Шут и монах

– Подумал я, что ты сбежал – как тот твой друг. – Возможно ли? Сегодня я уже пришёл туда, куда мне было надо. Как тот мой друг... мне не хотелось никогда быть одному. – Прости, задел тебя неосторожным словом. Давно я позабыл, что значит говорить с живыми, с неистощёнными молитвами людьми, которым твой ответ не эхо прошлых лет, а жажду утоляющая новость. – Не беспокойтесь обо мне. – Куда ты всё-таки ходил? – Искал чего-нибудь в костёр, но не во всём сегодня нам везёт. Измокли вещи... Хворост отсырел, который вы на собственной спине из леса принесли… И до тех пор, пока тяжёлые вязанки как следует на солнце не просохнут и ветер ломкости им не придаст, они не годны для огня. – Негодный из меня послушник! Огня и то я не способен дать; лишь дым, который посулит нам гибель. – Себя корить – последнее из дел. И без огня продержимся, согреемся, чем есть. Позвольте предложить мою одежду вам. Она суха. Не то, что ваша. Прошу, не откажите мне... – не знаю, как ещё могу утешить ваше горе. – Благодарю тебя... Вся наша жизнь – невысказанное горе. В скитаниях, без дома, без друзей. Но помни, шут, недуг наш исцелит спасительный экстракт из равнодушья – к себе и остальным. И нечего теперь желать, и плакать не о чем. – Подобное лекарство хуже яда. Не принимайте более его. Ни с рук друзей, ни с рук врагов. – Ты снова прав. И пагубно моё пристрастье. Но нет когда другого ничего, то в ход идут и худшие из средств, которые даруют нам покой… Пока же на моих плечах – твои одежды, шут, согретые твоим горячим сердцем. Подобно солнце согревает землю в летний день. Одно лишь это мне напомнило о доброте, о чуткости души, о радости кому-то нужным быть. От всей души признателен тебе. – Вы всё равно дрожите. – Здесь темно. Откуда тебе знать? Но коль на то пошло: и ты дрожишь. – Шутам не привыкать от жажды мучиться, от холода страдать, но вы… – Но я? – Но вы совсем другое. Склоните голову к плечу, поспите тихо и покойно до рассвета. А там, куда свои шаги направить, будет видно. – Сегодня не уснуть. Тревожно мне и радостно – всё вместе. Жасмин цветёт. Ты чувствуешь его? От влаги пахнет слаще, резче. Ты лучше говори со мной. Тревогу тишины разгонит дивный голос и заглушит раскаты грома. – О чём мне рассказать? – Где был ты и что видел, например. Мой храм так высоко в горах. На долгие года моими спутниками стали облака и лес под ними, пиками пронзивший неба даль. Когда меня, скучавшего у края скал, с закатом солнце покидало, то из тумана звёзды и луна являлись. И с ними говорил я потому, что больше не с кем было говорить. И я просил их, умолял… – О чём? – Чтобы всё кончилось. – Не может быть... – Не верил, что дождусь и что смогу себя простить за слабость духа. Забыл и имена, забыл и лица, и себя – забыл всё то, о чём мне надо было помнить. Хотел, чтоб кончилось, и ждать я не хотел. Ведь думал, что умру там, на горе – с неё бежать возможно только в небо. Но после слёз смотрел я вниз, там, где земля, которую покинул, и стыдно становилось за своё бессилье. – Всё знаю, знаю, вы бежать устали. Но обещайте, что в последний раз, самый последний, – вы уйдёте. – Ты правда этого желаешь? – Да. – Уйти, когда конец так близок… Не знаю, что бы я решил, если б один был здесь. Нет, знаю! Но раз ты нашёл меня, то вот: клянусь тебе не возвращаться в монастырь. Как мне легко! Всем телом чувствую, как мыслей мрак в твоём присутствии ослабевает. Ну, где был ты? – Ах, много где. На севере, на юге. И плавал за моря, и в горы поднимался. Спускался в глубину долин и по пустынной стороне блуждал. Все наши земли исходил от края до краёв. И видел столько зла, сколь не могла моя душа вместить. И знал столько добра, сколько ей было мало. Душа моя рыдала по тому, что я не мог найти, и песни пела, потому что шёл всегда вперёд и не оглядывался вспять. – Значит, тебе по нраву твоя жизнь бродяжья? – И вовсе не моя. Она обрубок прежней. Хотя уже привык. Я маску надеваю, как когда-то шлем, и я уже не я. Меня как будто нет, что сходно с краткой смертью. Мой танец и не мой. Взлетает веер в небо, словно меч. Движения к потоку песни я приноровил, и им смешно. Смеются. Так я убивал, теперь смешу... Когда снимаю маску я, стираю мел белил и в бронзе зеркала лицо своё неспешно изучаю, то кажется, что я ожил. И вы привыкли, когда лоб обрили? – Едва ли, и ты тоже не привык – в твоей котомке меч. – Расстаться с прошлым тяжело всегда, счастливое оно или плохое. Не смог его я ни продать, ни подарить. Тогда... возьмите вы его. – Ты подаёшь монаху меч?! – Ведь не всегда вы будете монахом? – Кто знает. Я пока не знаю, кем мне надо быть. – Пора. Возьмите меч. – Как же ты сам? – Понадобится если, то займу. – Сегодня не та ночь – подобные подарки раздавать. Ты чувствуешь, жасмина духом острым веет? Он привлечёт их, и они найдут тропу, как ты её нашёл. Они не дураки отнюдь. Хоть дождь и смыл следы, а запах он не смыл. Он выдаст нас. – То знаю наперёд, и потому не откажите мне – возьмите меч. – А ты упрям, давай сюда – пока что для тебя его попридержу. Но думаешь, твой друг... он сильно по тебе скучал? – Могу ответить только за себя. – Тогда скажи. – Не больше, чем по вас; не меньше, чем по смерти. – Всё шутишь, путаешь меня своей беспечной речью. Голос обманчив, но глаза, они тайник души... Пойдём поближе к выходу. – Зачем? – Хочу тебя увидеть. И молния вот-вот сверкнёт. Пойдём скорей, прошу...