Однажды мне довелось познакомиться с одним из них. Он назвался «Вороном», и я клянусь тебе: в жизни не встречал я более разумного, более жесткого, более решительного существа. Он точно знал, чего хочет, и собирался воплотить это в жизнь. Его тяга к знаниям и опыты сначала на себе, а потом на своих людях, подвели меня к одной мысли: за ним бы я следовал куда угодно. Из письма Праяра, странствующего алхимика из Тчаяртты, к своей сестре Вианне, 84г. Эры Солнца.
Гулкие шаги испуганными птицами взмывают к верхнему ярусу башни, когда тяжелые каблуки сапог Видара бряцают о каменные ступени. Он торопливо поднимается по лестнице, быстро перебирая ногами. Останавливается у тяжелой двери с медным кольцом, вздыхает глубоко и медлит. По ту сторону — покои Ворона. Его территория. Его земля. Видар проводит узкой ладонью по груди вниз, разглаживая темные складки ткани. Прислушивается. Ни звука не доносится из комнаты, и он хватается за тяжелое кольцо, несколько раз ударяя им о дверь. — Входи. Видар тянет на себя дверь, открывая ее. Покои Ворона почти скромные по своему убранству, но по размерам многим больше кабинета под крышей. Темные из-за каменных стен и медвежьих шкур, но теплые, согретые потухшим за ночь камином. Утренний свет проникает сквозь высокие узкие окна, наполняя комнату жизнью, делая ее просторнее и вместе с тем свежее. Видар не решается пройти в ее центр, замирает у самого входа, сложив руки за спиной. Спина прямая, подбородок вскинут почти гордо. Ворон стоит у окна, спиной к нежданному посетителю. Только и видно, что смоляной затылок да тяжелую меховую накидку, наброшенную на плечи. — Что? — коротко спрашивает Ворон, не поворачивая головы. Видар сглатывает. — Из Лагойяра прислали провизию, скот и несколько мальчишек Вам в услужение. — Что за мальчишки? — лениво интересуется Ворон, склоняет едва заметно голову к плечу, смотрит перед собой. — Спросили их, говорят, сироты. Город, видно, содержать не может, проще сюда отправить. — Здесь не богадельня, чтобы я каждого под крышу брал, — Ворон дергает уголком губ, будто в ухмылке. — Где они сейчас? — Во дворе топчутся. Без вашего дозволения все равно их пристроить некуда, — торопливо отвечает Видар, молится о том, чтобы побыстрее из спальни вороновой убраться. Ворон молчит. Прикрывает глаза, сглатывает, из-за чего дергается на мощной шее выпирающий кадык, выдыхает хрипло. — Я сейчас спущусь. Ступай, — сипло велит он, и Видар кивает. Пятится назад, до самой двери, после чего разворачивается, распахивает дверь и выходит из спальни. Глухим эхом раздаются его шаги, когда он бегом спускается по лестнице. Ворон открывает глаза — черные, будто сама тьма, затопившие всю радужку расширившимся зрачком. Смотрит вниз, дергает краем губ. Вскидывает руку и опускает широкую ладонь на макушку стоящего на коленях Кроу, обхватывающего губами его крепкий, практически каменный член. Скользящего мокрым языком вдоль ствола, вылизывающего с таким видом, будто доверено ему сокровище какое. Сочетающего в себе и трепетность, и напор, когда он насаживается до основания, утыкается носом в темные волосы на лобке, чувствует, как давит крупная головка на горло. Берет глубоко, усердно, вцепившись мозолистыми пальцами в чужие бедра. — Хорошо, — голос Ворона хриплый, раскатистый, похожий на звериный рык. — С каждым разом все лучше и лучше. Кроу поднимает на него взгляд, смотрит снизу вверх, пока собственную щеку оттягивает чужой член. Лижет его влажным языком, обводит им каждую выпирающую вену, сжимает плотнее губами, не разрывая зрительного контакта. Ему нравится это делать. Нравится то, как Ворон щурит глаза, как смотрит на него. Как сбивается его дыхание, выдавая истинные эмоции, как сжимается рука в его волосах. Не постыдное действие, а властное. Скажи он об этом Видару, предложи ему попробовать то же самое, и тот скривится, сморщится, представляя подобное. Но для Кроу это удовольствие. Пусть не его собственное, пусть принесенное другому человеку, но зато искреннее. Грязное по своей природе. Ворон сжимает в кулаки светлые пряди, тянет на себя, направляет, и Кроу следует этим указаниям. Он растягивает удовольствие, медлит; все его действия неспешные, позволяющие прочувствовать каждое движение языка, на котором приятной тяжестью ощущается вес крепкого члена. И Ворону нравится это. Нравится эта покладистость и отзывчивость, нравится то, с каким достоинством держится Кроу, даже будучи стоящим на коленях и с его возбужденной плотью во рту. Нравится, но хочется большего. Ворон ведет широкой ладонью до затылка, убирая назад белые пряди. Смотрит подернутым пеленой взглядом, пока сердце бешено заходится в груди, пальцами треплет медленно и почти мягко чужие волосы. Наблюдает за тем, как скользят припухшие губы вдоль возбужденной плоти, как обхватывают ее. Как скрывается она в горячности чужого рта. Несколько долгих минут до того, чтобы усмехнуться, сжать пальцы на затылке и с силой толкнуться вперед. Грубо натянуть Кроу на себя, насадить его до саднящего горла. Сорваться в совсем другой темп. Кроу приоткрывает губы, замирает на месте, позволяет Ворону двигаться самому. Вколачиваться по самую глотку каменным членом, таранить ее крупной головкой, надавливать властно на затылок, не давая отстраниться. Брать короткими толчками без единого возвратного движения. Воздуха не хватает, и Кроу цепляется пальцами за чужие бедра в попытке удержаться. Тонкая струйка слюны, перемешанной с вязкой смазкой, стекает из уголка губ, тянется вниз по его подбородку, заставляя кадык дергаться при каждом рефлекторном желании сглотнуть. В голове не остается ни одной мысли - все они выбиваются ритмичными толчками, оставляя лишь привкус смазки на языке да крепче вцепившиеся в чужие бедра пальцы. Все тело сводит от напряжения, и Кроу закрывает глаза, отдается всецело чувствам, вяжущим тягучим возбуждением в самом низу живота. Ладонь Ворона давит на затылок, сжимает светлые волосы в кулак, сильнее, еще сильнее, до скрипа зубов и протяжного хрипа, сорванного с тонких губ. До резко сократившихся мышц живота, глухого, сквозь стиснутые челюсти, стона, когда он кончает в податливый рот. Когда вязкая сперма стекает по глотке и остается белесыми разводами на языке. Кроу пытается сглотнуть, насаженный до самого основания, едва ли не вжавшийся носом в чужой пах. Мозолистая ладонь, сжимающая его волосы, постепенно послабляет хватку; ведет почти ласково, перебирая пряди. Ворон дышит хрипло и рвано, не сводя взгляда с чужого лица. А затем скользит шершавыми пальцами по припухшим губам Кроу, размазывая собственную сперму и откровенно наслаждаясь видом того, как он облизывается, пока собственная грудь ходит ходуном от тяжелого дыхания.***
Несколько мальчишек топчутся на месте, жмутся друг к другу слепыми котятами, оглядываясь по сторонам. Все они совсем дети: старшему из них лет семь, не больше. Они стоят, испуганные, оторванные от родного дома, брошенные на растерзание диким зверям. Никому и в голову не придет хохориться. Ворон рассматривает их подобно тому, как разглядывают на ярмарках скот на продажу: оценивающе, придирчиво. — Мелкие ж совсем, что с них возьмешь? — насмешливо уточняет Йермунн, стоящий поодаль. Он и несколько солдат, разгружающих обоз с продовольствием, теперь ожидают решения чужой участи. — Твоя правда — тянет Ворон, двигает нижней челюстью из стороны в сторону до хруста, а затем склоняет голову к плечу. — Совсем еще дети. — Отправь их обратно и дело с концом. — Оно и понятно. Вас откуда таких синичек набрали? Из приюта? Мальчишки кивают почти синхронно. Дружно, как по команде. Ворон хмыкает. — Маленькие вы еще. Придется вам домой поворотить. Ежели захотите, вернетесь, когда лет двенадцать вам стукнет. Идет? Дети, помедлив, вновь кивают. — У меня тут хорошо, — продолжает Ворон, раскинув руки в стороны. — Напоют, накормят, оденут. Сражаться научат. Защитить сможете кого угодно. Будете сильными и храбрыми. Но цена высока — поклянетесь мне в вечной верности. Всегда под моим крылом. Разделите мою веру, мои убеждения — получите всего сполна. — Вербуешь их в таком раннем возрасте? — подает голос Йермунн, оперевшись локтем о край телеги. — Почему нет? Захотят вернуться — вернутся. Видар, — Ворон поворачивается корпусом к стоящему поодаль кроу. — Накорми этих цыплят и отправь обратно. Проследи, чтобы в родных пенатах их хорошо приняли. По лицу Видара пробегает судорога, искажающая и без того шрамированные щеки. — Я позабочусь о них. — Славно, — Ворон чуть клонит голову в сторону, свысока глядя на детей. — Вперед, к Видару. Дети послушно кивают, не сводя с него взгляда, и выглядят при этом уже не так пугливо. Ворон взмахивает рукой, и все они кидаются к Видару, наперебой спрашивая его обо всем, и он ведет их со двора внутрь крепости. Ворон смотрит им вслед, а затем поворачивается к солдатам и разводит руками в стороны. — Чего встали? Пора приниматься за работу, — приказывает он и получает в ответ понимающие ухмылки. Все солдаты во главе с Йермунном возвращаются к разгрузке обоза и уходу за отданной скотиной. Работают слаженно, на совесть, и в мыслях ни у кого нет спустить рукава. Ворон наблюдает за ними секунды три, не больше, а затем быстрым шагом направляется в большой зал. Завтрак проходит скупо. Из еды вода, черный хлеб да холодное мясо, через день к этому прибавляется сыр. Наедаться с утра нельзя, горячая пища будет только к обеду. Ворон проходит к широкому столу, за которым обычно обедают человек десять, а сейчас сидит один Кроу. Он садится рядом с ним, опирается локтем о крепкую древесину и поворачивает голову к нему. Тот медленно жует ломоть хлеба с полоской темного мяса сверху, сжимая в руках глиняную кружку. Сглатывает и поворачивает голову к Ворону. — Видел Видара. Ты решил оставить их? — тихо спрашивает он, наклонив голову вперед так, что белые пряди падают ему на лицо. — Нет, отправлю обратно, — Ворон кивает в знак благодарности поваренку, принесшему ему еду: то же самое, что и у остальных солдат. — Так будет лучше. — Да. Пусть подрастут сначала, а потом возвращаются, ежели захотят, — Ворон кладет кусок вяленой говядины на свежий хлеб и откусывает от него большую часть, двигает челюстью не больше пяти раз, а затем проглатывает за один большой глоток. — У тебя рот грязный. Кроу сводит брови к переносице, опускает взгляд и вытирает рот тыльной стороной ладони. Ворон насмешливо фыркает, вытягивает руку и стряхивает с чужой щеки хлебные крошки. — Так и не научился за все это время есть аккуратно. Вечно выпачкаешься весь, — беззлобно корит он, задержав ладонь на чужой щеке. Кроу смотрит ему в глаза, а сам чуть поворачивает голову, утыкается носом в ладонь. Они сидят так какое-то время, слушают, как потрескивает огонь в камине, возле которого возится повар. Зал большой; в нем арки сходятся острыми углами под крышей, колонны тянутся под ее тень. Окон в нем нет, все они растянулись на верхних этажах. Зато в зале всегда тепло. Всегда горит огонь, всегда освещают помещение факелы на стенах да круглые деревянные люстры под потолком. Здесь в основном принимают пищу, проводят холодные вечера за долгими разговорами или карточными играми, а спят дальше, в комнатах, где по нескольку кроватей стоят рядом. Это для солдат. Для тех, кто постарше в негласных званиях, и для врачевателей свои спальни. Маленькие, в них из мебели почти и нет ничего, но свои. Для молодняка тоже отдельные помещения. Для них и солдат комнаты на первом этаже, для остальных — выше. Выше же и библиотека, общая и воронова, его кабинет почти под крышей башни. Есть еще пара комнат, пустые, ничейные, но их владение делится между всеми. Если на первом этаже пройти подальше, в самый конец коридора, то неизбежно наткнешься на лестницу вниз, в подвальные помещения. Там тюрьма. А на первом этаже есть еще зал, поменьше, чем главный, но по размерам тоже добротный — там тренируются, когда погода на улице совсем поганая. Для этого обычно берут оба зала, потому что людей-то много, всем нужно навыки отточить. Ворон убирает ладонь лишь тогда, когда за его спиной раздаются громкие детские голоса. Он скашивает взгляд в сторону и возвращается к еде. Молодняк торопится на поздний завтрак, надоедает Видару вопросами, смотрит на него почти восхищенно. Все падают за стол поодаль и галдят наперебой, пока им приносят еду. Слышно, как они уже обсуждают то, что вернутся сюда. Преданность не кажется им такой большой ценой за хорошую жизнь. Ворон рассматривает воду в своей кружке, вертит ее в ладони, размышляет о чем-то своем. Доедает хлеб с мясом и выпивает все за один мощный глоток. — Знаешь, почему я никогда не оставляю таких маленьких детей? — он ни к кому конкретному не обращается, но Кроу навостряет уши, смотрит за тем, как едва-едва шевелятся чужие губы. — Потому что женщин рядом нет. А мужиков много, и всем надо выпустить пар. Ребенок сопротивляться не будет, а если и будет, то что он сделает? Ничего. Ворон вертит пустую кружку в руках, заглядывает в нее, всматривается в глиняную темноту. — Я допустил эту ошибку первый раз, когда собирал отряд. После одного набега взял к себе детей, подумав, что обучу их всему с самого детства, — Ворон кривит губы, выдерживая паузу. — Когда я узнал о том, как их использовали в качестве подстилки, я стер их с лица земли. Всех. И детей, и солдат. Первых я похоронил, а кости вторых скинул в общую могилу. Все это было еще до того, как я нашел эту крепость. Я выучил этот урок. И стал относиться к людям гораздо внимательнее. А детей брать перестал. Сейчас, когда они появляются в моем отряде, я слежу за ними днем и ночью. Это их новый дом, а в доме не должно быть страха. Кроу всматривается в чужое лицо, видит, как дрожат на нем тени от свечей. Давит в себе желание положить руку на ладонь Ворона. Позволяет ему поделиться прошлым, разделить его на двоих, а не нести в себе тяжкой ношей, хотя этот крест Ворону вечность тащить на своей спине. Замаливает ли он этот грех, когда черным зверем расхаживает по церкви внутри крепости? Кроу моргает, скидывая с себя пелену образов, а затем тянется к своей кружке. Ворон молчит еще какое-то время, а затем поворачивает голову к Кроу, вскинув подбородок. — Наш друг ожидает нас в подвале. Думаю, самое время его навестить, он, поди, заждался.***
Подземелье в крепости такое же, как и во многих других. Длинные сырые коридоры, где плетут узорчатые сети пауки и падают на выложенный потрескавшейся плиткой пол капли. Горят факелы, а потолки нависают над самой головой. В подвалах холодно, поэтому некоторые комнаты отведены специально под хранение овощей и мяса, чтоб не портилось. Спускается вниз только молодняк по поручению повара или он сам. Кроу зябко ведет плечами, когда прохлада мелкими мурашками пробегает по его спине. Ворон зажигает факел, и тот вспыхивает оранжевым светом, отбрасывая причудливые тени на его лицо. Он спускается вниз по лестнице, идет по длинным коридорам вперед, и Кроу преданным псом идет за ним. В подземелье раздаются глухие стоны, тянущиеся темной поволокой под потолком. Чужие шаги переплетаются с ними, и чем ближе становится камера заключенного, тем громче становятся его мольбы — он различает, когда к нему спускается Ворон. Перестает дышать, всхлипывает еле слышно от страха, смотрит покрасневшими от слез глазами в темный потолок. Ему не сбежать. Ворон даже не запирает его дверь на замок, знает, что деться предателю некуда. И сейчас открывает дверь, заходит в темную камеру, ставит факел в крепление на стене. — Здравствуй, милый друг. Соскучился по мне? — Ворон проходит в середину камеры, смотрит сверху вниз на своего узника. Тот хрипит, шепчет бессвязно, просит пощадить — не оставляет попытки. Он безвольным мешком лежит на соломенной, укрытой шкурой, подстилке на полу, чтобы спалось мягче. У него сломаны пальцы на ногах, каждый по отдельности, лодыжки выгнуты так, что кожа натягивается почти до треска. Коленные чашечки раздроблены. Бедренная кость впивается в кожу, но не рвет ее, и при каждом слабое движении узник стонет. Его лоб покрыт испариной, а по щекам тянутся полоски из не высохших слез. Бедренные кости сломаны, каждая в свой временной промежуток, и все, что ниже пояса, это одна сплошная боль. Она накатывает волной, заставляет тело биться в судорогах, а потом отступает. Дразнит смертью, но не дается. Ворон подцепляет носком сапога безвольную ногу узника, поднимает ее вверх, и тот содрогается в рыданиях. Сопли текут у него из носа, слезы катятся по щекам на мокрое сено. Ворон опускает ногу, переступает через тело на другую сторону, рассматривает его. Пленник следит за каждым его действием, но не может помешать. Пальцы на его руках набухли от переломов, кисти вывернуты, локти сломаны. Если поставить его, то все конечности будут болтаться, как у марионетки. Запах в камере стоит удушающе мерзкий. — Пожалуйста, — голос узника срывается, и он давится рыданиями. Ворон отступает в сторону и садится на скамейку у стены, откинувшись спиной на холодную стену. — О чем ты просишь меня? Разве я не милосерден к тебе? Разве я не врачую твои раны после того, как Кроу их наносит? — медленно спрашивает он, сцепив пальцы рук между ног. — Он хорош в этом. А как он стоял на твоих пальцах, давил их каблуками, пока они хрустели, будто снежноягодник? Пленник скулит, смотрит на стоящего в дверях Кроу. Его подбородок дрожит, и он одним только взглядом просит не причинять ему боль. Кроу обучен этому слишком хорошо. Он помнит каждый открытый перелом, сделанный по неопытности. Помнит, как учил его Ворон, опустив свои ладони поверх его, чтобы руководить. Чтобы показать, как правильно. Как рассказывает про человеческое тело, а сам выкручивает суставы. Ворон будто вспоминает это все вместе с ним — смотрит в упор, чуть склонив голову вперед. Кроу делает шаг вперед, и пленник всхлипывает, хотя сам — крепкий мужик, ростом с Кроу, а в плечах и пошире, покрупнее. Помнит еще, как они вместе тренировались, как в дозор ходили. Не друзья, но братья по оружию. — Нет, прошу тебя, — хрипит узник, когда Кроу встает рядом с ним, смотрит сверху вниз. — Чего ты ждешь от него? Он не остановился в первые разы, чего ради ему делать это сейчас? — Ворон устало выдыхает, прикрывает глаза. — Ты ведь прекрасно знаешь, что заслуживаешь этого. — Нет… — Ты предал меня. Ты не просто ушел из отряда, ты осквернил его. Ты не сбежал, чтобы начать новую жизнь. Ты сидел в таверне и травил байки о том, что здесь происходит. О том, какие все глупые, бестолковые, слабые, идут за дураком, за шутом в доспехах, — медленно рассуждает Ворон, не открывая глаз. — А ты такой смельчак и умник, который отважился уйти. Который неожиданно решил, что это все ему не нужно. А когда я пришел в Дъяррок, они все смеялись. Говорили, что знают, кто я такой. Что кто-то рассказал им о том, что я всего лишь глупец, который собирает людей, якобы своих последователей, ходит по деревням, предлагает защиту в обмен на продовольствие, а сам и яйца выеденного не стоит. — Нет, я… — Я бы простил, если бы ты просто ушел. Завел жену, детишек. Стал бы бедным крестьянином. Но очернять себя, своих людей и свои убеждения я не позволю никому. Твое возвращение было лишь вопросом времени. К тому времени у тебя уже появилась любовница. Милая женщина, жаль, выбрала не того. Она носила ребенка, когда я пришел в Дъяррок. Красивый город. Знаешь, что я с ним сделал? Мужчина смотрит на Ворона, а его губы дрожат от сдерживаемых рыданий. Ворон открывает глаза, поддаваясь вперед и опираясь локтями о колени. — Я его сжег. Пленник стонет, закрывая глаза. Слезы текут по его лицу, каждое движение приносит ему страдания. Кроу молча наблюдает за ним вместе с Вороном, пока последний не встает со скамьи. — Чудовище, — лицо узника кривится от рыданий, от боли и презрения, от ненависти и страха. — Убийца… Выблядок… — Ты присягал мне на верность, — голос Ворона перекрывает стенания заключенного. — И ты знал, чем чревато предательство. Но в этом всем есть и хорошая сторона. Во-первых, твои мучения закончатся сегодня. Но, конечно, не безболезненно. А, во-вторых, твоя смерть послужит хорошим уроком для остальных. Он кивком головы указывает Кроу на дверь, переступает через безвольное тело, пока то разражается ругательствами вперемешку со стенаниями. — Скажи Йермунну, пусть выделит несколько солдат, чтобы перенесли его во двор. Только осторожно — не хочу, чтобы он подох от боли до своей казни. Они с Кроу вместе выходят из подвала, и за их спинами еще долго стоит протяжный вой узника. Казнь — это всегда зрелищно. Ворон изобретателен. Он наказывает так, чтобы заставить человека умолять о смерти, а тех, кто становится свидетелями, спрятать свои потаенные мысли еще глубже. Казни случаются редко — увидев ее единожды, никто больше не захочет это повторить, а уж тем более испытать на себе. Двор делится на несколько частей, поднимается лесенками на укрепленные стены и расходится по всей крепости. Есть место, где проходят тренировки, есть конюшни для лошадей и амбары для другого скота. Есть оружейные, есть склады. Есть церковь. Есть укромные места, спрятанные под редкими деревьями. И есть небольшая возвышенность из каменной кладки. На ней проводятся казни. Она округлой формы, и все окружают ее, чтобы увидеть все своими глазами. Новость по крепости разносится быстро, и все уже почти все солдаты толпятся у возвышенности. Становятся вокруг нее, пропуская вперед тех, кто ниже и младше. Ворон уже ждет. Стоит, скрестив руки на груди. Кроу наблюдает за ним, будучи в толпе других солдат. Узника выносят на улицу крайне бережно. Осторожно, на носилках, чтобы не делать ему больно. Переносят через весь двор и опускают на землю. Каждый узнает в нем старого друга или товарища по оружию. И каждый же молчит. Воздух вокруг прорезают лишь его свистящие выдохи, невнятный шепот, просьбы о пощаде. Между ним и Вороном ярдов восемь, не больше. — Каждый раз, принимая на службу нового человека, — начинает Ворон, разводя руками в стороны. — Я прошу его лишь об этом. Быть преданным мне. Верить в то, во что верю я. Идти под моим началом. Слушать мои приказы. Быть моим человеком. В обмен на это я даю кров, семью, друзей и силу. Этот обмен вполне равноценен. И все же находятся те, кто считает, что я беру слишком много. Ворон поводит напряженными плечами, словно разминается. На ветки деревьев опускаются черные птицы. Они же садятся на выступы в стенах, следят неотрывно. Ворон замирает, слегка приподнимая руки и шевеля кончиками пальцев. — Надеюсь, цена за твое предательство кажется тебе не такой высокой. Сдавленные рыдания вырываются из горла пленника. Он смотрит на бывших товарищей, просит их о помощи, но натыкается на равнодушные взгляды. И хоть есть среди них те, кому жаль его, никто не пойдет против Ворона. У его ног клубится туман, стелется черным покрывалом. — Нет! Прошу вас! Помогите! — крик оглашает округу, но даже птиц не поднимает с насиженных мест. Пленник стонет от боли, пытается пошевелиться сквозь судороги, плачет почти отчаянно. Ворон опускается на передние лапы, скалит зубастую морду — уже зверь, а не человек. Настоящий кроу. Крупный, сильный, с высокой холкой. Черный, абсолютно черный, чернее ночи. Лишь глаза горят красным. Ворон раскрывает пасть, шагает вперед мягко, и тьма идет за ним по пятам. Он подходит к узнику, пока туман расходится за его спиной, расползается по дороге, когда хвост разгоняет его. Нависает над ним, смотрит в чужие глаза, слышит, как его просят о помиловании, о прощении. Как проклинаю род его и всех потомков. Ворон слушает его несколько мгновений, а затем вгрызается в грудную клетку. Ломает кости, перекусывает их мощными зубами под оглушающий крик. Солдаты вокруг морщатся. Некоторые отворачиваются. Ворон хрустит зубами, а затем вырывает сердце. Красное, пульсирующее. Еще бьющееся. И боль тем ощутимее, что грудная клетка ломается, пока когда человек в сознании. Когда он чувствует все, что с ним происходит все. Ворон отходит в сторону, весь выпачканный в крови, отплевывает багряное сердце. Останки отвозят за крепость, подальше, чтобы их съели голодные вороны или волки. Обглодали тело до самых костей, а их оставили лежать на видном месте или растащили по всему свету. Казнь — это всегда зрелищно.***
Вечер проходит тихо. Казнь не обсуждают, а если и делятся друг с другом впечатлениями, то тихо и в стороне. Потому что наказание само по себе справедливое. После вечерней тренировки все собираются в главном зале на ужин. Болтают, смеются. Те, кто постарше, подольше в отряде, давно наловчились не заострять на это внимание. Они пьют из кружек крепкий эль, учат чему-то молодняк, делятся историями из жизни. Многие пришли в отряд уже имея за плечами изрядный опыт в военном деле. Им есть, с чем сравнить, и выбор их уже осознанный. После ужина у всех свободное время, и солдаты коротают его, играя в карты или рассказывая друг другу истории. При желании можно и в баню сходить — она есть, добротная вполне. Зал полнится разговорами, и общая атмосфера почти уютная. Домашняя. Теплая. В комнате Ворона хорошо. Спокойно. Кроу сидит возле камина, подогнув одну ногу под себя, а другую поставив острым углом, опустив на нее подбородок. В окнах чернеет ночь, обрамленная позолотой рам, и комната выглядит темной. Только свечи и языки каминного пламени освещают ее. Они расцветают оранжевыми цветами посреди каменной пещеры, дрожат от сквозняков и тенями прячутся под гобеленом на стене. Ворон позади него заканчивает свои дела — только воротился из библиотеки, принес несколько книг. Кроу чуть поворачивает голову, наблюдая за ним. Ворон раскладывает все вещи на подоконнике — Кроу давно предлагает ему принести в кабинет стол, но тот отказывается, ссылаясь на то, что работает в основном там. Он стоит спиной к нему, и Кроу почти заворожено наблюдает за ним. В конце концов Ворон разворачивается к нему, быстрым шагом пересекает комнату и садится на пол, устланный шкурами. Кроу подтягивает к себе ногу, выпрямляется. Черные волосы бликуют от языков пламени. Ворон соткан из мрака, сделан из камня, вытащен из самых глубин преисподней. — Казнь была очень зрелищной, — Кроу начинает разговор первым. Смотрит в красно-карие глаза Ворона, ожидая его реакции. — Молодняк еще долго будет обсуждать ее. Ворон молчит, и Кроу продолжает: — На ней присутствовали даже дети, которых отправили в крепость тебе в услужение. Они все видели. — Это будет им хорошим уроком. Я просил их о преданности, и они дважды подумают перед тем, как стать моими. — Возможно, это будет лучшим решением в их жизни. Ворон улыбается уголками губ, и это делает его лицо немного мягче. Кроу откровенно любуется им, его позой: прямая спина, расставленные широко ноги, слегка согнутые в коленях. Расслабленный. Отдыхающий. Его.