинкты, заскучавшие по Охоте.       Рука, зашарив по поясу в поисках рукояти Ракуйо, наткнулась на пустые ножны. Я села на кровати, доставая пистолет; взгляд машинально заметался в поисках меча, попутно отмечая многочисленные детали, подтверждающие самые скверные предчувствия.       Ветхие и серые от бесчисленных стирок, пропахшие застарелым потом простыни подо мной насквозь пропитались чёрной засохшей кровью, будто на них зарезали целое стадо свиней. Окровавленное покрывало живописными складками съехало на пол, накрыв собой упавшую туда же подушку, блестела в лунном свете россыпь разбитых флаконов и ржавых скальпелей у опрокинутого столика. Там же валялась и моя треуголка, подметая сломанным пером пыль.       А с другой стороны койки лежал труп. Тот самый, рядом с которым я спала.       Покойника, высохшего до состояния тысячелетней птумерианской мумии из самых древних гробниц, кто-то заботливо укутал несколькими одеялами, а поверху для пущей надёжности перевязал верёвкой, и теперь мертвец походил на огромного болезненно-тощего плешивого младенца.       Я склонилась над телом, вгляделась в иссохшее лицо покойного, но не смогла его опознать — то ли этот человек действительно не был мне знаком, то ли моё зрение в темноте оставляло желать лучшего.       Может, кровь на кровати — его?       «Не сходится… И как объяснить всё это, если ещё вчера тут не было ни мертвеца, ни кровавых пятен на постельном белье?       Быть может, я пала жертвой дурного розыгрыша?       Шутник рискует не дожить до утра…»       — Если бы не страх, смерть бы оплакивали…       Верный Листопад нашёлся в изголовье.       Вложив клинок в ножны, я вдруг отчётливо вспомнила, как много лет назад бросила его в колодец. Позднее, конечно, раскаялась в своём поступке, ведь разве оружие виновно в том, что сотворила направлявшая его рука, но…       Неужели кто-то достал его оттуда и вернул нерадивой владелице?       Тщательно осмотрев в лунном свете инкрустированное серебром изогнутое лезвие, наполненное свинцом хитрое навершие, золочённый диск и витые дужки гарды, тяжёлые резные ножны и длинный охотничий кинжал, я с радостью и некоторым удивлением обнаружила, что длительное пребывание в колодезной воде никак на состоянии оружия не сказалось. Видимых дефектов просто не было.       При всей огромной благодарности неведомому благодетелю, я всё же занесла чудесное возвращение любимой сабли в список странных событий этой ночи.       Под пятым номером.       Я встала с кровати, напряжённо прислушиваясь к собственным ощущениям. Так и есть — никакого похмелья. Первоначальная версия о вчерашней пьянке, как основной причине моего внепланового появления на работе, в свете обстоятельств выглядела всё более неубедительно.       Дождавшись, когда восстановится кровоснабжение затёкших ног, я подняла треуголку, отряхнув, надела её и, неслышно ступая, вышла в проход между рядами коек, где осмотрелась, держа руку на рукояти Листопада.       Впереди, стоя на коленях перед лифтом, сгорбилась женская фигурка в белом платье с капюшоном, освещённая множеством догорающих свечей, стоящих на лавках позади неё.       Тереза, монахиня Белой Церкви. Почему дежурная молится на лифт вместо того, чтобы сидеть на посту? Должностные обязанности персонала не отменяются даже при отсутствии пациентов в пределах видимости.       Мою голову переполняли злость и вопросы без ответов. И то и другое грозило вот-вот излиться на первого же встречного, и в этой незавидной роли, скорее всего, предстояло оказаться именно нерадивой сестре Терезе.       — Наша жажда крови насыщает нас, успокаивает наши страхи…       В другом торце зала, за чёрным силуэтом каменного постамента-надгробия, нависающего над зловещим провалом спуска в карцер, из тьмы каминной топки зловещими зелёными фонарями светились чьи-то огромные, как обеденные тарелки, круглые глаза. Это ещё что?!       Я подошла ближе и увидела их.       «Гигантские крысы?!»       Более крупные и массивные, чем даже свирепые волкодавы из королевской псарни, кошмарные грызуны будто пришли из глупых детских страшилок. Две облезлые самки вдумчиво обнюхивали сажу на стене камина, а матёрый лохматый самец что-то грыз в правом углу, бдительно развернув на меня рваное ухо; они настолько же походили на своих белых лабораторных сородичей, насколько схож свирепый седой бандит из тёмных подворотен Старого Ярнама с изысканным благородным джентльменом из замка Кейнхёрст. Крыс и мышей я не боялась, но внушительные размеры этих трёх особей заставляли относиться к ним с должным уважением. Кто не слышал, как опасна загнанная в угол крыса? А если она в холке мне почти по пояс?       «Может, я сплю, и мне снится кошмар? Неизвестный мертвец в постели, вернувшийся Ракуйо, чудовищные крысы в камине… А если ущипнуть себя? Ай! Нет, не сон. Очень жаль…»       Тогда отчего же их так разнесло? И эти непропорционально большие, мутные рыбьи глаза… Мутации? Неужели добрались до запасов крови Святых? Сложно представить, что ещё дало бы такой результат. Хотя, возможно, мозговой экстракт оказывал на животных другой эффект, нежели на людей? Но мы ведь проверяли его действие на свиньях!       «Надеюсь, исчезновение больных из карантина — не крысиных резцов дело. Нет, в самом деле, на истошные крики пациентов непременно отреагировала бы Тереза, прибежала бы из караулки карцера Анна или Гратия — кто там дежурит сегодня…»       Грызунов необходимо было немедленно убить, а затем избавиться от трупов — и животных, и человеческого.       «Если о них прознает очередная комиссия…       …то Лоуренс проест мне роскошную плешь во всю голову, придётся парик носить».       Но вначале следовало задать несколько вопросов монахине. И лучше бы ей честно рассказать, что тут произошло в моё отсутствие…       Я достала из ножен саблю — для пущей убедительности — и направилась к лифту.       — Ищи древнюю кровь…       Монотонное бормотание истово молящейся монашки надёжно скрывало звук моих шагов.       Заглушило оно и шаги сестры Анны, вместо должного присмотра за буйными завсегдатаями карцера целеустремлённо идущей ко мне с воздетым над головой двуручным мечом. Лишь чудом заметив смазанное движение сбоку, я успела отшатнуться, — тяжёлый серебряный клинок со звоном врезался в пол, высекая искры и разбивая мозаику, — и сразу же отпрыгнула снова, на этот раз — от светящегося небесной лазурью метеорита, запущенного прервавшей молитву Терезой. У неё Глаз Чёрного Неба? Фу, какая гадость…       Они нападали молча: ни угроз, ни обвинений, ни яростных криков.       Предательство. Заговор. Мятеж.       «Потому и нет пациентов.       Убиты мятежниками, похищены, или сами к оным принадлежат. Впрочем, последнее — маловероятно…»       И было не важно, кто именно стоял за спиной предателей — решил ли мэтр Виллем отыграться за смерть Кос, украв плоды наших экспериментов, либо же Аннализа, королева Кейнхёрста, получив от перебежчика запрещённую, нечистую кровь, вознамерилась избавиться от конкурентов в борьбе за власть и величие.       Главное — никакой мистики, никаких таинственных исчезновений, всё банально и просто.       «Скрестить с тобой клинки? Нет, спасибо, отражать удары двуручника сравнительно лёгкой саблей — так себе идея; я лучше подожду, пока ты устанешь так рьяно размахивать своей оглоблей…»       Уклоняясь от взмахов двуручного меча, я совершенно успокоилась: не первый раз на моём веку приходилось убивать предателей.       Я не испытывала ни сомнений, ни сожаления. Они сами выбрали свою судьбу; и вообще, мне никогда не нравилась эта неразлучная парочка.       Более того, что-то первобытное и кровожадное, скрывавшееся глубоко в моей душе, ликовало — за долгие годы бумажной работы оно смертельно соскучилось по сражениям, убийствам, предсмертным хрипам врагов…       «Хотя… Надо дать им шанс одуматься. Не следует идти на поводу у своей тёмной стороны…»       — Сдавайтесь, — милостиво предложила я. Анна промолчала; сообразив наконец, что соединённый с ножнами меч Людвига уж слишком тяжёл и неповоротлив для такой юркой цели, как я, она открепила массивные ножны, повесив их за спину, и навскидку пальнула в меня из мушкета.       К её несчастью, стрелять монашка не умела: тяжёлая пуля рассерженным шмелём прогудела более чем в двух локтях от моей головы, взвизгнула, выбив каменную крошку из стены, и бессильно отлетела куда-то в темноту зала.       Поняв, что от стрельбы проку мало, да и перезарядиться я ей не позволю, сестра Анна бросила бесполезный мушкет мне под ноги и ринулась в атаку.       — Ну что ж, сами напросились.       «Вот теперь можно и пофехтовать!»       Шансов против меня, первой охотницы и лучшей ученицы Германа, у двух глупых монахинь не было. Ни малейших. Хотя… вдруг они ждали подмогу? Надо было вначале сходить ко входу в Клинику, а теперь я оказалась в довольно скверном положении: впереди враги, за спиной, вернее — с фланга, — неизвестность.       «Может, спустя минуту оттуда выйдет, чеканя шаг и звякая оружием, отряд противника, а может, там в полном неведении о происходящем бездельничают городские стражники?»       Затягивать бой не стоило — время играло не на моей стороне.       Отступив, я забежала за балдахин ближайшей кровати и, прикрывшись им от изготовившегося к выстрелу Глаза Терезы, скрестила клинки с быстро нагнавшей меня бывшей служительницей Чёрной церкви.       Сестра Тереза не собиралась отступать: стальные звенья трости-кнута разорвали в клочья балдахин. Я ретировалась за следующий, разомкнула Листопад на кинжал и саблю. Ну, давай, Анна, я жду…       Анна не обманула мои ожидания — всё же, она не была охотницей, не училась у старого Германа, не сражалась с чудовищными тварями и мутировавшими безумцами, которые ещё вчера были коллегами, соратниками или простыми горожанами… Она была всего лишь сестрой милосердия в Клинике, крепко сложенной санитаркой, неплохо справлявшейся с буйными пациентами. И только.       Она ошиблась. Атаковала в полную мощь, резким колющим выпадом.       И промахнулась.       Подскочив ближе и немного правее, я парировала, отведя кинжалом клинок монахини в сторону, и одновременно наотмашь рубанула её саблей по груди.       Тоненько вскрикнув, Анна отшатнулась и упала на колени, выронив на пол оружие и вытаращенными глазами уставившись на стремительно расплывающееся по тёмно-серой ткани платья чёрное кровавое пятно. Не давая раненой опомниться, я шагнула к ней вплотную и, одной рукой ухватив её за шиворот и приподняв так, что носки её сапог зависли над полом, с размаху вбила кисть второй ей между рёбер, аккурат в рану, сокрушая кости и разрывая плоть.       Этому удару меня научил Герман.       «Вот оно, твоё сердце!» — подумала я, сжимая трепещущий комок в кулаке и ласково улыбаясь в затуманенные от боли глаза Анны. Из распахнутого в беззвучном крике рта монахини хлынула кровь.       «И почему мне это нравится?»       Размышления о своей порочной натуре, унаследованной, без сомнения, от многих поколений благородных предков, могли подождать, а вот сестра Тереза ждать не собиралась: дробный топот каблуков, доносящийся из-за шеренги кроватей, предупреждал о том, что монашка спешит на помощь подруге. Поздно: я резким движением вырвала сердце Анны и, опустив безвольно обвисшее тело на пол, обернулась к слуге Белой церкви.       «Вот с тобой-то мы поговорим, милочка. Только для начала обезоружим…       Будь хорошей девочкой, брось бяку… Не хочешь? Дрянная девчонка, сейчас я тебя накажу!»       Пыткам нас, первых охотников, тоже научил Герман. Как будто предчувствовал, что сохранить перчатки девственно белыми его ученикам вряд ли удастся.       Упрямая фанатичка не сказала ничего, только выла сквозь зубы, а под конец и во весь голос. Может, я что-то не так делала?       А потом она умерла. Сердце не выдержало? Болевой шок?       Где я ошиблась?       Я была зла на саму себя. Переоценила собственные таланты, что уж тут говорить.       «Зато теперь она не молится. О, благословенная тишина!»       Крысы выглядывали из-за кроватей, жадно пожирали глазами истерзанные женские тела, одуряюще пахнувшие кровью, терпеливо ждали, чтобы я отвлеклась. Тогда они смогли бы уволочь трупы в сторонку и там поедать уже вполне буквально. Мерзкие пугливые твари, но в практичности им не откажешь.       — А теперь ваша очередь! — улыбнулась я им. Грызуны попятились к камину, будто поняв смысл сказанного.       «Врёшь, не уйдёшь!»       Крысы сопротивлялись отчаянно. Пытались достать меня когтями, ухватить кривыми бурыми резцами, прыгали вокруг, окружая, надеясь запрыгнуть на спину и дотянуться до шеи…       У них было ещё меньше шансов, чем у монашек.       Пегая самка, поднявшись для большей внушительности на задние лапы, вздыбив шерсть на загривке и грозно вереща, поймала пулю промеж глаз и, удивлённо пискнув, завалилась на бок, забившись в мучительной агонии. Эвелина отправилась в кобуру, а вторая крыса, посчитав, что я достаточно отвлеклась на её пятнистую подружку, прыгнула на меня — и наделась рыжим брюхом на подставленный клинок.       Едва не оглушила визгом…       Старый седой вожак тем временем осторожно обходил нас по дуге и внимательно следил за обагрённой кровью его гарема саблей в моих руках. Изыскивал пути к отступлению.       Наконец, он взвился в воздух, отчаянно надеясь единственным прыжком достичь ближайшей кровати, юркнуть в спасительную темноту под ней…       Пуля настигла его в полёте.       — Вот и пригодился трофейный мушкет! — удовлетворённо отметила я, наблюдая за крысиными конвульсиями. Жаль только, пуль к нему маловато, а потом останется дробь…       Наконец, грызуны замерли навсегда, и в зале воцарилась звенящая тишина.       Нору я так и не нашла. Зато обнаружила изрядно обгрызенный мужской труп в камине. Судя по больничной ливрее, тело принадлежало одному из санитаров, но было настолько сильно обглодано, что опознать его, или хотя бы понять причину смерти, не представлялось возможным.       Я стояла, уставившись на шкаф, как баран на новые ворота.       «А где дверь?» — хотелось задать глупый вопрос.       Было бы кому…       «Как я сразу этого не заметила?»       Вход в зал отсутствовал. Его будто и не было никогда, словно я и не входила через него каждое утро.       Вместо двустворчатых дверей был книжный шкаф. Точно такой же, как два других по обе стороны от него.       Зачем мятежники заложили проход? И не просто заложили, а замаскировали.       Очередная загадка.       У меня не было времени на то, чтобы ломать неожиданную преграду, тем более, что кладовая старика-коменданта со всем плотницким инструментом остались по ту её сторону, а рубить доски саблей… Что же, передо мной лежали два пути: вниз, к одиночкам для особо опасных подопытных, и вверх, на лифт, к Залу Исследований и моему кабинету… а заодно и секретным документам, которые, несомненно, являлись истинной целью предателей.       Подвал ближе, и оставлять его за спиной, не проверив, было бы неосмотрительно.       Карцер «порадовал» открытыми настежь дверьми камер. И тишиной. Все его обитатели, очевидно, исполнили свою заветную мечту — вырвались на волю.       Или, скорее, им помогли вырваться.       Возможно, именно те две подозрительные личности, что негромко беседовали о чём-то в центре коридора: старик в инвалидной коляске, вооружённый внушительного вида допотопной аркебузой, и незнакомый служитель Белой церкви.       Услышав мои шаги, они повернулись ко мне.       — Еретичка! — вынес вердикт священник, перехватил посох поудобнее и быстрым шагом направился ко мне. Недобрые намерения были написаны аршинными буквами на некрасивом вытянутом лице.       «Кто бы говорил…»       Я ускорилась; уклонившись от удара тяжёлым, как лом, церемониальным посохом, мимоходом резанула предателя по горлу саблей и пробежала дальше, к колясочнику.       Старик щурил подслеповатые глаза, пытаясь поймать меня на прицел, водил чудовищным стволом из стороны в сторону, но не успевал: я была быстрее.       Грохот выстрела громогласным эхом заметался по подземелью, а пуля, выпущенная из пищали, вошла уронившему посох и схватившемуся обеими руками за горло в тщетной попытке остановить кровь священнику аккурат между лопаток.       «На том свете поблагодарит друга за меткость, хе-хе…»       Я остановилась возле седобородого инвалида, только что ненароком добившего собственного соратника-соучастника, и мило ему улыбнулась. Наверное, плохо вытертая с лица кровь сестры Анны придала улыбке некий зловещий оттенок, отчего калека, судорожно пытавшийся перезарядить свою аркебузу и прекрасно при этом понимавший, что сделать это он не успеет, побледнел, забулькал, мелко затряс косматой седой бородой…       — Поговорим? — томно проворковала я, демонстративно любуясь заточкой кинжала.       Стрелок ещё сильнее вытаращил глаза, захрипел, пустил слюни и, наконец, бессильно обмяк в кресле, выронив загремевшую о пол пищаль.       Хм… Кажется, я несколько перестаралась с запугиванием…       Досадно. Снова ничего не узнала.       И как среди мятежников затесался инвалид? Зачем он отправился с ними в Клинику? Неужели у предателей такой дефицит кадров, что в бой пошёл и стар, и млад?       Как я и предполагала, камеры были пусты.       Зато нашлась Гратия.       Окоченевший труп простолюдинки, способной ударом кулака убить коня, стоял на четвереньках в одной из камер. Рядом лежал знаменитый полупудовый кастет.       Её удавили.       «Покойся с миром, сестра-охотница, я отомщу за тебя!»       Грустно. Мы с ней часто подолгу беседовали, вспоминали былое… Она не участвовала в резне, устроенной нами в злополучном рыбачьем посёлке, но бросила охотничье ремесло на три года позже меня и ещё успела поучаствовать в облавах на улицах Ярнама, истребляя невесть откуда появившихся чудовищ.       Кто у нас обитал в этой камере?       Ворон Кейнхёрста, убийца на службе Аннализы и великолепный фехтовальщик, погубивший множество горожан и даже охотников, так и не назвавший своё имя, даже под пытками. Возможно, мой дальний родственник: в первый день, когда узника ещё только перевели к нам, я заметила, как он косился с презрительным узнаванием на «подлую предательницу крови».       Тогда он ещё мог видеть.       Подобных ему мерзавцев тут содержалось семеро.       Буйные, озлобленные сумасшедшие, маньяки, преступники, осуждённые на смертную казнь за многочисленные тяжкие преступления, — да, у нас были и такие пациенты. Между неминуемым повешением и возможностью пожить ещё немного многие выбирали второе. Их личные дела содержали написанную от руки самим Викарием приписку «использовать без ограничения в средствах», так что опыты на них ставили самые рискованные, чреватые летальным исходом или самыми неожиданными побочными эффектами.       Разумеется, добровольно-принудительное участие в живодёрских исследованиях с явственной перспективой не дожить до их завершения отнюдь не добавляло отпетым висельникам доброты и человеколюбия.       А сегодня все они вырвались на свободу.       «Вот только массового побега заключённых мне и не хватало для полного счастья!»       Куда могли направиться жаждущие насилия и мести психи? Либо на улицы спящего города, либо на верхние этажи башни, к тем подопытным, кому посчастливилось сохранить разум. В первом случае я была бессильна помешать им благодаря замурованному выходу из здания, во втором…       Я возвращалась к лифту.       Охота началась.       С первого же дня работы в Клинике меня неизменно интриговала личность человека, что придумал этот подъёмник. Будь моя воля, без колебаний определила бы его в наше заведение в качестве подопытного, поскольку умственно здоровый человек такое придумать не может.       Вместо простого рычага зодчие и инженеры создали целую скульптурную композицию, состоявшую из двоих сановников Церкви в рясах, учёного в одеяниях ректора Бюргенверта, и лежащего на операционном столе перед троицей мужского тела.       Как бы там ни было, необходимость всякий раз засовывать руку с ключом в разлом на темени «оперируемого» слишком явно напоминала о моей роли в убийстве Кос и её паствы. Да и элементарная осторожность с некоторой долей паранойи, привитые Германом всем его ученикам, настоятельно требовали не совать руки куда ни попадя…       Однажды, поднимаясь с Лоуренсом в Зал исследований и пребывая в дурном расположении духа, я недовольным тоном поинтересовалась у высокопоставленного визитёра, в чью больную голову гениальная идея увековечить таким сомнительным образом мастера Виллема, Миколаша и самого первого Викария, но тот отмолчался. Перевёл тему, укрепляя меня в подозрении, что идея всё-таки принадлежала ему.       Лифт стремительно нёс меня наверх.       Всего за одну ночь во всей Клинике безраздельно воцарился хаос.       Чтобы убедиться в этом, достаточно было одного лишь взгляда на безобразную, глубокую, смердящую сточными водами и кровью лужу под лестницей.       Лужу, в которой болотными кочками чернели мертвецы.       Их было много — почти два десятка скрюченных большеголовых тел, одетых в смирительные рубашки.       Настолько много, что перед глазами на миг мелькнула деревня рыболюдов.       Похоже, я опоздала: кто-то расправился с пациентами.       Но не со всеми.       С верхних этажей доносились нечленораздельные крики, эхом отражался от стен безумный вой и хохот. Раздавшийся внезапно пронзительный женский визг, стремительно приближаясь, столь же резко смолк: с громким треском и хрустом ударившись спиной о перила, больная сломанной куклой соскользнула с них головой вниз и рухнула в мутную воду у основания лестницы. Вода вокруг её тела окрасилась бурым.       «Никакой мистики? А почему же они все в одночасье сошли с ума?» — впрочем, размышлять над причинами массового сумасшествия подопытных было некогда, вначале следовало спасти тех, кто ещё сохранил разум, пленить или убить чужаков и предателей, не позволив им украсть документацию.       Если бы ещё кто-то не перевёл лестницы… Перспектива подъёма под самые своды потолка, к заветному рычагу, нисколько не радовала, но была прискорбно неотвратима.       Не обращая ни малейшего внимания на упавший рядом свежий труп, забрызгавший его с ног до головы мутной и скверно пахнущей водой, долговязый мужчина в мокрой больничной пижаме сидел на корточках в воде и что-то выискивал на дне, шарил в мутной жиже болезненно-худыми руками с длинными тонкими пальцами.       — Кто-нибудь видел мои глаза? Боюсь, я уронил их в лужу. Теперь всё такое бледное…       Я его вспомнила.       Несколько лет назад у Джорджа Ференса, молодого талантливого композитора, автора нескольких торжественных литургий для кровослужений, начались сильные головные боли. Врачи диагностировали хроническую мигрень, но назначенное лечение не помогало, а вскоре музыкант и вовсе стал слепнуть. При более глубоком обследовании в его мозгу выявили опухоль.       Так Джордж попал к нам.       Опиум надёжно заглушал боль, а опухоль под непрерывным воздействием медикаментов и процедур трансформировалась, приобретя новое качество. Увы, Ференс окончательно ослеп, в понимании обычного человека, и, конечно, перестал писать музыку, постоянно жалуясь на то, что больше не видит свою музу. Он так и не смог привыкнуть ко своему новому зрению, принять его, и со временем помешался, не оставляя попыток всюду разыскивать «потерянные глаза». Тихому и безобидному сумасшедшему повезло лишь в одном, если это можно назвать везением: поскольку количество камер в карцере лечебницы ограничено, и все они уже были заняты его куда более агрессивными товарищами по несчастью, решено было оставить бедолагу в третьей палате на втором этаже.       Расспрашивать Джорджа представлялось мне совершенно бесполезным занятием. Он всегда был погружён исключительно в свои страдания, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.       «Хоть из пушки стреляй, не заметит».       Я подошла к промокшему, дрожащему мужчине и, положив руку на тощее плечо, негромко сказала:       — Мистер Ференс, пройдёмте в комнату дежурной, там вы немедленно переоденетесь в сухое бельё и будете ждать меня. Я сейчас вам открою, а сама займусь поиском ваших глаз. Как только найду, непременно занесу их вам.       Иначе не уйдёт ведь. Пусть пока побудет в безопасности.       — Леди Мария?! Я помню Вас… О, Вы так любезны, я буду в неоплатном долгу перед вами…       Жаль, но вернуть ему зрение я не могла. Медицина бессильна исправить то, что сама же натворила.       Впрочем, он ослеп бы и без нашего вмешательства.       — Джордж, идёмте. Осторожно, не спешите.       — Госпожа, ваш голос прекрасен… Я так хотел бы увидеть Вас по-настоящему, как мог видеть прежде, чтобы Вы стали моей Музой; я сочинил бы в Вашу честь…       Больной медленно ковылял за мной, отчаянно ухватившись за мою руку, как утопающий при кораблекрушении — за обломок мачты.       Я знала, что вскоре он забудет моё обещание. Он всегда забывал.       У закрытой двери я довольно долго звенела тяжёлой связкой, разыскивая во множестве ключей единственный нужный.       Нашла.       Ференс ждал.       Комната за дверью после Зала казалась почти не затронутой всеобщей атмосферой безумия.       Почти.       Широкие ремни надёжно зафиксировали утыканный хирургическими инструментами труп на операционном столе в центре помещения; почти отпиленная застрявшей в шее ножовкой голова мертвеца пустым мешком растеклась по столешнице.       Догорают последние свечи, и комната тонет в полумраке, из глубины теней выступают скелеты старых капельниц, стулья, столы…       И ещё одна пациентка.       Аделину усадили в кресло, педантично застегнув все ремни, а в вену на руке воткнули катетер. Выкачивали кровь?       Стоило бы проверить запасы в шкафу.       — Это вы, леди Мария?       — Да, это я. Джордж, ваша новая одежда, переодевайтесь, — я достала из ящика комода чистую пижаму и вручила музыканту.       — Леди Мария, мне, право, неловко об этом говорить, но… Отвернитесь, пожалуйста.       — Хорошо, — убедившись, что больной принялся стаскивать с себя промокшую одежду, я действительно отвернулась. Из вежливости, не из стеснительности: его костлявое, как скелет, тело вряд ли могло бы шокировать меня, посещавшую в студенческие годы лекции курса человеческой анатомии в Бюргенверте, да и на охоте успевшую повидать всякое…       — Вы оделись, мистер Ференс? Отлично. Теперь присаживайтесь, — я отвела Джорджа ко свободному стулу, куда он со всей осторожностью сел и несколько мгновений ёрзал, устраиваясь поудобнее.       Убедившись, что больной не пытается немедленно сорваться на поиски своих глаз, я подошла к Аделине.       — Сестра Аделина, что здесь произошло в моё отсутствие? — тихо спросила я у Кровавой святой. — Где персонал? Кто убил этих несчастных в Зале исследований и здесь, в этой комнате?       Она не могла видеть убийц, но наверняка хотя бы слышала их. Разговоры, имена, хоть что-нибудь.       — Леди Мария, не могли бы вы мне помочь? — Заискивающе поинтересовалась женщина, и поверхность её головы пошла рябью. Мой вопрос она проигнорировала. Я догадывалась, о ком она спросит. — Прошу… Мне нужна мозговая жидкость. Мягкая, густая мозговая жидкость.       Вот как. Неожиданно. А ещё вчера бывшая монахиня обязательно расспрашивала бы о своей младшей сестре, в последнее время сделавшей неплохую карьеру в Хоре…       Да и возбуждение, с каким Кровавая святая попросила принести ей той, хм, субстанции, которую раньше на дух не переносила, и небезосновательно считала её употребление самым настоящим каннибализмом, — тревожный сигнал.       Я вздохнула:       — Вам противопоказано принимать её. Вы слишком близки к превращению, буквально в шаге от него: ещё две или три дозы — и ваша голова поглотит тело. Вы же не хотите этого, Аделина? — она промолчала. Понятно… — Но всё же, прошу, ответьте на мой вопрос.       — Какой? Ах, да. К сожалению, я слепа как крот, и мало чем могу вам помочь, миледи. Да, я услышала шум, крики… Когда это было? О, я совершенно потеряла счёт времени. Потом забежали сюда, уронили этажерку с инструментами, что-то разбили. Снова кричали, кто-то истерически смеялся. Какой-то хам толкнул меня в кресло, закрепил все эти застёжки и выцедил столько крови, что я потеряла сознание. А когда пришла в себя, уже было тихо. Только мыши скреблись, и кто-то тихонько стонал на столе. Но потом и он умолк. Даже дышать перестал.       — Понятно. Что ж, позвольте, я вас отстегну. Может быть, вы подождёте на балконе? На свежем воздухе ваше самочувствие непременно улучшится.       — Не утруждайте себя, право слово. Всё равно я не могу пошевелиться… Подожду вас здесь, в кресле, я к нему уже привыкла. И ещё, леди Мария… Хотите немного крови?       — Нет, благодарю. Ладно, позже, когда разберусь с тем, что происходит, я отнесу вас на балкон. Не спорьте. А пока поставлю-ка вам капельницу с глюкозой.       Я не боялась, что предатели Церкви, виновники всего этого хаоса, успеют сбежать. Из башни был только один выход наружу…       Попасть в собственный кабинет, минуя излишние блуждания по лестницам, не удавалось.       Лифт не работал — что-то заблокировало его на следующем этаже. Я не удивилась бы, будь поломка вызвана застрявшим в дверях трупом. Люк в потолке оказался заперт, и ключа от него у меня нет. Прискорбно.       Пришлось подниматься по лестнице. И увеселительной прогулки явно не предвиделось.       Хорошо, что мой Ракуйо снова был со мной. Я проверила Эвелину и мушкет, доставшийся от покойной сестры Анны, и предусмотрительно закрыла на замок дверь в комнату с выжившими пациентами: не хотелось бы вернуться и найти их убитыми.       Пациенты хаотично метались по зданию, выли, истерически хохотали, сбивчиво разговаривали сами с собой или навзрыд плакали… То и дело между агрессивно настроенными безумцами вспыхивали жестокие драки, а проигравшие в них падали вниз. Истерзанные, избитые, чаще всего они разбивались насмерть, ещё не долетев до нижнего этажа, ломая хрупкие кости о выступы, карнизы, перила и ступени…       Я не понимала, что здесь произошло, отчего за одну ночь все окончательно сошли с ума?       И куда пропали врачи, санитары и охрана… Убиты? Или все они — предатели, в одночасье переметнувшиеся к нашим конкурентам?       Но если даже и так, то измена персонала никоим образом не объясняет скоропостижное безумие практически всех подопытных.       Я начинала подозревать, что со злополучного званого вечера миновала отнюдь не одна ночь.       Напротив замерли пятеро, и отсутствие глаз ничуть не мешало им видеть меня.       — У вас ровно две минуты, чтобы добровольно вернуться в палаты. Отсчёт пошёл! — я демонстративно достала из кармана серебряные часы на цепочке, щёлкнула миниатюрным замочком, открывая украшенную охотничьим знаком крышку, и засекла время.       Несколько секунд они колебались, переглядываясь.       А затем, глухо рыча и завывая, бросились в атаку.       В самом деле, глупо было рассчитывать то, что у безумцев возобладает чувство самосохранения, и они вернутся на свои койки.       Я и не рассчитывала.       Пропустив мимо себя вырвавшегося вперёд высокого сгорбленного психа, бестолково размахивавшего кулаками на бегу, я резанула следующего за ним обнажённого толстяка по волосатой груди; острие Ракуйо в третий раз за ночь окрасилось багрянцем, а нагой сумасшедший утробно взвыл, шарахнувшись назад и сбивая с ног попытавшуюся его обойти низенькую больную с раздутой и красной от ярости головой.       Горбатый, справившись наконец с предательской инерцией, отправившей его почти в самый низ лестницы, поднимался по ступеням, прихрамывая, кожа под мешком на его голове собралась в глубокие складки, образуя причудливые узоры.       Шагнув к нему вплотную, я без особого труда увернулась от левого хука и с размаху впечатала дужку эфеса в мягкое, как хорошо взбитая подушка, безглазое «лицо» пациента, скрытое за серой мешковиной. Ветхая ткань под ударом порвалась, из прорехи брызнула кровь, хрустнул где-то внутри истончившийся череп; умалишённый булькнул и пошатнулся. Пинком отправив его через перила, я обернулась к барахтавшейся парочке. Женщина к тому времени уже успела выбраться из-под упавшего на неё голого толстяка, и, по всей видимости, заподозрив того в самых непристойных намерениях, прижала его раздутую голову коленом к ступеньке и, с комфортом устроившись сверху, раз за разом вонзала бедняге в мохнатую грудь окровавленный скальпель.       Четвёртый безумец, сообразив, что обойти разошедшуюся не на шутку дамочку и её конвульсивно подёргивавшуюся жертву ему вряд ли удалось бы, взгромоздился на широкие, наполированные до блеска дубовые перила и со счастливым, заливистым смехом поехал ко мне, выставив перед собой ощетинившееся осколками горлышко разбитой бутылки.       «Да тут веселье почище деревни рыболюдов!»       Отправить бывшего подопытного, проехавшего слишком далеко и, к тому же, замешкавшегося со спуском с осёдланных перил, в короткий полёт не составляло труда, но в тот момент, когда неудачливый ездок, всё ещё хихикая, полетел вниз, на меня одновременно бросились двое — расправившаяся с «домогавшимся к ней» толстяком женщина и взобравшийся по лестнице хромец, одной рукой державшийся за израненное лицо.       «И что же мне с вами делать? Может, перерезать сухожилия? Для большинства исследований подвижность подопытных не требуется…» — подумала я за мгновение до того, как хромой зацепил меня кулаком.       «Ай!»       Я разозлилась.       «С другой стороны, вы — уже отработанный, мало на что годный материал!»       Вязать их?       Психов было слишком много, а я — одна, и при этом мне предстояло ещё взобраться на самый верх Часовой башни, пройти через всю эту вакханалию, найти бежавших из карцера заключённых и тех, кто их оттуда выпустил. Настоящих виновников случившегося…       Что же, в сложившихся обстоятельствах я не видела возможности сохранить нападавшим жизнь.       «Увы, но у мёртвых есть одно неоспоримое преимущество перед живыми — мертвецы не опасны; они мирно лежат там, где их настигла смерть, и уже никогда не ударят тебе в спину».       Сабля со свистом разрубила воздух и тонкую шею хромого горбуна, а мушкетный выстрел, выплюнув полную горсть дроби практически в упор, отшвырнул залитую чужой кровью пациентку, уже замахнувшуюся скальпелем, на труп убитого ей пузана.       Любитель поездок по поручням лихо гикнул, взбегая по ступеням, но спешка оказала ему дурную услугу: мужчина самым нелепым образом поскользнулся на намокшем от крови ковре, упав на одно колено и взмахивая руками в попытке сохранить равновесие, но всё равно едва не скатившись обратно. Подняться я ему не дала: ударила обоими клинками, крест-накрест, как ножницами.       Мешкообразная голова, переваливаясь по ступеням, как проколотый и выпустивший воздух мяч, покатилась вниз.       Пятый псих, простоявший в стороне всё это время, на удивление здраво оценил свои перспективы и бодро засеменил прочь. Или за подкреплением?       «Извини, парень, но надо было уходить, когда я предлагала. Теперь я тебе не верю…»       Тяжёлая пуля Эвелины проделала в огромной голове беглеца внушительную дыру. Драматически вскинув руки, будто актёр ярмарочного балагана, он сделал ещё три шага и упал навзничь.       Вернувшись, чтобы поднять слетевшую с головы во время схватки треуголку, я, тщательно отряхнув, водрузила её на голову и, вытерев жёстким обшлагом рукава струйку крови из разбитого носа, продолжила восхождение по кажущейся бесконечной лестнице.       Хорошо хоть не сломали…       Как и следовало ожидать, на звуки выстрелов сбежались друзья и коллеги убитых.       Полтора десятка полоумных вёл за собой невысокий кряжистый пациент, вооружившийся увесистой ножкой от кровати и одевший одеяло на манер плаща. Вероятно, Уинстон, бывший сапожник, возомнил себя полководцем во главе верного ему войска, поскольку, едва завидев меня, издал громогласный боевой клич и повелительно взмахнул рукой, приказывая своим последователям атаковать.       Что они и сделали.       Я не стала призывать приближавшихся безумцев к порядку: бесполезно, да и вообще… Время дипломатии вышло.       Печально вздохнув, я сомкнула рукояти кинжала и сабли. Механизм щёлкнул, объединяя клинки в единое оружие.       Прыжок — и я уже вертелась волчком в центре толпы; Ракуйо в моих руках танцевал и пел, с жадностью насыщаясь горячей кровью. Я резала, рубила, колола, стреляла…       Саднила ссадина на скуле, и явно намечался синяк на плече — пару ударов я всё-таки пропустила.       На душе скребли кошки.       Я знала их всех. Ещё совсем недавно я говорила с ними, утешала, пыталась хоть как-то облегчить участь несчастных. Ещё вчера подопытные с нетерпением ждали моего обхода, поскольку я была едва ли не единственной из всего персонала Клиники, кто относился к ним, как к людям. Обречённым, больным, но таким же людям, как и мы сами.       Это была самая худшая ночь со времён недоброй памяти резни в деревне, и я готова была биться о заклад, что после неё антураж моих еженощных кошмаров изменится, а их не отличавшийся разнообразием репертуар дополнится ещё одним.       Сгорбившись, она сидела у сломанного поручня и задумчиво дёргала за ленточку, кокетливым бантом украсившую горловину холщового мешка, скрывавшего её голову.       — О, леди Мария… Спасите меня… Пожалуйста… Я ничего не слышу…       Как я смогла бы отказать?       — Кэтрин, поднимайтесь. Осторожно, не упадите. Вот так, держитесь лучше за меня.       — Леди Мария? Вы пришли меня спасти?! — сколько надежды в голосе…       — Да, — ну не могла же я, в самом деле, бросить на произвол судьбы немногочисленных сохранивших разум подопечных.       Я вела её на первый этаж, в комнату дежурной, к Аделине и Джорджу. Там больная смогла бы прожить хотя бы до того, как сохранившие верность Церкви охотники придут на помощь. Там она не чувствовала бы себя в одиночестве, смогла бы хотя бы поговорить с товарищами по несчастью.       Запертая дверь — не Великие весть какая защита, но всё равно за ней было бы безопаснее, чем сидя в коридоре лечебницы, полной кровожадных безумцев.       Что двигало мной тогда? Ответственность? Милосердие? Желание хоть в чём-то оправдать возложенные на меня ожидания этих несчастных? Или инстинкты овчарки, берегущей порученную ей пастухом отару овец?       Я не знала этого тогда, и не знаю теперь.       — А у меня в голове хлюпает. Кап-кап. Плюх-плюх. Кап…       — Отпустите столб, Кэтрин. Не надо биться об него головой. Нет, мы не возьмём столб с собой. Не споткнитесь: сейчас будут ступени. Я предупреждала! Говорила же! Не спешите. Вот так…       Следующие несколько стычек с безумцами изрядно меня утомили. Бывшие пациенты были хитры, как дикие звери, многочисленны, как муравьи, неутомимы и практически не боялись боли. На шум каждой следующей драки сбегались всё новые противники, словно всерьёз надеялись задавить числом.       Зря.       Не помогли им и бутылки с кислотой и со мглой оцепенения, которых они запасли воистину невероятное количество, разорив все окрестные шкафы с медикаментами.       В палате наверху бесновался Фридрих.       Мясник из Старого Ярнама.       Один из тех, кто сидел бы в одиночной камере от процедуры до процедуры, и так — до самой смерти, не устрой неизвестные до сих пор заговорщики в карцере «день открытых дверей».       Необычайно высокий, — на голову выше меня, — осуждённый на смертную казнь маньяк почти тридцать лет назад был рекрутирован и служил в пехотном полку простым солдатом. Во время очередного пограничного конфликта рядовой сумел проявить себя и получил унтер-офицерский чин, был даже награждён несколькими медалями и орденами за проявленную отвагу.       Может быть, там, на границе, он и сошёл с ума, распробовал пытки и убийства, приучился получать наслаждение от чужой боли и смерти, а возможно, в тёмных глубинах души он был таким всегда, и война лишь позволила безнаказанно реализовать свои наклонности и пристрастия на пленных и мирных жителях из «вражеских» деревень…       Как бы там ни было, вернувшись из армии четверть века спустя седым заслуженным ветераном, Фридрих устроился на бойню… а вскоре принялся убивать уже собственных сограждан. Это продолжалось два года, пока Вальтр Пожиратель Чудовищ не изловил маньяка, тяжело ранив при задержании своей чудовищной пилой.       Мерзавца ждало заслуженное четвертование, но врач обнаружил в его голове опухоль…       Суда не было, а мещане так и не узнали о поимке преступника. Убийца угодил прямиком в застенки Церкви, а уже оттуда — в наш карцер.       Когда я поднялась в палату, Фридрих методично избивал матрасы своим импровизированным оружием, как десятилетний мальчишка, представляющий себя великим воином. Вот только мускулистый верзила в грязной, окровавленной рубахе отнюдь не выглядел невинным ребёнком-мечтателем.       Следовало быть осторожной: в руках старого мушкетёра даже сломанный штатив становился опасным оружием.       В воздухе кружился, словно снег, белый пух из распоротых подушек.       Вот и нашёлся первый беглец.       Я уже шла к нему, когда бывший солдат, играючи отшвырнув в сторону тяжеленный матрас, перехватил треногу капельницы вертикально…       …и сильным ударом пришпилил кого-то к полу.       Поморщившись от истошного, но почти сразу прекратившегося визга, я остановилась в нескольких шагах от возбуждённо дышавшего маньяка. У его ног кто-то конвульсивно дёргался, сучил ногами, царапал ногтями истёртый паркет.       Я не собиралась играть в благородство, а потому сразу выстрелила из мушкета.       Унтер, звериным чутьём почуяв опасность, отпрыгнул в сторону, но несколько дробин его всё-таки задели, добавив красных пятен на рваной пижаме.       — Ты?! — взревел Фридрих, принюхавшись.       — Я.       На этом приветствие закончилось. Мы не были расположены к обмену протокольными любезностями и отвлечённым беседам.       — Бей-круши! — перехватив треногу двумя руками, слепец с силой обрушил её на пол, где, по его мнению, я должна была находиться. Разумеется, меня там уже не было.       Неслышно ступая, я обходила беснующегося убийцу справа.       «Кажется, вот сейчас…»       Выстрел прервал его на очередном замахе.       Выпущенная Эвелиной пуля попала скорбному головой экс-мушкетёру в левое бедро. Я целила в коленную чашечку, но в последний момент беглый преступник шагнул вперёд, сбивая мне прицел. Впрочем, и этого было достаточно: нескладное высокое тело упало на колени, погнутый штатив звякнул о паркет…       Я шагнула к бывшему солдату и сильным ударом сабли отсекла кисть правой руки чуть выше запястья.       Новая вспышка боли будто придала противнику сил, привела его в чувство: заорав, он перехватил треногу здоровой рукой, вскочил на ноги и принялся размахивать капельницей по горизонтали, пытаясь не подпустить меня ближе.       Глупо: во-первых, я и так не собиралась идти в ближний бой… Охотник — это отнюдь не благородный рыцарь в блестящих одеждах, эту мысль Герман накрепко вбил в мою голову ещё в первый год обучения нашему ремеслу.       А во-вторых, кровь вовсю хлестала из обрубка руки, с каждой секундой отнимая и без того невеликие шансы слепого убийцы выстоять в этом бою.       Впрочем, затягивать тоже не имело смысла.       Стоя возле лестницы, я преспокойно перезарядила Эвелину, прицелилась и выстрелила вновь.       На этот раз попала, куда хотела: правая нога безумца переломилась в раздробленном колене, и он с мучительным стоном рухнул на пол, спиной привалившись к перевёрнутом им кровати.       — За побег из камеры, соучастие в заговоре, умышленное убийство сотрудников и пациентов Клиники ты приговорён к смертной казни через отсечение головы. Приговор вынесен и приведен в исполнение Марией, охотницей Церкви.       Свистнула сабля, и огромная голова серийного убийцы, брызгая кровью и на глазах оплывая, как проколотый бурдюк с вином, покатилась по полу.       «Первый готов».       Пинком опрокинув обезглавленное тело, я тщательно вытерла о ближайшую простынь вновь ставшие липкими от крови перчатки. Посмотрела на того, кого же Фридрих нашёл под кроватью.       Мартин по прозвищу Пьяный Кучер. Мертвее мёртвого.       Что ж, капризная Удача на сей раз окончательно покинула своего былого фаворита, знаменитого некогда гонщика.       С ипподрома его выгнали лет пять назад, по причине обострившегося пристрастия к выпивке. Бывший жокей, недолго думая, на все ещё не пропитые к тому моменту сбережения купил роскошную карету и стал подрабатывать извозом.       Пить Мартин, конечно же, не бросил.       К нам он угодил в прошлом году, на следующий день после того, как шестёрка запряжённых в его экипаж коней, нещадно подгоняемых ударами кнута, на полном скаку протаранила похоронное шествие. Эффект тогда оказался ничуть не хуже, чем при атаке полка королевских улан на стадо полуголых дикарей: вслед за провожаемым на кладбище покойным судьёй отправились в лучший мир без малого полтора десятка зажиточных горожан, и ещё столько же получили серьёзные увечья. А вот сам Мартин не пострадал, даже свалившись в сточную канаву с подножек несущегося во весь опор экипажа.       Протрезвев, пьяница ужаснулся — нет, не от содеянного им, а исключительно от радужной перспективы уже в ближайшие выходные болтаться в петле, выписывая круги босыми ногами, — и без колебаний согласился стать пациентом Клиники.       Внизу было слишком темно. Настолько, что я не могла различить, что там происходит, лишь слышала голоса, обрывки фраз, чей-то плач и стоны.       Спускаться в неизвестность было опасно, а потому я предусмотрительно сходила за факелом.       Не зря.       — Ах, кто-нибудь… Помогите мне… Знаю, я виновна. Но это больше не повторится, обещаю. Влажная тьма… Она пугает меня… Как и то, что поднимается из её глубин… — на ближайшей к лестнице кровати скорчилась Анастасия, обхватив руками спазматически пульсирующую голову. Мелкую воровку, осуждённую на повешение за кражу имущества Церкви и, в попытке спастись от слишком жестокого наказания, согласившуюся на роль подопытного кролика, сотрясали рыдания.       В первую же неделю она трижды взламывала замки, пробиралась почти к самому выходу… в результате следующие полгода Анастасия провела в камере, прикованная к койке. Когда опухоль разрослась, поглотив глаза, бывшую воровку перевели в общую палату.       Она уже не пыталась бежать.       Инструкции настоятельно не рекомендовали оставлять ослепших пациентов без света, и потому первым делом я зажгла все уцелевшие светильники… едва не споткнувшись о распластавшийся на полу труп. Один из восьми. Либо Фридрих успел побывать и в этой палате, но, по известной одному ему причине или вовсе без оной, что даже скорее, — пощадил троих подопытных… либо же сверху скидывал сюда тела своих жертв.       Последнее казалось мне наиболее вероятным.       Яркий свет отчасти успокоил больную: она прекратила бормотать о своей вине, но всё ещё дрожала. Я успокаивающе погладила девушку по плечу, и та затихла, постепенно расслабившись.       — Госпожа Мария, это же вы?       — Да, это я, — негромко заверила я.       — Хорошо, что вы пришли. Я просила их, я умоляла зажечь свет, я… А они ушли. И потом сверху упал труп, он прямо на койку ко мне свалился, и чуть было её не сломал, остывший уже и тяжёлый. И весь в крови! Я не видела, нет, но я ведь прекрасно знаю этот запах… Я спихнула его на пол, но было всё равно страшно, и ещё эти голоса… они шептали, кричали… А вы правда пришли? Мне же не кажется?       — Правда.       — Вы не бросили нас… И зажгли лампы… А ведь я когда-то не любила свет, он только мешал работать… Ох, и глупая же была…       — Ах, леди Мария, леди Мария. Пожалуйста, возьми мою руку. Помоги мне… Не дай утонуть… — дребезжащий старческий голос принадлежал второму обитателю палаты, пожилому бакалейщику из Соборного округа. Некогда весьма упитанный лавочник теперь походил на привидение, от прежнего жизнелюбия и бодрости в голосе не осталось ничего…       Благочестивый торговец был одним из тех, кто, страдая от опухоли под черепом, добровольно согласился стать лабораторной крысой Церкви.       — Здравствуйте, Джузеппе. Что же вы лежите без одеяла? Простудитесь ведь.       — Вы пришли… Спасибо. Я уж боялся, что никто не вернётся. Стыдно сказать, но когда вы рядом, мне не так страшно чувствовать прилив внутри головы. Холодные изумрудные волны всё время бушуют в моём черепе, леди Мария, они бьются о берега черепа, плещут, и воды всё больше и больше…       Я держала его за руку, а он говорил. Жаловался на звуки, заполнившие порождённую опухолью пустоту в его разуме.       Пока не заснул.       — Убей меня… Пожалуйста, просто убей… Освободи от этого места… Пока не поздно, пока я не сошёл с ума…       Имени третьего больного, каюсь, я не вспомнила. Он поступил к нам недавно.       С одной стороны, конечно, на фоне гибели практически всех подопытных смерть ещё одного вряд ли что-то изменила бы.       С другой…       Вот уже несколько лет я каждый день слышала такие мольбы. Я искренне сочувствовала этим несчастным, но в то же время понимала, что наши эксперименты необходимы человечеству, что если я выполню просьбу, или даже просто подам в отставку, то меня просто заменят, переведут на другую должность, а на место отмучившегося пациента найдут следующего, и всё продолжится, но вместо одного погибнут двое.       Я промолчала, будто не расслышала его молитв.       Поправила ему одеяло и ушла ко входу в палату.       Я сволочь, да.       Остановившись у выхода, я раздумывала о дальнейших действиях.       «Оставить этих троих тут, или отвести к остальным? Там хотя бы относительно безопасно, сюда же может запросто попасть любой желающий, спустившись по лестнице… С другой стороны, в комнате дежурной их ведь надо будет как-то разместить, а стульев явно на всех не хватит. Где взять дополнительную мебель?»       А затем мне пришла в голову гениальная, как вначале показалось, идея.       Я решительно дёрнула дверную ручку.       Дверь не шелохнулась.       «Заперто? Странно…»       Покопавшись в связке ключей, я нашла нужный и попыталась открыть замок.       Как бы не так.       — Да что такое?!       Ключ не желал поворачиваться против часовой стрелки. А вот в обратном направлении, выдвигая язычок — сколько угодно.       Видимо, кто-то надёжно подпёр дверь с той стороны. Пришлось возвращаться уже пройденным путём.       На балконе стоял высокий, выше даже покойного Фридриха, священник Белой церкви, одной рукой опираясь на тяжёлый железный посох, а другой удерживая потайной фонарь.       Внимательно следил за полоумными пациентами, гуськом поднимавшимися по ступеням.       «Уже второй сегодня, не считая монашек… Ох, Лоуренс, что-то неладное творится в твоей епархии…»       Он не работал в моей Клинике, в этом я была абсолютно уверена, а значит, был одним из заговорщиков.       Глаза на мертвенно-бледном лице мятежника были полностью залиты тьмой, что заставляло подозревать его в приёме какого-то наркотика.

***

      — Проклятая еретичка! Все вы — еретики! Наказание за преступления ваши ниспослано всем нам Великими! Грядёт кара чудовищная за богохульство, за богоубийство, за гордыню великую, тщеславие и желание сравняться с Богами… Неисчислимы ваши прегрешения! — ничего большего, увы, я не смогла добиться от предателя, даже отрезав ему последовательно все пальцы, уши и прочие выступающие части тела, даже выколов чёрные глаза и медленно поворачивая острие ножа в его ранах. Подвывая от боли, белый священник продолжал выкрикивать бессвязные лозунги и обвинять нас во всех смертных грехах.       — И откуда вы, фанатики, только берётесь среди вольного студенческого братства? — удивилась я, добивая бесполезного пленника.       «В наше время таких не было…» — подумала я, сама себе поражаясь: неужели старею?! Отчего вдруг меня потянуло на высказывания в духе Германа, когда Наставника одолевало ворчливое настроение?       Вход в палату был завален множеством капельниц, дверцами от шкафа и каркасом поломанной кровати.       Оттащив в сторону хлам, я зашла в палату и приказным тоном скомандовала:       — Подъём, господа и дамы! Встаём, берём с собой матрасы…       Сработало.       — Буль-буль-буль… Кап-кап-кап… — по дороге на первый этаж распевал Джузеппе на мотив старинной колыбельной.       Казалось бы, чего уж проще — уследить за тремя пациентами? Провести их на этаж ниже?       Куда там. Если воровка слушалась меня беспрекословно, то двое остальных постоянно норовили свернуть в сторону, вернуться обратно, бросить матрас, спрятаться за колонну, сесть на пол, убежать вперёд…       Им было весело. Мне — нет.       «Клянусь, следующих полоумных точно оставлю там, где найду!»       Столы мы отодвинули к шкафам, капельницы и утыканный всевозможным инструментом труп вынесли в Зал.       На освободившемся месте уложили матрасы, застелили одеялами.       От греха подальше спрятав в ящик стола скальпели, ножовку и другие инструменты, которые могли бы послужить орудиями смертоубийства, и заперев его на ключ, я вновь отправилась наверх, к своему кабинету.       Надо же, какая встреча!       Второй и третий беглецы из карцера, близнецы Густав и Вацлав из гончарной гильдии.       Полностью обнажённые братья с комфортом устроились на лестнице между вторым и третьим ярусами, увлечённо насилуя вдвоём какого-то пациента-доходягу, не проявлявшего признаков жизни.       Они и прежде не проявляли особой разборчивости в выборе жертв, предпочитая максимально возможное разнообразие. То есть, проще говоря, нападали на всех, кому не посчастливилось попасться им ночью на пути без оружия и охраны: мужчин и женщин, детей и стариков… За надругательством всегда следовало изощрённо-жестокое убийство.       От истерзанных тел горшечники избавлялись самыми различными способами, нередко демонстрируя исключительный полёт фантазии. К примеру, убитого констебля они насадили на флюгер ратуши, приодев в парадную форму, другую жертву, старую калеку-попрошайку, оставили на ступенях центрального Собора нагишом, в одеяниях Белой церкви и позе истово молящейся белой монашки…       Собственно, эта кровавая «инсталляция» и оказалась их роковой ошибкой, поскольку стала последней каплей в чаше терпения Церкви, не оценившей ни печальную участь множества прихожан и пилигримов, ни смерть нескольких монахинь. Разъярённый откровенной насмешкой над его любимым детищем, — целебными кровослужениями, — Первый викарий потребовал от Германа немедленно разыскать и жестоко покарать святотатцев, осмелившихся бросить вызов истинным владыкам Ярнама.       На улицы ночного города вышли охотники.       Облавой руководил лично Наставник, а потому дичью братья пробыли совсем недолго: всего через две ночи после начала Охоты мои коллеги выследили, скрутили прямо на месте преступления, сняв с какой-то горожанки, и оперативно, пока на крики спасённой барышни не сбежалась жаждущая мести и самосуда толпа, утащили близнецов через тоннели городского коллектора в самые недра катакомб под Соборным округом. Там для кровавых скудельников* нашлись надёжные решётки, места за которыми было так мало, что узники не могли даже сесть на пол, им приходилось стоять круглые сутки.       В сравнении с теми клетками и наши одиночные камеры могли бы показаться заключённым первоклассными гостиничными номерами… если бы, конечно, живущих в них «постояльцев» не пользовали в качестве лабораторных крыс.       Пока горожане пикетировали магистрат и городскую тюрьму с требованиями немедленного публичного сожжения ненавистных маньяков, а ничего не понимавшие чиновники, тем не менее, весьма ловко и умело заговаривали собравшимся зубы и развешивали лапшу на уши, костоправ при церковных застенках диагностировал у одного из негодяев начальную стадию развития опухоли. Второй проявлял предрасположенность к той же хвори.       Разумеется, о находке тут же доложили Викарию.       Лоуренс, вполне резонно рассудив, что растянутая смерть от ножей хирургов в качестве казни ничем не уступает смерти от раскалённых докрасна клещей палача, распорядился совместить приятное с полезным, и пленённых убийц старыми подземными ходами провели из казематов церковной тюрьмы сразу в карцер Клиники, где им предстояло всю недолгую оставшуюся жизнь принудительно принимать участие в самых опасных экспериментах.       Оказавшись в роли жертвы, братья сломались на удивление быстро.       Поначалу оба гончара вели себя крайне агрессивно, пытались вырваться, один из них даже сумел покалечить санитара… Впрочем, добившись этим лишь того, что к смирительным рубашкам добавились кандалы, ошейники и цепи. Однако стоило близнецам ослепнуть, как остатки сознания и воли окончательно покинули их; прекратились и попытки побега… Всё, на что их хватало — короткие вспышки ярости. Возможно, горшечники лишь симулировали апатию, но это им не помогло: опыты продолжались.       До этой ночи.       Уж не знаю, за какие такие заслуги судьба столь недвусмысленно проявляла свою граничащую с соучастием благосклонность к подобным отребьям, что дала насильникам напоследок шанс если не бежать из Часовой башни, то хотя бы хорошенько поразвлечься напоследок. В любом случае, казнить беглых преступников, сыграв роль воплощения справедливости, предстояло мне.       Пусть так. Всякий охотник — убийца и палач. И счастлив тот, кому хотя бы не приходится казнить невиновных.       Когда-то бугрившиеся мышцами тела близнецов теперь отличались от других пациентов разве что большим количеством испещривших их кожу шрамов, оставленных церковными вивисекторами, но недооценивать их не стоило.       Подойдя к ритмично двигавшемуся Густаву, — или Вацлаву? — я придержала его за голое плечо и всадила кинжал под левую лопатку. По самую гарду.       «Это тебе за Гратию!»       Ноги насильника подкосились, изо рта вырвался кровавый поток.       Я дёрнула рукоять вверх-вниз, упёрлась коленом в исполосованную едва зажившими шрамами спину, рывком выдернула кинжал, оттолкнув от себя труп.       Второй гончар, под ноги которого свалилось агонизирующее тело его брата, щедро оросившее кровью стоявшую на четвереньках жертву, заверещал, угрожающе раздул голову, будто ящерица из пустыни — воротник, пригнулся, расставив руки в стороны, и прыгнул на меня.       Это выглядело бы комично, не будь Вацлав — или Густав? — убийцей, который несколько лет на пару с братцем терроризировал весь Ярнам.       Я выстрелила.       Широкий раструб мушкетного ствола изрыгнул навстречу прыгуну целый рой свинцовых картечин, и долговязый горшечник тяжело обрушился на ступени.       Я стояла ниже по лестнице, невозмутимо перезаряжая мушкет и заодно дожидаясь, когда дымное облако рассеется, а конвульсии убитых беглецов прекратятся. В охоте на самое хитрое, коварное и смертельно опасное чудовище, каким является человек, необходимо соблюдать осторожность и проявлять терпение: даже смертельно раненный олень может убить излишне торопливого егеря, а уж матёрые серийные убийцы…       Наконец, близнецы затихли, в живописных позах лежа рядом со своей жертвой.       «И ещё минус два…»       Я прошла мимо привалившегося к перилам Густава и едва успела занести ногу, чтобы переступить через лежащего поперёк марша Вацлава, когда их недавняя жертва, всё это время весьма успешно прикидывавшаяся мёртвой, встрепенулась, на четвереньках подскочила ко мне и, остервенело рыча, вцепилась в голенище сапога тремя вырвавшимися из раздутой головы тонкими щупальцами.       «Какой интересный экземпляр!»       Тем не менее, я вовсе не собиралась выяснять на собственном примере, что же безумец стал бы делать дальше. Выхватила из кобуры Эвелину и разрядила уродцу в голову.       Ртутная пуля, как водится, на подвела: едва прикрытый изорванными лохмотьями мутант забулькал, как вскипевший чайник, заполошно размахивая стрекалами, и завалился на спину, теперь, похоже, умерев уже по-настоящему.       Тем не менее, примерившись, я рубанула саблей от уха, отрубив сумасшедшему зияющую кровавой дырой голову. Чтобы уж наверняка. А то, кто бы знал, чего стоило от него ожидать!       Так-то оно безопаснее…       Первого чужака я заметила издали: пристроив громоздкий допотопный мушкет себе на колени, он сидел в инвалидной коляске спиной ко входу операционной третьего этажа. На составленных буквой V столах перед незваным гостем лежали два вскрытых от паха до шеи тела пациентов, сплошь утыканные скальпелями, ножницами, клещами…       «Уж не ты ли автор той первой подобной «инсталляции», что я нашла в комнате с Аделиной?»       Второй калека, вооружённый Розмарином, расположился слева, возле лифта, и характерная маска с круглыми очками и вороньим клювом выдавала в нём Служителя крови из Старой мастерской.       «Увы, измена коснулась не только Церкви. Среди нас тоже нашлись предатели…»       И, наконец, плешивая голова третьего старика тускло блестела роскошной лысиной в дальнем углу помещения, виднелась из-за массивного стола.       «В лучшем случае, у него ещё один мушкет; в худшем — пулемёт Гатлинга…       Вместе с тем безногим мушкетёром, который с перепугу отдал Великим душу в карцере, увечных набралось уже четверо. Четыре калеки и четыре же церковника — хм, какая-то ненормальная, совершенно неестественная концентрация инвалидов среди мятежников…       Что ж, если дичь слаба — тем лучше для охотника! Пора действовать!»       Подскочив к лифту, я от души пнула высокую спинку инвалидного кресла — и тяжёлая коляска упала, придавив полированным деревом и потемневшей латунью распластавшегося по полу бывшего оружейника. Второй пинок — и баллон, вылетев у него из рук, с лязгом покатился по полу, сопровождаемый удивлённым взглядом обернувшегося на неожиданный звук самозваного «хирурга».       Рывком подскочив к потянувшемуся за оружием вивисектору, я уколола кинжалом и саблей сразу, и, не желая дарить последнему противнику ни единой лишней секунды, перемахнула через правую столешницу и прибитый к ней труп.       Лихорадочно вращая колёса, богато одетый горожанин разворачивал на меня своё кресло. Слишком медленно…       Листопад обрушился вниз, на тощую руку в кружевах рукава, сжимавшую рукоять старинной аркебузы, с которой, надо полагать, воевал ещё его прадед.       «А теперь поговорим! Только для начала свяжем…»       И вновь мятежники не сказали ничего полезного, только несли какую-то фанатичную околесицу.       Перевязав пленным раны, дабы предатели не скончались от кровопотери до прибытия куда более умелых и опытных, нежели одна бывшая охотница, церковных палачей, я активировала лифты и поехала наверх, придерживая полы камзола, упорно пытавшиеся взлететь в потоках воздуха.       Размышляла о странностях мятежа.       «А если и не было никакого заговора против Церкви? Может, сам Викарий, добившись значительного успеха в своих изысканиях либо, напротив, не получив оного, решил избавиться от неудобных свидетелей и участников эксперимента?       С него сталось бы.       Никогда я не заблуждалась насчёт Лоуренса: как в университете был он карьеристом и редким мерзавцем, хотя и, надо признать, не лишённым таланта, так и остаётся таковым по сей день, заполучив вожделенную власть едва ли не над всем Ярнамом.       Но в таком случае ждать помощи от Церкви бессмысленно, и даже опасно: подоспевшее подкрепление может и выстрелить ненароком в спину…       А то и вовсе… Что бы предприняла я сама, окажавшись в подобной ситуации на его месте? Скажем, устроила бы пожар, позаботившись предварительно, чтобы будущие жертвы не смогли покинуть здание. Деревянные перекрытия, монументальные дубовые лестницы — какой роскошный погребальный костёр… И тогда выглядит вполне понятным сооружение нападавшими шкафа, перегородившего выход из Клиники.       Впрочем, данная версия тоже изобилует противоречиями.       В любом случае, вне зависимости от того, верны ли мои предположения, надо успеть покончить с нападавшими, забрать документы, эвакуировать больных…»       Под безумный старческий хохот длинная пулемётная очередь смела бредущую вверх по лестнице троицу психов, как метла дворника сметает сухие осенние листья: изломанные, изорванные пулями тела безмолвно полетели вниз. Кто-то не поленился сломать перила на всём пролёте…       Пулемётчик, глупо хихикая, заменил ленту и затих, поджидая следующую жертву.       Очередной инвалид, к слову сказать.       Подниматься по лестнице я раздумала. Нет, теоретически я могла бы пробежать быстрее, чем калека успел бы отреагировать, но к чему излишний риск, когда можно вернуться в воспользоваться техническим выходом из лифта?       А колясочник… Куда как проще и безопаснее было бы зайти к нему с тыла, тем более, что даже за то короткое время, что я собиралась потратить на обходной путь, у него вполне могли закончиться патроны.       Сверху вновь бесновался, поливая свинцом обезумевших подопытных, старик с пулемётом.       Ниже по лестнице, на площадке у центральной колонны, стоял незнакомый мне джентльмен.       Был он немолод и бородат, вооружён тростью-хлыстом и магазинным пистолетом, одет в форменный камзол охотника Чёрной Церкви и длиннополый плащ, а неряшливо-грязные ботфорты вполне гармонично сочетались с помятым, видавшим виды цилиндром.       Охотнику было скучно, и время от времени он лениво пинал носком видавшего виды сапога расплывшийся по полу холщовый мешок, лежащий у его ног. Мешок отвечал мелодичным женским голосом.       Понятно. Пациентка, чьё тело в результате избыточного приёма мозговой жидкости было полностью поглощено собственной головой.       Я взвела курок Эвелины и шагнула на ступени.       Охотник поднял взгляд на меня, я оценивающе посмотрела на охотника.       Он резко вскинул руку, и я незамедлительно отпрянула в сторону.       Мы выстрелили одновременно.       Пули расщепили дубовые перила и с разочарованным визгом разлетелись в разные стороны.       Незнакомец тоже оказался не лыком шит, и успел прыжком уйти с траектории полёта свинцового шарика, выплюнутого Эвелиной, но я, перекатившись к вершине лестничного марша, от бедра пальнула дробью из трофейного мушкета; достаточно широкая и удобная для подъёма или спуска по ней, лестница всё же была слишком уж узка и тесна для столь энергичных и требующих немалого пространства маневров, как уклонение от нескольких выстрелов подряд: левое плечо охотника Церкви окрасилось кровью. Всего пара дробинок попала в цель, но и этого хватило, чтобы вывести противника из себя.       Яростно зарычав, он ударом о пол разложил трость в плеть и побежал ко мне.       Кровь тоненькой струйкой бежала из рассечённой скулы под кружева воротника. Охотнику трижды удалось меня зацепить, и последний его удар распорол мне бок.       Достойный противник, опасное оружие… В иной ситуации я даже обрадовалась бы нашей внезапной и равной дуэли, ведь размеренная, скучная, лишённая всякой возможности пощекотать нервы чиновничья жизнь за последние годы порядком мне надоела. Но за эту ночь я слишком устала, чтобы получить удовольствие от красивой схватки, тем более — когда исход боя вовсе не очевиден…       Я пятилась; прихрамывая, отступала, уклоняясь от рассекающих воздух ударов хлыста и прячась за выступы, колонны и громоздкую мебель от выстрелов магазинного пистолета — последний во всей красе продемонстрировал преимущества современного многозарядного вооружения перед устаревшими однозарядными образцами.       У меня был план. Коварный, исходивший из того, что противник не знал некоторых секретов Клиники.       Я надеялась на то, что увлечённый преследованием охотник не заметит ловушки.       «А вот и то самое местечко… Лишь бы только самой в неё не угодить!»       Я сдвинулась на полкорпуса в сторону, пропуская просвистевшие звенья плети мимо себя и перешагнув сразу несколько плиток, почти на ладонь выступающих над полом, затем сделала ещё несколько шагов, разрывая дистанцию и едва не упёршись спиной в стену. Торжествующий церковник, сумевший наконец загнать добычу в угол, рванул следом, наступив на те самые плитки…       Покосившийся шкаф с химикатами вздрогнул, душераздирающе застонал, накренился ещё сильнее, нависая над охотником; дверцы его со скрипом распахнулись, и с пыльных полок на ошарашенно оглянувшегося в сторону непредвиденной опасности чужака посыпался мелодично звенящий град хрупких полупрозрачных склянок с неразборчивыми надписями и самым разным, но зачастую не слишком полезным для здоровья содержимым.       Шкаф рухнул следом, похоронив охотника под грудой рассыпавшихся трухлявых досок.       Время!       Молниеносно подскочив к поднимающемуся из-под развалин шкафа мокрому, дымящемуся и ожесточённо трущему глаза рукавом противнику, потерявшему свой цилиндр, я наотмашь рубанула саблей по его руке, всё ещё удерживавшей трость-кнут, легко уклонилась от неуклюжей попытки отмахнуться вслепую, а затем вбила кинжал ему в горло.       — Сдохни!       Пошатываясь, я побрела к лестнице. Мне нужно перевязаться. И глоток крови, старой-доброй крови…       Голова кружилась, а ноги так и норовили подкоситься от накатившей слабости. Предусмотрительно сев на ступеньку и прислонившись спиной к лестничному столбу, я достала из пропитавшегося багряным кармана камзола чудом уцелевший пузырёк, дрожащими пальцами выдернула пробку и залпом выпила.       «Надеюсь, когда я проснусь, моё горло не окажется перерезанным от уха до уха…» — подумала я, теряя сознание.