***
Охотников в городе здраво опасались. Да что там — попросту боялись, и чем дальше — тем больше. Не без оснований: нас некому было судить, если мы совершали нечто за гранью обывательских представлений о законе, справедливости и милосердии. Да и сложно искренне любить и считать защитником того, кто не моргнув глазом зарежет тебя — просто ради профилактики. В общем, положив руку на сердце, у горожан были все основания считать пришлых вооружённых людей со значками — жестокими, бессердечными убийцами. А то и бандитами. Объединившись под руководством Германа в своеобразное подобие гильдии, будто основываясь на известных примерах со страниц учебников истории, охотники Церкви Исцеления быстро набрали заметное влияние и силу, став единственной таковой — Силой с большой буквы — в Ярнаме. Тенденция стала особенно заметна уже после того, как я бросила Ракуйо в колодец, оставила охотничье ремесло и перешла на кабинетную должность, выбрав тихую, спокойную, сугубо административную работу во главе Клиники. Да и не только я тогда ушла, к слову сказать… Так вот, многие из бывших соратников, особенно — молодые, ученики учеников, сочли себя — тех единственных, кто действительно рискует своей жизнью, чтобы спасти мирных людей — выше бестолковых трусливых полисменов, всей вороватой чиновничьей братии, прокуроров и судей. Да и выше спасаемых. Время от времени стали происходить всяческие неприятные инциденты, когда, якобы поддерживая принципы боевого братства, которое свято и превыше всего, мои бывшие коллеги незатейливо отбивали угодивших под арест за различные провинности товарищей, брали штурмом здание городского суда, вламывались на заседания магистрата, посвящённые нашей «проблеме». Требуя к себе безусловного уважения и даже почитания, охотники оказались поразительно похожи на дворянство полуторавековой давности, с той лишь разницей, что служили не монарху, а Церкви. Вскоре, — не без участия Первого викария, стремившегося упрочить свою собственную власть ещё и созданием де-факто личной церковной «гвардии», — и вовсе добились неподсудности городским властям. Её же нечистокровному Величеству, владычице Кейнхёрста, бессмертной королеве Аннализе, мы и без того были так же неподвластны, как и все прочие горожане: самодержавная власть в наш просвещённый век не распространялась на жителей Ярнама, ограничиваясь сельской местностью, и то со многими оговорками и исключениями. С того самого дня осуждение и наказание членов братства легли на них же, вернее — на так называемых «охотников за охотниками» во главе с Эйлин-Вороной. Однако на практике Эйлин и её последователи наиболее рьяно преследовали не столько собратьев, — делая исключение, разве что, для совсем уж спятивших, — сколько королевских «кровавых воронов», повадившихся устраивать резню на улицах города. Охотников же по-прежнему некому было судить. Подобная безнаказанность отчасти была оправдана с той точки зрения, что наши поступки, часто кажущиеся со стороны чрезмерно жестокими и даже попросту преступными, в действительности так или иначе спасали гораздо больше людей, чем оказывалось убито. Смерть Великой Кос и её несчастной паствы позволила создать целебную кровь — панацею, излечившую десятки тысяч больных… Пламя, уничтожившее Старый Ярнам, не дало эпидемии перекинуться на другие районы города. А жители охваченной бедствием территории, не имея возможности выбраться за её пределы из-за установленного карантина, в любом случае погибли бы, либо попавшись бесчинствующим на улицах чудовищам, либо присоединившись к ним. Хотя, пожалуй, смерть в огне гораздо более мучительна, чем от разорванного когтями горла. Или взять хотя бы вышеупомянутый пример с шестилетней девочкой: мало кто из обывателей знает или хотя бы может себе представить, на что способно пусть и некрупное, но совсем не по-детски сильное, быстрое и вёрткое, а главное — агрессивное существо, ненасытно жаждущее кровопролития… Да-да, именно в такое непотребство превратилась бы та самая малышка, если бы Чума Зверя успела сделать своё дело. Я видела однажды подобную зверюшку, заражение которой вовремя не заметили, уж не знаю — по недосмотру ли, неопытности ли охотников, или из глупой жалости. Раздутое, бочкообразное тельце, длиннорукое, коротконогое, покрытое седой косматой шерстью и облачённое в лоскуты, оставшиеся от красного в горошек платьица, выглядело карикатурной, злой пародией на разодетых совсем по-человечески мартышек при бродячих циркачах. Но те были значительно больше похожими на людей, выглядели практически разумными и уж точно вполне вменяемыми. У цирковых обезьянок не было таких хищно-вытянутых — на зависть любому доберману — почти собачьих морд, утративших всякое сходство с девичьим личиком, кроме обрывков банта, украшавших спутанный колтун волос на загривке; отсутствовал шикарный арсенал желтеющих в оскаленной пасти весьма внушительных клыков… и вместо таких роскошных когтей, изогнутых на манер орлиных, у дрессированных приматов в цирке — почти человеческие, аккуратные ногти. Опасность, исходившая от маленького чудовища, ничуть не уступала таковой от более крупных особей: не у всякого гораздо более рослого и могучего монстра получилось бы так равномерно забрызгать всё помещение — пол, стены, потолок — кровью терзаемой жертвы, как это удалось существу, незадолго до того бывшему миленькой девчушкой. Но совести-то всё это не объяснишь. Она, вражина, только делает вид, что прислушалась к аргументам рассудка, а на деле плевать хотела на оправдания, на любые доводы разума. Даже на самые красочные наглядные примеры. Совесть бьёт в спину, когда охотник беззащитен. Насылает сновидения. Нас некому оказалось судить, а потому мы судили себя сами. Кошмары стали нашими тюремщиками, мучителями и палачами, день за днём, год за годом, десятилетие за десятилетием сводившими нас с ума. Сны последовательно приводили в исполнение безжалостные приговоры, вынесенные нам, охотникам, собственной предательницей-совестью. И не было большей бестактности, чем спросить у коллеги-охотника, что же видит он во сне. Только полнейшие безумцы, как горбоносый Миколаш, бывший приятель и соратник Лоуренса, да такие же — все как на подбор — полоумные ученики его омерзительной Школы Менсиса, упивались кошмарами, вожделели их, больше всего на свете желая оставить этот бренный мир и несовершенное человеческое тело, навеки переселившись в глубины собственного подсознания, властвуя над извращённым пространством своих страхов. Они искренне верили, будто именно так смогут приблизиться к Великим и заговорить с ними. Недоумки. Единственным закономерным итогом их теоретического переселения в вечный, беспробудный страшный сон становились разве что похороны наяву. — … а через три дня состоялись твои похороны… Мари, ты спишь?! — повернувшись, подруга требовательно уставилась на меня. Даже утрата ею лица, глаз и мимики нисколько не мешала мне чувствовать её возмущение. Меня радовало, что она оставила в покое излишне официальное «леди». Одно дело, когда к тебе обращается твой секретарь во время совещания или при посторонних, и совсем другое — давняя подруга, когда вы наедине. — Нет. Задумалась, прости. Но я слушаю. Ты говорила о погребении. Она успокаивается. — О процессии, да. Конечно, я пришла, как и все остальные сотрудники Клиники, кто не дежурил в тот день. От Церкви были двое иерархов — главы Чёрных и Белых, ещё трое — из Хора, ну, этих-то легко отличить по форменным одеяниям и маскам, закрывающим глаза. Кажется, как минимум одна точно была той высокой чопорной дамой из бюджетной комиссии, и я подозреваю, что она вовсе не скорбела… Само собой, присутствовал Первый викарий, с выражением, как старательный первоклассник, торжественно и печально зачитавший некролог… О да, в этом плане Лоуренс ничуть не изменился со студенческой скамьи: сколько я его помню, он оставался всё так же болезненно склонен к самолюбованию. — Охотники были, в основном, из старшего поколения. Как понимаешь, я не со всеми из ваших знакома, но узнала Людвига, старика Германа, даже зануду Логариуса, хотя вот уж кого не ожидала там увидеть, с его-то общеизвестным отношением к дворянам. А ты ведь из родовитых. Дочь герцога… Может, он втайне был в тебя влюблён, но его неумолимая ненависть ко всем выходцам из Кейнхёрста помешала признаться тебе в своих чувствах? Я устало закатила глаза. Иногда она… немного утомляет. — Ладно, согласна, звучит как краткое содержание дамского романа за восемь медяков. Тогда так: наш «революционер», наоборот, во время церемонии втайне ото всех ликовал, а потом, уединившись вечерком, вскрыл бутылочку игристого на радостях, что очередная благородная наконец-то приказала долго жить? Хе-хе, шучу-шучу, не смотри на меня так! На чём там я остановилась? Ах, да: последним из приглашённых, с традиционным для него опозданием прибыл мастер Виллем со своей новой помощницей. Тоже речь произнёс, как же он-то — и без того, чтобы разливаться соловьём добрых полчаса, по своему обыкновению. — Как по мне, на соловья он не похож. Скорее уж на старого, седого и жирного пингвина, — на мгновение представив сюрреалистическую картину: тучного, по-старчески немощного ректора в роли певчей птицы, прокомментировала я. — И мелодичностью голоса — в том числе. Подруга хихикнула: — Метко ты его… В общем, старик, конечно, лицемерил и всячески нахваливал, хм, усопшую, как и положено на похоронах, хотя, сама знаешь, он тебя сильно невзлюбил после того, как ты выпустилась. Уж не знаю, почему. — Не только меня. Мэтр никак не может простить нам Кос. — А-а… Вот оно что. Ясно. В общем, дальше, после его выступления, всё как-то быстро пролетело: оркестр, прощальный залп в воздух, каждый из присутствующих — по горсти земли, венок, цветы… Я синие ирисы принесла, карликовый сорт, помнишь? Ты их всегда любила. А из твоей семьи никого не было. Ни родителей, ни брата, ни кузенов. Вот как-то так, Мари… — поникнув, Аврора громко шмыгнула носом. — Ну-ну, не хнычь, подруга: как видишь, слухи о моей смерти оказались сильно преувеличены, — я успокаивающе погладила её по замотанной в мешковину голове. — «Дорогих» родственников век бы не видеть, даже на собственном погребении, тем более, что и без них там лицемеров, судя по твоему рассказу, за глаза хватило. И вообще! Уж не знаю, кого там вы вместо меня закопали, но я-то сейчас здесь, с тобой, и жива, живее всех живых. Пока сюда пробивалась, собрала там, внизу, всех, кто всё ещё в своём уме. Прорвёмся! Хоть и не понимаю, честно сказать, что за безумие тут у вас творится, и почему ты выглядишь… так, как выглядишь. Рассказывай! — я нахмурилась. — Кто посмел сделать моего секретаря — подопытной?! — Там хоронили тебя, — упрямо замотала головой Аврора, дождавшись окончания моей тирады. — Я видела видела лицо. Да что там, говорила же, Мари: я сама обнаружила твоё тело тем утром, за столом в кабинете, возле — твой парадный кинжал, который вечно на стене пылился, а на полу, у ножек кресла, — разбитый бокал. Пустая бутылка. И кровь, столько крови, безумно много крови! На одежде, лезвии ножа, на руках, полу, столе и каких-то бумагах… Думаешь, возможно было с кем-то перепутать? А что касаемо «здесь и жива»… Я вот, к примеру, умерла спустя три года. Вернее сказать, меня убили. Так что мы с тобой обе теперь — покойницы. — Э… что?! — растерялась я. — Ты умерла? Убили?! Кто… как? Шутишь? Не смешно! Она виновато пожала плечами. — Нет, не шучу. Сосед, цирюльник, свихнулся от кровопусканий, или от жадности — он, видите ли, слитую из клиентов кровь потом сам выпивал. Наверное, на кровослужениях экономил. Ну и сэкономил: превратился в лохматого и горбатого, красноглазого, искрящегося синими молниями Зверя, выпотрошил сперва всех своих домашних, а затем затаился в парадной. Подкараулил меня на лестнице, когда я вечером возвращалась с работы, безоружная — зачем секретарю оружие? Рвал когтями, зубами… И тут же жрал — жадно, давясь. Было больно. Очень. Помню это совершенно отчётливо, даже слишком отчётливо. И — всё. Болевой шок, кровопотеря, нехватка жизненно важных органов, которые этот… гурман вырвал. Вот так и умерла. Наверное, на самом-то деле всё прошло очень быстро, но мне тогда показалось, что прошла целая вечность. А потом как-то вдруг, без каких-нибудь там тоннелей со светом в конце, без мрачного жнеца с серпом, без чертей или вострубивших от радости при виде меня ангелов, оказалась здесь. Не знаю, сразу ли после смерти, или нет — сложно судить. Но многие из тех, кто умер раньше, уже тогда тут были. Охотники и добыча. Врачи и пациенты. И те, про кого рассказывали, будто они пропали без вести. Я вспомнила их, хоть и не сразу. А другие появились потом. Позже. Обхватив себя руками, она мелко дрожала. Я крепче прижала её к себе. Я не хотела ей верить. Но верила. Во-первых, подруга была не из тех, кто склонен так шутить, и если она что-то утверждает, то абсолютно в том уверена; а во-вторых… сказанное объясняло слишком многие странности последней ночи. — До сих пор не хватало только тебя, но… — Но теперь все в сборе. — Верно, — вздохнула Аврора. — Теперь — все. И я рада снова видеть нашу леди Марию. Несмотря на… обстоятельства встречи. — Я тоже рада. Пусть мне и кажется, будто мы виделись лишь вчера, и я совершенно не ощущаю себя покойницей, а загробный мир, если уж допустить его существование, представляла себе совершенно иначе. Более традиционно. И всё-таки, почему ты выглядишь как… хм, доброволец? — Как лабораторная крыса. Не стесняйся в выражениях. — Я никогда не считала своих подопечных — животными. Но речь не о том. Внизу я встретила двух монашек, Анну и её приятельницу, и эти дамочки зачем-то на меня набросились. Так вот, они были такими же, как раньше. А ты — нет. Почему? — Не знаю. Честно. Может быть, потому, что я подумывала о том, чтобы однажды самой стать одной из участниц эксперимента? Помнишь тот наш разговор? Тогда ты меня отговорила. Почти. Я всё-таки остаюсь убеждена, что справедливо было бы ставить опыты не только на других, — даже если они по доброй воле пожертвовали собой, — но и на себе. Вот, хотела — получила. Желание осуществилось. Или по заслугам воздалось? — Воздалось? Тебе-то — за что? Тогда уж я бы первой из всех обзавелась размякшей головой в холщовом мешке с бантиком. А разговор — помню. И твои аргументы. И свои — тоже. — Ага: «Подруга и толковый секретарь мне нужны больше, чем ещё одна подопытная!» — Ну извини, говорила, как думала. Аврора хмыкнула: — Всегда удивлялась, как столь не склонная к дипломатии особа, как ты, могла родиться у настоящих царедворцев и аристократов? — «В семье не без урода» — примерно так обо мне говорили родители после того, как я ушла от них, чтобы учиться в Бюргенверте. У нас, видишь ли, признавали только домашнее обучение, и никаких «смердов»-соучеников, ни в коем случае. А учили лишь тому, что нужно знать и уметь будущей супруге какого-нибудь престарелого придворного лизоблюда. — Из тебя и Логариуса получилась бы прекрасная пара. — О, нет, ты не права: я — не идеалистка-революционерка, и даже не одержимая мстительница вроде упомянутого тобой джентльмена. Всего лишь расчётливая эгоистка, и всегда такой была. Даже тогда, в пору романтической, порывистой юности. Ведь каждому, и не только в Ярнаме, известно, что наша монархия своё отжила. В городе об этом не судачит разве что ленивый… или немой. Реальной власти ни у королевы, ни у её придворных нет, и, как бы они там ни пыжились, старательно создавая для самих себя иллюзию благоденствия, моя дальняя родственница не правит никем, кроме жалкой сотни-другой живущих прошлым чудаков в старинных камзолах. Ну, и десятком прилегающих к замку деревень. Бледная тень былого могущества… Так что я попросту поступила разумно, когда не стала добровольно хоронить себя то ли в склепе, то ли в музее, то ли в бутылке с гадюками под обманчивым названием «королевский дворец», а просто порвала с семьёй. — Вот и говорю — бунтарка… и зачем-то наговариваешь на себя. Я пожала плечами. Мы замолчали. Аврора, кажется, просто впервые за долгое время позволила себе расслабиться, наслаждалась тем, что больше не одинока. Я же задумчиво смотрела на дверь возле нас, обдумывая услышанное. Вспоминая. И вспомнила.***
Вокруг меня хаотично, без видимой системы, сновали многочисленные гости юбиляра. Чёрные фраки, коричневые сюртуки, зелёные и синие мундиры, сверкающие золотом эполет и орденов. Треуголки, широкополые охотничьи шляпы, котелки и цилиндры зажиточных горожан, накрахмаленные дворянские парики с косицами. Чёрные и белые парадные одеяния церковников. Высокие и сложные причёски дам, дорогие вечерние платья с пышными или, напротив, зауженными на манер хвоста русалки, по последнему писку моды, юбками, блеск бриллиантов, рубинов, сапфиров… Здесь было слишком много людей, и слишком мало среди них — тех, кого я хотела бы видеть. Впрочем, в тот момент я не рада была никому. Не сказать, чтобы я была пьяна до изумления, как в первую ночь после того, как вернулась домой, оставив позади выгоревшие развалины на месте рыбацкой деревни на берегу моря, а Ракуйо — на дне колодца. Во всяком случае, на сей раз координация меня пока ещё не подводила, позволяя пройти по прямой от одной точки до намеченной, не отклоняясь от курса и не выписывая синусоиду, да и речь оставалась вполне связной. Однако… На разных людей алкоголь и кровь действуют по-разному. Один, употребив лишнего, — навязчив, отвратительно общителен и разговорчив, безмерно досаждая всем подряд слишком громкой, бессмысленной и бесконечной болтовнёй. Другой становится добр, третий — агрессивен, с нетерпением ожидая повода для хорошей драки и придираясь к каждой мелочи. Я же, пожалуй, злоупотребив вином, наиболее близка именно к последнему типажу: угрюма и озлоблена на весь мир. А уж когда выпивка легла на благодатную почву скверного настроения… Вот и тогда, ощущая смутное, но постепенно набирающее силу раздражение, я искала жертву: отчаянно хотелось с кем-то поспорить, всласть поругаться… испортить чужое настроение. Следующей стадией, пожалуй, стало бы желание выпотрошить незадачливого оппонента, но до неё оставалось по меньшей мере пять бокалов. Окинув зал внимательно-придирчивым взором, я вскоре отыскала подходящую цель. Ею оказался Лоуренс, беседующий с одним из членов магистрата, и к нему-то я и направилась. Он заметил меня слишком поздно, дёрнулся, но ретироваться не стал — спесивый советник такой манёвр определённо не понял и не оценил бы, неминуемо затаив обиду. А обиды влиятельных людей — определённо не то, что стоило бы коллекционировать даже могущественному главе Церкви Исцеления. — Леди Мария! — учтиво склонил голову бывший однокурсник. Его собеседник, смерив меня высокомерным взглядом, тоже соизволил милостиво кивнуть. — Первый викарий, — ответила я Лоуренсу, тщательно сдерживаясь, чтобы не оскалиться в довольной ухмылке, поскольку, к вящему разочарованию моего начальника, сановник, буркнув что-то невразумительное, долженствующее означать извинения, отплыл, рассекая толпу необъятным брюхом и обвислой грудью ничуть не менее эффективно, нежели линейный корабль — волны на бескрайних просторах океана. Направлялся он в сторону появившегося сравнительно неподалёку бургомистра. — Отлично, один чванливый индюк убрался вон… — пробормотала я. — А второй не сбежит. — Что, простите? — не расслышал монсеньор. — Ваше преосвященство, не могли бы вы разрешить мои сомнения относительно некоего вопроса… — начала я издалека. — Разрешаю — сомневайтесь, сколько угодно, Вам — можно, Ваш допуск позволяет! — милостиво кивнул бывший фаворит мэтра Виллема. Затем не выдержал и фыркнул, чрезвычайно довольный собственной шуткой. — Выкладывайте, миледи, свои сомнения. Постараюсь помочь. — Меня уже несколько лет терзает, знаете ли, один вопрос: как вам вообще пришло в голову новую организацию именно Церковью? — Неожиданный вопрос. А чем вам, сударыня, не нравится слово «Церковь»? Ведь что мы, как не Храм Науки? — Всем. Естествознание и религия скверно сочетаются, это всякому известно — со школьной скамьи, из курса истории прежних, тёмных веков! Наш же род занятий, вопреки названию, — служение науке, а не богам, научные исследования, а не богословие! Помяните моё слово, закончится всё это фанатизмом, догматизмом и мракобесием, каковые являются смертельными врагами прогресса. Ибо как вы шхуну назовёте… — Вы излишне пессимистичны, сударыня. Ответить на ваш вопрос несложно: понимаете ли, моя дорогая Мария, в подборе названия я руководствовался, каюсь, сугубо приземлёнными соображениями. Уж так повелось, так устроены люди, что они по неизвестной причине предпочитают скорее заплатить за чудеса шаману или магу, нежели отдать свои деньги честно выполняющему свою работу врачу. Почему-то обыватели свято уверены, что доктор мог бы вылечить их и бесплатно, сугубо из чувства сострадания, и не важно, что эскулапу нужно кормить семью и не помереть с голода самому, а вот таинственные, могущественные боги, ну или Великие, чьими посланниками выступают жрецы, священники, церковь… О, богам принято приносить жертвы. Богатые жертвы, ибо иначе те оскорбятся, и в лучшем случае не помогут. Кроме того, всегда наличествует множество патологически доверчивых простаков, желающих расстаться со своими деньгами, одарив ими мошенника и фокусника, ярмарочного шарлатана. Мы же — единственная Церковь, у которой чудеса — вполне натуральные, настоящие, осязаемые, со строго научным обоснованием. Никакого обмана! Мы поставили на поток чудесные исцеления, и даже самые отъявленные скептики не могут не поверить собственным глазам. Мы никому не навязываем преклонение перед высшими силами, мы предлагаем людям самим стать вровень с богами, и мы свои обещания выполним: когда наши изыскания в направлении развития человеческой природы дадут свой результат, ибо это неминуемо; когда слабые смертные прекратят возносить мольбы Великим, перестанут быть слабыми и смертными, поднявшись над своей жалкой природой, изменив её… И всё это уже не за горами! Представляете мир без болезней, без врождённых уродств, без войн и преступлений?! — Представляю. Девять из десяти придётся стерилизовать, иначе перенаселение нас быстро доконает. К тому же, с целым миром вы, милостивый государь, погорячились. Даже нынешние кровослужения слишком дороги для большинства населения, и я боюсь даже представить, сколько будет стоить для вашей паствы куда более сложная, хм, услуга — возможность стать Великими. Полагаю, мало кто сможет себе позволить такую эволюцию: не по карману она придётся людям, кроме, разве что, присутствующих в этом зале. И чем тогда мы, Церковь, лучше Её величества королевы, которая ищет могущества и власти исключительно для самой себя? — поинтересовалась я, прекрасно зная, что сейчас начнётся. — Сделайте одолжение, Мария, не упоминайте в моём присутствии эту наглую воровку, — провокация удалась, с лица викария слетело фальшиво-благостное выражение. Мою дальнюю родственницу он, мягко говоря, сильно недолюбливал. Нет, не так яростно ненавидел, как жаждущий мести Логариус, но — как всякий творец, у которого нагло похитили и присвоили его любимое детище, вместо того, чтобы честно купить. — Аннализа — никчемная, бесталанная глупая ведьма, помешанная на сохранении собственной власти любой ценой! Её оккультные, мистические методы — антинаучны и омерзительны! — Всецело с вами согласна в оценке данной личности, но, справедливости ради, должна отметить: кое-какие результаты, каких не удалось достичь нам, у неё есть. Она уже бессмертна, мы же пока топчемся вокруг увеличения эффективности работы человеческого мозга, но так и не нашли работоспособное решение, — а теперь пора и честь знать. Мавр сделал своё дело, так что пришло время оставить кипящего, аж захлёбывающегося от негодования монсеньора Лоуренса в гордом одиночестве. — Ох, простите, что вынуждена прервать нашу столь увлекательную дискуссию, совершенно запамятовала, что собиралась поговорить с уважаемым сэром Людвигом. И ввинтилась в толпу. Настроение немного поднялось. Вот так вот оно: сделал гадость — сердцу радость. В этот вечер Эйлин изменила своему излюбленному головному убору. Довольно-таки неожиданно было увидеть её без вороньей маски чумного доктора. Впрочем, чёрная шляпка, украшенная чучелом вороны, выглядела не менее экстравагантно. — Вам идёт, — ей действительно к лицу. К слову, любопытно, сколько несчастных птиц она общипала ради своего наряда? — Спасибо, я знаю. Леди Мария, чудовищ с каждым днём, с каждой ночью всё больше, — иностранка никогда не любила ходить вокруг да около. — Нам не хватает людей. В такой сложной ситуации всякий опытный боец на счету. Вам следует вернуться. Охотник должен охотиться. «Не говори, что мне следует делать, и я не скажу, куда тебе стоит пойти…» — Увы, но это невозможно, Эйлин. Выбор сделан, — все наши беседы проходят одинаково. Однако Ворона, одна из помощниц Первого охотника, не теряет надежды однажды меня уговорить. Взывает к моей совести, которая-де обязана устыдить свою обладательницу, когда погибают молодые и «зелёные», а ветераны вроде меня отсиживаются в чиновничьих кабинетах. Деликатно намекает на излишнюю щепетильность и вредную для охотничьего ремесла боязнь запачкать руки. Плевать. Я действительно не хотела больше убивать невинных, да и чудовищ — тоже. И это — моё право. Так что наш разговор вскоре завершился, по обыкновению, ничем. Впрочем, сегодня иноземка сказала кое-что ещё: — Ну что ж, до встречи, Мария. Главное — помните: у нас всегда найдётся работа для Вас… Интересно, откуда она родом? Этот певучий акцент… что-то неуловимо знакомое. — Благодарю за предложение, однако мне нравится моя нынешняя. — О, это ненадолго, — радостно заверила меня Эйлин. — Если слухи не лгут… До свиданья, миледи, до скорого свидания, — и ушла, растворившись в толпе так же ловко, как несколькими минутами ранее я сама — от Лоуренса. Даже по шляпке найти не получилось. Мерзавка! И о чём это она? Какие ещё слухи? — Слышал, вас уже предупредили? — спустя несколько бессмысленных разговоров рядом со мной оказался Логариус. Высокую, широкоплечую фигуру старика надёжно скрывали под собой многослойные одеяния, похожие то ли на королевскую мантию, то ли на рясу монаха, а худое, изрезанное морщинами породистое лицо с глубоко запавшими глазами пряталось под давно не стриженными седыми космами, длинными обвислыми усами и неопрятной бородой. Несмотря на внешность и повадки до крайности нелюдимого отшельника, бывший аристократ сколотил изрядную банду особенно фанатичных охотников, объединённых общей ненавистью к королеве и её Нечистокровным. — Если вы подразумеваете наш разговор с охотницей за охотниками, то она, действительно, упомянула некие слухи, однако так и не посчитала нужным сказать, о чём же именно они говорят. — О Клинике, — он пожал плечами. — Ваше направление исследований признали ошибочным, а саму лечебницу намереваются вскоре закрыть. Полагаю, сотрудников переведут в другие подобные лаборатории Хора, ну, а подопытные… Что же, их семьям выплатят компенсации. Уж в этом-то Церковь никогда не обманывает. До отуманенного алкоголем и кровью мозга доходило долго. — Но… почему? — Разве вы ещё не слышали? В лабиринтах Исза нашли дочь Космоса, Великую Ибраитас. Она согласилась сотрудничать, и теперь, с её помощью, дело пойдёт быстрее. На прошлом совещании иерархи решили, что под этот проект лучше создать новое учреждение. — Значит, за спиной всё решили, но мне пока не говорят? — Да. Однако, полагаю, на днях вас непременно уведомят. — Ясно, — я вздохнула. Новость требовала осмысления. И обсуждения кое с кем! Да, кстати… — Позвольте поинтересоваться, коллега… — Спрашивайте, — удивился он. — Почему вы, страстно и не без оснований ненавидящий всё, что связано с Кейнхёрстом, королевой и Нечистокровными, вполне нейтрально относитесь к моей особе? Я ведь родственница королевы. — Как и я, — хмыкнул Логариус. — Что же касается вашего вопроса… Вы знаете ответ. Мы с вами оба — предатели. Ренегаты. Беглецы. И вы, и я покинули двор сознательно и навсегда, пусть у каждого из нас были свои резоны. Это, в некотором роде, сближает. Зачем же нам ненавидеть друг друга, когда есть гораздо лучший объект для сих чувств? Вылив в себя остатки вина, я поставила бокал на широкую полку камина, звякнув стеклом о полированный камень, и решительно направилась к Первому викарию. — Да, он сказал вам правду, леди Мария, — на удивление терпеливо втолковывал Лоуренс, хоть я и видела, что глава Церкви раздражён. Кажется, теперь-то мне удалось окончательно испортить ему настроение… вот только почему-то легче от того не стало. — Разработки Исследовательского корпуса — тупиковый путь. Или, как минимум, слишком долгий, а у нас нет времени ждать, пока экспериментаторы, наконец, удачно ткнут пальцем в небо. — Мария, пойми, — мягко заговорил Герман, — на улицах творится Великие весть что, и может статься, что если мы не поторопимся, то все наши разработки окажутся вообще никому не нужны: мёртвым эволюция без надобности. Промедлим — и весь Ярнам постигнет судьба Старых кварталов! Или же вообще вся наша цивилизация закончит так же, как до того — Птумеру… — В чрезмерной продолжительности программы исследований, разумеется, нет вашей вины; и вы, и ваши работники, и добровольцы сделали всё, что могли, — продолжил Первый викарий. — Но теперь, когда у Церкви появилась Великая, живая, — он язвительно усмехнулся, напоминая собеседникам о Кос, убитой вопреки приказу, — и согласная помочь, эксперименты будут остановлены: в них просто нет необходимости, да и саму Клинику, скорее всего, закроют. — А мои подопечные? Что будет с ними? — Милая Мария, я понимаю твою привязанность к этим самоотверженным людям, вижу, что ты близко к сердцу приняла их жертву, — Первый охотник вновь вклинился в монолог своего друга. — Это радует меня: девочка, которую я помню совсем крохой, не ожесточилась, сумела остаться человеком. Но ведь ты сейчас и сама отлично знаешь: приостановка процедур и приёма препаратов твоих питомцев уже не спасёт. Слишком поздно. Они, в большинстве своём, обречены: пара-тройка лет жизни, — если такое, как у них, существование, да теперь ещё и лишённое изначального смысла и великой цели, можно назвать жизнью, — и начнётся резкое ухудшение состояния. А потом они начнут умирать. Даже с учётом максимально плодотворного сотрудничества с дочерью Космоса, мы едва ли за этот срок сумеем достичь должных успехов в эволюционном развитии, в глубоком преобразовании человеческого организма, которые позволили бы спасти твоих пациентов. И на этом основании вы предлагаете их убить? — Я не согласна с вами, Учитель. Хотя бы эти два-три года мы должны им дать. Из банальной благодарности. А там уже, позднее, пусть каждый решает сам для себя: бороться до конца, или уйти без боли. Авось не обеднеем. Церковь — не бедная организация. — Может, ты и права, — задумчиво пробормотал Герман. Лоуренс недовольно скривился. — Разориться не разоримся, конечно, но… Ладно, я поставлю вопрос о подопытных перед Хором. А пока просто не задумывайтесь о них, — посоветовал его преосвященство, кажется, вполне искренне. — Лучше готовьтесь к новой должности. Не хотел говорить раньше времени, портить сюрприз, но вижу, что сейчас будет кстати, уж больно вы опечалены: мы переведём вас с повышением, будете курировать все исследования Хора. С Великой познакомитесь, это удивительное существо. Поверьте, скучать не придётся! Мелкие, невзрачные снежинки, падая с небес, грязно-жёлтых от огней ночного Ярнама, перемешивались с такими же мелкими, холодными каплями дождя. Погодка под стать настроению. — В Клинику! — бросила я извозчику — тощему типу самой подозрительной наружности. В ином случае стоило бы взять другого, но в тот вечер мне хотелось кого-то убить. Только бы дали повод… Викарию я не поверила. Для него всё, что не помогает двигаться к цели, — по меньшей мере бессмысленно и нецелесообразно, а по большей — и вовсе помеха. Больные перестали быть нужны — значит, их не станут содержать. Отработанный материал утилизируют. И во всём виновна я. Не только, но… Опять погибнут люди. Беда не в этом, а в том, что погибнут — понапрасну. — Леди Мария… — Леди Мария. — Леди Мария! — Леди Мария!!! В голове гудел несмолкающий хор голосов: мои бесчисленные мертвецы хотели знать, зачем им пришлось умереть. Что я могла им ответить, если и сама теперь не знала? Что они умерли, чтобы мы поняли, что всё это время ошибались? Вернувшись в Клинику и удивив своим появлением дежурных, я прошла в свой кабинет. Заперлась. Достала с полки бутылку вина. Сняла со стены кинжал, подаренный мне Германом, когда я осталась без Ракуйо, без своего Листопада. Села. Положила оружие на стол перед собой, поверх каких-то подписанных с утра бумаг. Наполнила бокал рубиновой, тягучей, как кровь, жидкость. Выпила. Ещё раз налила и снова выпила. Но голоса в голове не умолкали ни на миг. Игнорируя их требовательный шёпот, я достала клинок из ножен и долго смотрела на него, любуясь сложным орнаментом, в котором отражалась заглянувшая в окно за моей спиной луна. А затем, криво ухмыляясь, перерезала себе горло. От уха до уха.***
Воцарившаяся тишина была настолько абсолютной, что звук от упавшей на пол капли прозвучал оглушительным набатом. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Багряные капли одна за другой срывались с кружев воротника. Брызги крови вызывающе-ярко алели на мраморе. — У тебя кровь. Вся рубаха в крови. Ты ранена? — испуганно прошептала Аврора. — Нет. Просто вспомнила. Всё вспомнила. Знаешь, а я ведь тогда действительно умерла, и только теперь осознала и приняла это. Вот моя рана и вернулась ко мне. — Забавно: почему-то я вижу кровь совсем не красной: она светло-серая, блестящая металлом, — отметила подруга. — Как странная смесь ртути и серебра. Восприятие действительности у наших пациентов, оказывается, такое странное… Может, записать свои впечатления? — Брось, кому теперь нужны наши исследования? Впрочем, если хочешь, записывай, конечно. Буду твоей единственной читательницей. Кровь побежала тоненькой струйкой. Удивительно, но я вовсе не ощущала слабости или, к примеру, боли в разорванном горле. Как будто кровопотеря мне ничем не грозила. Хотя почему «как будто»? Мертвец не может истечь кровью и умереть повторно. Тем более — если он всего лишь кому-то снится. Всё стало понятно. Не было никакого нападения, никакого заговора. Был сон — вечный, из которого не просыпаются. Кошмар, но назвать его «обыкновенным» у меня просто не повернулся бы язык. И только то, что он не только ни в малейшей степени не походил на привычные уже, набившие оскомину сны о рыбацкой деревне, но и отличался воистину выдающейся детализацией, где-то до мелочей совпадая с реальностью, а где-то отличаясь в корне, но оставаясь настолько естественным, насколько это вообще возможно, ввело меня в заблуждение. В этом сне всё было слишком отчётливым, слишком осязаемым, слишком… настоящим. Боль, холод, пропитавшая одежду кровь — всё это ощущалось так же, как ощущалось бы наяву. Никакой фальши. До недавнего времени. Стоило понять, что всё вокруг меня — мираж, как ощущения притупились, будто мой разум с нескрываемым облегчением прекратил создавать для меня правдоподобную иллюзию. — А что было на том приёме, отчего ты покончила с собой? Если не секрет. — Да какой уж там секрет… Много выпивки, скверное настроение и плохие новости — отличный рецепт для самоубийства, — и я рассказала ей всё, что вспомнила. — Так что, как видишь, я просто сдалась. И подвела всех. Сейчас-то понимаю, что надо было бороться, уж придумать обоснование, преподнести наиболее выгодно второстепенные направления исследований можно было, — я с досадой мотнула головой. — И… что теперь? Когда ты признала свою смерть? Что будешь делать? — Не знаю. Для начала — посмотрю, что за этими дверьми. Ты была там? — Да, но… давно. А тут всё меняется, куда сильнее, чем при жизни. Так что сейчас там может оказаться что угодно. И кто угодно. — Когда я нашла тебя, ты говорила, что не справилась. С чем? — С безумием, которое постепенно захватывало всё это место. Такой, какой ты её видишь сейчас, Клиника стала не сразу. Поначалу ведь тут было тихо. Спокойно. Безмятежно. Как наяву, даже лучше. А потом началось… Знаешь, я понятия не имею, чей это кошмар, кому мы снимся… Но рискну предположить, что этот человек — глубокий старик, который когда-то давно всех нас знал. Знать-то — знал, но возраст убивает память, начинается склероз, вот спящий нас и забывает, ночь за ночью. Вернее, помнит всё меньше подробностей, а мозг заменяет то, что было, иллюзиями, предположениями, химерами, пришивает лоскуты, заплатки на прорехи. Ты уже побывала на улице? — Нет. Я проснулась в приёмном покое. В обнимку с покойником. — О, это интересно! — заинтриговано уставилась на меня подруга, ожидая продолжения и, возможно, пикантных подробностей. — И кто этот загадочный джентльмен? — Ничего интересного. Я его не знаю, и умер он лет сто назад, если судить по состоянию тела. Сбросила мертвеца на пол и стала разбираться, что вообще творится вокруг. Собиралась позвать на помощь, но наружу выйти не удалось, попросту не нашла выхода. — Ясно. Неудивительно, что ты не сумела выйти: само здание меняется. Да что здание… Сужается пространство, и там, где раньше был целый город, сейчас завалы и баррикады, за которыми нет ничего. И мы сами… постепенно начинали вести себя странно, неадекватно. Охотники, больные, медики будто один за другим сходили с ума, сохраняли всё меньше разума, воли, и если бы ты сейчас не появилась, в скором времени от меня, наверное, даже под пытками не удалось бы бы добиться чего-то, кроме единственной фразы. Как от многих здесь — уже. Но изменения заметны только нам, мертвецам, ведь мы обречены помнить. А он, тот спящий старик, — не осознаёт, что делает с нами. Да если бы и заметил, то что тогда? Ему ведь просто всё это снится. Мы — тени, призраки тех, кто когда-то жил рядом с ним. Вот потому тут так всё странно. И неправильно. — Звучит скверно. И оттого особенно похоже на правду. Кстати, не думала, кто это может быть? На роль всем знакомого дряхлого старца не так уж много кандидатур. О Исследовательском корпусе даже среди верховных иерархов Церкви знали немногие, бывали у нас достаточно часто, чтобы запомнить хотя бы так — ещё меньше. — Да какая разница, кто видит нас во сне? Хоть так помнят. Эх… Извини за сумбурные мысли, Мари. — Нормальные у тебя мысли. А что дальше было с Клиникой? — Поначалу твой первый заместитель в кабинете засел, доктор Шульц, его тогда за глаза прозвали Самозванцем — видимо, окрестил кто-то из амбициозных, завистливых, но нерасторопных соперников в борьбе за вакансию, а прозвище прижилось. Потом «свыше» прислали к нам какого-то святошу из Хора — временно исполняющего обязанности. Совершенно пустой, бестолковый человек был, ни в какое сравнение даже с Шульцем, не то что, так скажем, с прежней Хранительницей Астральной башни. — Ты мне бессовестно льстишь, — хмыкнула я. Аврора пожала плечами: — В коллективе чужака сразу невзлюбили, да и на пациентов ему было наплевать. Взаимно, конечно: что им какой-то незнакомый хлыщ, смотрящий на них как на лабораторных крыс, они-то тебя звали, всё надеялись, что ты придёшь, что вернёшься. А вскоре слухи пошли, что нас и вовсе закрывать собираются, а этот, пришелец, всё к тому подводит. И, знаешь, не врали слухи-то. В один вовсе не прекрасный день вошли охотники Церкви, как захватчики какие-то, документацию изъяли, пациентов собрали и просто увезли куда-то. Бумаги-то в Главный церковный архив, а людей… ну, ты понимаешь, что с ними, скорее всего, случилось. А нас, персонал, распустили по домам, но вскоре распределили по разным проектам Хора. Талантливые учёные и медики нужны всегда. Санитары, лифтёры, уборщики и толковые секретари — тоже. Ожидаемо. — А здание? Что там разместили потом? — Не знаю. Ни разу там больше не побывала. Мне было не до проявления сентиментальности или праздного любопытства. Искренне надеюсь, теперь в нём библиотека, или, к примеру, лечебница — но настоящая, а не очередная секретная лаборатория вроде нашей. Однако, зная Хор… В любом случае, хорошо, что идею устроить твою усыпальницу прямо в зале приёма новых пациентов никто тогда не поддержал. Так-то хоть к могиле можно было прийти, с цветами. — Это кому такая «замечательная» идея пришла в голову? — Коменданту, кому же ещё? И в самом деле, кому же. — Да ты её точно видела. На первом этаже, над спуском в карцер. В действительности её не случилось, а тут можешь оценить всю нелепость задумки. — Да уж… Видела, но тогда мне показалось, будто он был там всегда. И уж тем более я не могла предположить, что в нём лежит мой труп. Зато сейчас вспоминаю, что и проход к одиночным камерам располагался уж точно не в приёмных покоях. Ладно, мне пора бы заглянуть к себе. Подождёшь меня здесь? — Конечно. Что ещё мне остаётся? — Ах, ну да. Риторический вопрос вышел, прости. Я шагнула вперёд, распахивая тяжёлые створки.***
— И что там было, за дверью? — с интересом спросила ведьмачка. Было видно, что моя история увлекла молоденькую охотницу. Хотя на долю самой девочки выпало не меньше, если не больше таких приключений, которых и врагу не пожелаешь. — Ты уже, наверное, видела. Вместо приёмной — вот этот балкон, на котором мы стоим, и странное дерево, огромными цветами похожее на подсолнечник. А ещё — наши неудачные, давным-давно сгинувшие в жерле крематория плоды эксперимента по созданию Посланников Небес. Да ещё умножившиеся в несколько раз. — Ага, помню таких: странные синекожие великаны. Неприятные твари, — кивнула Цири. — Недружелюбные и негостеприимные создания, — согласилась я. — Они атаковали меня сразу, только завидев, — но это и понятно, ведь я в каком-то роде являюсь виновницей их гибели.***
Даже если бы я не повстречала Аврору, поведавшую мне о Кошмаре, зрелища, увиденного мною за дверным проёмом, было бы достаточно, чтобы понять, что мир вокруг не настоящий. Ибо этого просто не могло быть. Наяву там располагалась небольшая, но уютная приёмная, где, собственно, и встречала сотрудников и немногочисленных сторонних посетителей Клиники моя секретарша. Теперь же приёмную заменил неведомым образом перенёсшийся на её место просторный балкон, прежде соединявший здания Исследовательского корпуса и Астральной Часовой башни. Тот самый, ключи от которого я давала Аделине. Когда-то на нём радовал глаза персонала и пациентов пёстрыми анютиными глазками, огненными бархатцами, розовыми и тёмно-бордовыми петуниями, голубыми, алыми и фиолетовыми флоксами аккуратный, заботливо ухоженный цветник, а на двух узких площадках по бокам от широкой лестницы стояли скамейки для отдыха. Теперь же в центре заросшей густыми зарослями крупных белых подсолнухов клумбы высилось целое подсолнечное дерево, и обрамлённые жёлтыми лепестками тяжёлые соцветия на нём становились всё крупнее от мощных корней до верхушки кроны, на которой принимали уже воистину титанические — в человеческий рост диаметром! — размеры. Но самым удивительным на залитой закатным солнцем площадке был не подсолнечник-гигант, а высокое синекожее существо с расплывшейся по костлявым плечам, бесформенной головой, напоминающей почти полностью сдутый мяч, бесполое, с дряблой старческой грудью и раздутым животом. Оно стояло возле дерева, ко мне спиной, однако сразу обернулось, привлечённое шумом, издаваемым открывающимися створками. Я узнала его. Вспомнила давнюю, неудачную попытку создать посланника, способного напрямую общаться с Великими. По сути, он сам должен был стать почти полноценным Великим, чтобы привлечь их внимание к нам. Мы два года готовились, провели множество опытов, разработали новейшие препараты и воистину революционные методики; все расчёты подтверждали — на этот-то раз у нас всё получится! Нам должна была улыбнуться удача. Однако… Ни один из подопытных не оправдал наших надежд. Все четыре образца оказались агрессивными и напрочь лишёнными даже зачатков разума. Вернее — лишившимися, поскольку добровольцы, вызвавшиеся участвовать в программе, были священниками Церкви Исцеления, специализировавшимися на дипломатии, людьми неглупыми и опытными — то есть идеальными кандидатами для первого контакта со столь развитыми и мудрыми существами, как Великие. Все четверо были утилизированы вскоре после того, как подтвердилась их полная непригодность к тому, для чего они создавались. Иными словами, это наглядное подтверждение очередной нашей ошибки не могло стоять и любоваться цветами, поскольку давным-давно было мертво. И если судить по тому, как оно рванулось ко мне, яростно размахивая слишком длинными руками, — бывший дипломат жаждал мести. Отпрыгнув, дабы избежать размашистого удара пудовым кулаком, я краем глаза успела заметить, как разлетелась комьями земля цветника, выпуская на свободу согбенные спины ещё троих монстров. Синие гиганты оказались серьёзными противниками. Толстая кожа берегла их от режущих и рубящих ударов Листопада, вынуждая меня ограничиться уколами. Промахнуться мимо столь крупных мишеней было невозможно, но пули лишь оставляли раны, не задевая, по всей видимости, жизненно важных органов. К тому же лишь двое из четвёрки атаковали меня в ближнем бою: их товарищи постоянно держались позади, выпуская в мою сторону то огромные светящиеся шары, взрывающиеся при столкновении с любой преградой на своём пути, то целые рои мелких зарядов, ловко маневрировавших и крайне настойчиво преследовавших добычу в моём лице. Неспроста я всегда ненавидела колдунов! Сперва я пыталась добраться до сухожилий на ногах великанов, но стоило лишь попытаться приблизиться, как те, будто догадываясь о моём коварном замысле, начинали неистово размахивать руками, не подпуская меня к себе на расстояние удара клинком. Затем я принялась стрелять. Убедившись в том, что даже попадания тяжёлой пули в голову не особо расстраивают противника, а дробь, выплёвываемая мушкетом, и вовсе бесполезно застревает в толстой шкуре, я стала палить им по ногам, рассчитывая попасть в коленные чашечки и тем самым лишить мутантов подвижности. Куда там. Во-первых, здоровяки слишком резво перебирали лапами, вовсе не желая подставлять колени под выстрел, и прицелиться толком не получалось, а во-вторых… у меня совершенно некстати кончились пули. Стычки с безумными обитателями больничных палат истощили мои запасы, и пополнить их было негде. Да и не ожидала я встретить в самом конце своего путешествия столь толстошкурых врагов. Герман называл подобные оказии Великим Законом Подлости. «Если нечто плохое может случиться, хотя бы теоретически, оно обязательно произойдёт, причём именно в тот момент, когда ты этого не ждёшь». Увы, обезвредить удалось только одного подопытного. И то, успехом сие можно было считать лишь отчасти: да, он сильно захромал и перестал бегать за мной, зато тотчас принялся колдовать, а один из тех, кто прежде чаровал, внезапно заменил своего сородича в роли загонщика. Я почувствовала, что долго так не протяну: рано или поздно кто-то из них непременно либо заденет меня ударом кулака, которым и выбьет дух из беглянки, либо попадёт своей магией — с тем же результатом. Я поняла, что пришёл час для тех козырей, о которых обычно старалась даже не вспоминать. Время магии крови. Отгородившись от преследователей толстым стволом подсолнуха-гиганта, я бестрепетно вогнала оба клинка Ракуйо в кровоточащую рану на шее. Клинок был недоволен — он не любил ранить меня едва ли не больше, чем я сама. Нет, я не боялась крови, я давно привыкла к ней: мне случалось проливать её чаще, чем хотелось бы — и свою, и чужую. Но поить клинок собственной кровью, пусть даже добровольно… Это просто неправильно! Клинок, требующий платы за службу, будто наёмная гвардия при королевском дворе, — ненадёжен. Он может быть хорош, но без колебаний предаст тебя в самый опасный момент, если ты не сможешь расплатиться. Или же попросту выжмет тебя досуха, как процентщик — клиента, имевшего глупость взять у него взаймы. Листопад всегда разделял моё мнение в этом вопросе, а я ценила его абсолютную преданность. Но сейчас иного выбора не оставалось. «Посмотрим, что вы запоёте теперь!» — морщась от боли, злобно думала я. С Кровавыми Клинками дело пошло на лад. Всегда ненавидела те омерзительные знания, что передавались в нашем роду из поколения в поколение, но и не могла отказать им в признании эффективности: сотканные из льющейся крови длинные — в два раза длиннее Листопада — сабли веером алых брызг доставали бывших клириков так далеко, что тех не спасала ни магия, ни длина перевитых бугрящимися мышцами лап. Конечно, они не собирались сдаваться. Поняв, что проигрывают, они встали вокруг подсолнухового дерева и, воздев руки к небу, запели. Вокруг резко потемнело. Я с удивлением увидела, как мгновенно, будто и не бывало, исчез багряный шар вечернего солнца, как небосклон будто залило чернилами, и во тьме Космоса засияли бесчисленные звёзды… А затем на грешную землю обрушился метеоритный дождь. Огромные глыбы, то ли изо льда, то ли из светящегося бледно-голубым камня, врезались в стены, землю, крыши. И взрывались. Я давно заметила, что путь в Клинику сразу после того, как я вышла на балкон, оказался отрезан странной пеленой, похожей на струящийся туман, но достаточно прочной, чтобы не дать мне отступить. А потому, не имея возможности сбежать от обезумевших небес под крышу Исследовательского корпуса, спряталась за стволом подсолнечника, согнувшись в три погибели и прикрыв руками голову. Я знала, что поступила глупо. Понимала, что в тот момент мутантам достаточно было одного-единственного удара, чтобы раздавить меня в лепёшку. Но это сработало. Прошла, наверное, минута — и камнепад иссяк, небо вновь посветлело, а солнце вернулось на небосклон, заливая его расплавленным золотом заката. — Наигрались? — желчно спросила у опустивших руки синих здоровяков. — А теперь я вас убью. Нужный ключ нашёлся на связке, и я, наконец, открыла замок, запирающий тяжёлую двустворчатую дверь Часовой башни. Признаться, мне было весьма любопытно узнать, что же охраняли четверо неудавшихся дипломатов. Ради чего я сражалась. «Не может ведь быть так, чтобы за воротами оказались лишь винтовая лестница, куранты и склад запасных частей к ним, как это было наяву?» Однако меня постигло жестокое разочарование. Куда-то исчез монументальный механизм часов, за которым мне всегда нравилось наблюдать. Не стало даже винтом уходившей ввысь лестницы, которая запомнилась бесчисленным множеством широких ступеней, которым, как казалось во время восхождения, не было конца. Лишь короткий и широкий лестничный марш да огромный, просторный зал, будто я сразу очутилась на самом верху Астральной башни. И ажурный циферблат. А под ним такое знакомое кресло, столик, бокал и рамка с серебряной пластинкой дагерротипического снимка. Залитое засохшей кровью кресло манило к себе, звало, обещая вечный покой. Не в силах сопротивляться его зову, который, похоже, и заставил меня проделать весь путь из приёмных покоев, я, будто сомнамбула, прошла по рассохшемуся полу, сквозь широкие щели между облупившимися досками которого непостижимым образом виднелось лазурное дневное небо, и без сил рухнула на мягкое кожаное сиденье. Кровавые капли падали на пол рядом с теми, что уже однажды намертво впитались в половицы. Смертельная усталость одолела меня, глаза закрылись сами собой…***
— А что потом? Когда проснулась? Ты вернулась к тем, кого спасала? — Да. Но все они вновь оказались там, где впервые встретились мне во сне. И не помнили ничего о нашей встрече. Только Аврора, но даже её воспоминания были неполными, обрывочными. — И ты бросила их? Сдалась и осталась здесь? — недоверчиво подняла бровь ведьмачка. — Не сразу. Поначалу — пыталась что-то изменить. Вновь и вновь собирала подопечных вместе. Защищала от безумцев и охотников, готовила им еду, но… Раз за разом, стоило лишь заснуть, всё возвращалось к исходной точке. Будто приходил педантичный хозяин и заботливо расставлял фигурки любимых кукол на положенные им почётные места на полках. Привязанную к стулу Аделину — в каморку на первом этаже. Агнию — на площадку парадной лестницы. Аврору и Анну — на балконы разных этажей, Августину — под потолок, а Джорджа — искать «потерянные» глаза в зловонной луже. Ну и, наконец, меня — в колокольню Астральной башни, на кресло под циферблатом. Я даже провела опыт: погибла несколько раз — от клинков монашек, от очереди из пулемёта колясочника, пропустив удар синекожего и улетев с балкона — но на следующую ночь воскресала всё в том же кресле. Со временем я поняла, что все мои усилия совершенно бесполезны. Мы можем сколько угодно пытаться преобразить свою тюрьму, но стоит заснуть тому, пленниками чьего сна мы оказались, — и все наши потуги обращались в ничто. Поняв это, я стала всё реже выходить из своей темницы. Всё дольше спала, просыпаясь лишь тогда, когда очередной оказавшийся в Кошмаре новичок-охотник пытался выяснить, что же скрывается по ту сторону Часов. Сперва честно пыталась таких убеждать, уговаривать, но мучительное любопытство всё равно гнало бедолаг вперёд. Они, словно одержимые, плевать хотели на все мои аргументы, а когда я отказывалась отдать ключ — хватались за оружие, чтобы отнять его силой. И я стала убивать. Смирилась со своей судьбой… Бесконечность на страже Часов. Совершенно добровольно, пусть и чудовищно скучно. Так что не вини меня за велеречивость и словоохотливость, коллега. — Но зачем, почему ты не давала другим пройти? — Не стоит охотникам видеть то, что по ту сторону Часов. То, что скрывает Башня. И не потому, что мне так дороги старые и грязные тайны Церкви — о нет! Всё случившееся — весьма неприглядная история, но она вряд ли кому-либо сейчас интересна, хоть во сне, хоть там, в настоящем Ярнаме, наяву, и даже сплетничающие на базаре мещанки едва ли ею проникнутся, случись такое, что проснувшийся охотник расскажет им об увиденном во сне. Но рыболюды, те самые несчастные рыбаки, которых мы однажды уже убили и что здесь, в Кошмаре, вновь живут в своей крохотной деревне на берегу моря — разве они не заслужили покой? Разве я не задолжала им хотя бы такую малость? Мы замолчали. А затем из тёмного провала, ведущего в Клинику, послышались осторожные шаги. — А вот и наш долгожданный гость, — негромко сказала я. На балкон вышел человек, которого большинство обывателей приняли бы за бродягу — слепого, или же выдающего себя за такового. К последнему выводу они могли бы прийти, увидев лук, который нёс с собой «попрошайка». Слепым такое оружие без надобности. Вот только стоил такой лук недёшево — никакому нищему не по карману. Саймон был охотником и шпиком Белой Церкви. — А вы не спешили, сударь, — пожурила я гостя. В следующее мгновение стрела оказалась на тетиве. Кого-то могла обмануть плотная марлевая повязка, которой были закрыты глаза лучника. Но не меня. Я видела, на что способны в бою иерархи Хора, скрывавшие лицо под латунными масками без глазниц: отсутствие зрения отнюдь им не мешало. Так почему бинты должны помешать Саймону стрелять? Во всяком случае, в нашу последнюю встречу он отлично справлялся и на слух. Или отрастил себе глаза, обращённые к мозгу. — Леди Мария, — зло ощерившись, процедил охотник. Впрочем, что-то он не спешил стрелять. Неужто помнил, чем закончилась прошлая попытка? Хе-хе. Боится — значит, уважает. Я приветственно помахала ему рукой. — Саймон, если память меня ещё не подводит, вы жаждали увидеть тайну, что скрыта за часами? — Допустим… — Тогда пойдём, — пригласила его я. И ухмыльнулась, по достоинству оценив выражение лица стрелка. Кажется, он не поверил своим ушам. Или заподозрил какой-то подвох. А скорее — и то, и другое. Цирилла Фиона тоже была удивлена. Ну да, я ведь говорила ей, что собираюсь убить подстрекателя. — Ты действительно решила взять его с собой? — негромко поинтересовалась коллега. — Да, — так же тихо ответила я. — Видишь ли, нам предстоит отнюдь не лёгкая увеселительная прогулка. Пробиться через большую деревню, где каждый мечтает увидеть наши черепа на частоколе у ворот… Миром они нас, увы, не пропустят, слишком сильна ненависть, а потому толковый стрелок лишним точно не будет. А он — толковый, и несмотря на странный выбор оружия, обращается с ним виртуозно. Так что я решила простить мерзавца. Она задумчиво кивнула, признавая мои резоны. Конечно же, Саймон услышал наш диалог. — Вы и в самом деле пропустите меня, миледи? Сменили гнев на милость? — он до сих пор не верил своему счастью. — Нет, не так. Ты пойдёшь с нами — у нас с тобой одна цель. И ты не будешь стрелять нам в спину, иначе я вставлю твой колчан тебе… куда-нибудь. Согласен? — Да. — В таком случае идём. Чувствую, нам надо торопиться.