Следуй за воронами

Из всех людей, утверждающих о том, что они познали суть кроу, стоит доверять только ворожеям. Они видят человеческую — и звериную — сущность насквозь, без всяких прикрас и нелепых домыслов, так печально известных среди дремучего населения. Из дневника Эйбьёрг, жрицы Храма Луны, 115г. Эры Солнца

      Снег скрипит под сапогом. Расстилается колючим полотнищем вдоль горизонта, возвышается сугробами, в которые проливаются ноги. Северный ветер треплет мех на капюшоне, по прядям расплетает смоляные волосы. Небо чистое, совсем как слеза. Солнце бликами переливается на снегу, и он блестит, манит своей белизной. Весь мир предстает в своем первозданном виде. Нет в нем ни грязи, ни мрака. Есть только свет и чистота.       Пар срывается с потрескавшихся губ, когда Ворон выдыхает. Мороз крепчает. Румянит щеки, холодом проходится по огрубевшим и покрасневшим ладоням, забирается под доспех и вместе с мурашками пробегается вдоль спины. Ворон всматривается вдаль, и между черных бровей залегает глубокая складка. Впереди лишь необъятное белое марево, разрезанное пополам остроконечной полоской леса. Воздух холодный, белесый, густой, словно туман, под ногами снег, и в воздухе, и над головой — повсюду. Он застилает глаза, хоть и нет кружащихся в хрупком танце снежинок, и любой изъян становится заметен моментально. Вышедший на опушку олень черным силуэтом отделяется от лесной границы, уходя все дальше и дальше от нее. Ветвистые рога сухими ветками венчают его голову, когда он, утопая в снегу, бредет по равнине. А затем, словно испугавшись чего, дергается в сторону на своих длинных ногах и бросается обратно в лес. Ворон лишь усмехается, наблюдая за этим, да вскидывает руку, указывая огрубевшей ладонью на черную кромку на горизонте.       — Заночуем у леса. До темноты как раз доберемся.       — И что дальше? — стоящий позади него Йермунн вопросительно склоняет голову набок. Снег серебрится в его застывших медно-рыжих волосах.       — Дальше? — Ворон поворачивает голову, смотрит через плечо. — Ждать. Ночью они сами придут.       — Твоя уверенность в их порядочности меня удивляет, — Йермунн чешет кончик неровного носа, приподнимая кустистые брови. — Это не тот народ, которому можно доверять.       — А я не тот человек, которого стоит обманывать, — вторит ему Ворон, поводит напряженно широкими плечами, под меховой накидкой спрятанными. Распущенные волосы обрамляют грубоватое лицо, и на них, как и на густых черных бровях, белеет иней.       — Во многом благодаря тому, что ты и не человек.       Ворон поворачивается к своим спутникам всем телом, переступая по хрустящему снегу и скалясь в улыбке. Он втягивает носом холодный воздух и раскидывает руки в стороны, будто пытаясь всю равнину необъятную за раз охватить.       — Вы только посмотрите, как здесь красиво, — хрипло произносит Ворон, запрокидывая голову назад. — Как снег серебрится. Как ярко сияет солнце. Весь мир словно дышит одним морозным воздухом, разделенным на всех. Красивее этого только метель, когда дальше собственного носа не видно ничего. Когда снежинки острые, как иглы, и все вокруг кружится в этом танце. Но и сейчас хорошо. Зимой хорошо.       Ворон опускает руки, и на его лице застывает то выражение, что бывает у него в моменты крайнего умиротворения — взгляд темных глаз кажется мягче, черты лица теряют привычную угловатость, а на губах виднеется почти нежная полуулыбка. Он разворачивается обратно к горизонту, вглядывается в него, наслаждаясь этим кротким моментом тишины и спокойствия. Опускает плечи, тихо выдыхая.       И резко вздрагивает, когда холодный снежок с размаху врезается ему в затылок.       Он слегка клонится от этого вперед и медленно оборачивается. Взгляд цепляется за Кроу, с трудом сдерживающего улыбку, и перемещается на Йермунна, покрасневшей кистью чешущего бороду так, чтобы при этом пальцем указывать на молодого воина. Ворон смотрит испытывающе, и Кроу начинает смеяться. Заливисто и громко, сгибаясь почти пополам, румянится щеками на морозе. Смотрит на Ворона слезящимися от смеха глазами, а тот уже и сам улыбается. Теплеет лицо грубое, и он склоняется, берет в ладони колючий снег, скатывает его в шар и кидает. Кроу уворачивается, смеется. Они перебрасываются снежками, возятся в снегу, будто дети малые. Скачут в тяжелой броне черными воронами, что в снегу танцуют. На доспехах белеет иней, в волосах тают снежинки, а руки постепенно мерзнут.       Когда Кроу останавливается и подносит ладони ко рту, чтобы дыханием согреть, Ворон сбивает его с ног. Они падают на землю, и он накрывает его черными крыльями, нависает над ним. Кроу улыбается, лежит покойно; нет испуга в его глазах, только любовь безграничная. Разметались волосы пепельные по снегу да слились с ним воедино. Ворон гладит его заледеневшими пальцами по румяной щеке, а затем наклоняется и целует. Губы у него холодные, сухие, и Кроу обжигает их горячим дыханием, всем своим естеством подаваясь навстречу.       Со стороны слышится тяжелый вздох, скрип снега и лязг металла — Йермунн скрещивает руки на груди, и стальные наручи проходятся по грудному доспеху. Он переступает с ноги на ногу, отворачивается, чтобы поодаль высмотреть Видара, оставшегося стоять с другими воинами. Их немного, всего десять. Нет смысла идти целым скопом; он бы и вовсе предпочел им вчетвером, если не втроем отправиться, но Ворон не позволяет. Берет с собой людей больше, чем им, по его, Йермунна, усмотрению, надобно. Взгляд Йермунна скользит по фигуре Видара — более низкой, чем у остальных, вжавшей голову в плечи, пытающейся отогреться. Ни русых волос, ни лица не видно под меховым капюшоном. Йермунн поворачивает голову обратно и натыкается на устремленный на него взгляд Ворона, все еще нависающего над Кроу.       — Еще не закончили? — хмуро подначивает он.       Ворон приподнимается, опираясь локтями по обе стороны от головы Кроу. Кусок гранита. Лишь плавные линии ниспадающих волос да меховые изгибы делают его человечнее.       — Тебе ли с таким предубеждением смотреть? — голос исходит глубоко изнутри, звучит насмешливо. Глаза становятся практически черными, ноздри раздуты, и даже в таком положении он смотрит будто бы свысока. Покровительственно. Йермунн помнит этот взгляд. Сглатывает и отворачивается, куда угодно стараясь глядеть, только бы не назад.       Дрожащее пламя свечи греет небольшую комнату. Тени скачут по стенам, приобретая причудливые формы. Все вокруг рыжее, медное, теплое — или же ему хочется так видеть, потому что тьмы больше, чем света. Широкие ладони ложатся на узкие бедра, обжигаются. Он сжимает их, тянет на себя, толкаясь в податливое тело. Видар стонет, жадно и хрипло, цепляясь пальцами за исчерченные шрамами плечи, обхватывает его туго и влажно. Капли пота блестят на его груди, на изгибе талии в свете свечи. В нем хорошо. Узко. Горячо. Ладная задница в ладони умещается идеально и сейчас так дурманяще сладко сжимает крепкий член внутри, что Йермунн тянется вперед, царапает нежную кожу колючей бородой и мягко прижимается к ней губами. Похоть еще рвется наружу, и он берет Видара почти грубо, когда хочется его заласкать всего, от неряшливой макушки до кончиков пальцев.       Йермунн растирает ладонью покрасневшее от мороза лицо.       Не ему смотреть с таким предубеждением, не ему.       Ворон всматривается в чужую спину чуть дольше, чем нужно, наслаждаясь негласной победой. Кроу тянется, касается коротко губами грубого подбородка, скользит носом по теплой коже под ним. Он помнит, как поначалу делал это украдкой. Воровато. Стараясь не попадаться на глаза вечно суровому Йермунну, готовому не только по-отечески потрепать по холке, но и всыпать в воспитательных целях. Звериное чутье боязливо твердило о том, что старшему кроу это бы не пришлось по душе.       Только позже он понял, насколько ошибался.       Ночь на севере наступает быстро и рано. Она прячется за углом с того самого момента, как только начинает светать, ютится под колючим снежным одеялом, выжидая, а затем, стоит только бледному зимнему солнцу закатиться за горизонт, выпрыгивает из своего укрытия и укрывает собой целый мир. Будто кто-то в одночасье тушит все свечи вокруг. Из леса слышится волчий вой — надрывный, громкий, вместе с холодом пробирающийся под самую кожу. Сначала один, тягучий и отдаленный, а затем и множество других, приближающихся с каждой треснувшей веткой. На многие мили вокруг простирается снег, и это все, что доступно сейчас глазу: белая гладь под ногами да тьма над головой. Воины растирают заключенные в меховые рукавицы ладони, дышат на них, пытаясь отогреть, трут окоченевшие от мороза лица. Горбятся, притираются ближе к разведенным кострам, впитывая в себя тепло. Изредка встают, принимаясь разминаться, потягиваться, силясь согреться. После ужина становится теплее — горячая похлебка проваливается в самый желудок, обжигает пищевод, но так даже лучше. Сна нет ни в одном глазу. Да и страшно заснуть, страшно, потому что можно не проснуться. Видар напоминает нахохлившегося воробья: обнимает себя руками, кутается в накидку, дрожит весь. Зуб на зуб не попадает в такой холод, а все мысли возвращаются к крепости, теплой и родной.       Раздавшийся во тьме волчий вой заставляет Видара вздрогнуть, оглянуться испуганно. Другие воины остаются сидеть — ничто на свете сейчас бы не заставило их переменить найденную позу, в коей тепло дольше сохраниться способно.       — Они не нападут? — хрипло спрашивает он, обнимая себя обеими руками.       Йермунн с Вороном переглядываются, и последний качает головой.       — Нет.       — Но их м-м-много, — его голос дрожит вместе с ним; он почти заикается от холода. — Очень. Вы ж-ж-же слышите? Там целая с-с-стая.       — И что? — тихо спрашивает Ворон, ероша палкой потрескивающий костер и вздымая в небо столп искр.       — Они н-н-наверняка г-г-голодные.       — Наверняка.       — Н-н-но мы п-п-продолжаем с-с-сидеть, да?       — Верно.       Видар шмыгает носом, вытирает его тыльной стороной ладони и боязливо оглядывается. Спорить с Вороном себе дороже. Голос того звучит ровно, спокойно. Будто и не посреди промерзшего насквозь поля они. Будто не волки клацают зубами рядом, а мороз настолько сильный, что стянутая им кожа едва ли не рвется.       Еще какое-то время они сидят молча, пока Йермунн не поворачивает к Ворону голову. Вся его борода покрыта инеем, из-за чего кажется совсем белой.       — Когда они придут? — раздраженно спрашивает он.       Ворон даже не смотрит на него.       — Скоро.       — Скоро? Святого Духа ради, Ворон, мы околеем у этого леса быстрее, чем они появятся. С чего ты вообще взял, что они придут?       — Потому что они всегда приходят.       — И все? Только на этом зиждется твой вывод? Потому что они всегда приходят? — Йермунн злится. Злится, потому что видит, насколько холодно воинам, пришедшим вместе с ними.       Насколько холодно Видару.       Йермунн сердито хмурит брови, хлопает себя ладонями по предплечьям.       — Тебе стоило хотя бы подумать о том, как можно согреться в этот проклятущий мороз. Взять с собой больше шкур, настоек имбирных, да чего угодно, лишь бы не превратиться в сугробы.       С чужих губ срывается пар, тающий в ночном воздухе. Ворон чуть склоняет голову вперед, обводя взглядом сжавшихся у костров воинов, пытающихся отогреться.       — В этом нет нужды, — тихо замечает он, и окончание его фразы тонет в раздавшемся на всю округу волчьем вое. — Когда они придут, вы позабудете о том, как сильно замерзли.       При этих словах на лице Видара отражается настоящий испуг. Он смотрит на сидящего рядом Кроу почти с отчаянием, но тот спокоен. Мороз мурашками проходится по холке, залезает под меха и броню, но Кроу терпит. Дышит медленно и не глубоко, старается все тело отпустить, не зажиматься — так Ворон учил. Знает он, что тому тоже холодно, знает, а посему старается вида не подать, насколько сильно замерз. Одного взгляда украдкой хватает, чтобы внутри теплело все, а взгляда перехваченного, пойманного, едва заметной улыбкой отвеченного, достаточно, чтобы внутри едва ли не пламя разгорелось.       Кроу отворачивает голову в сторону, так, что пряди седых волос падают ему на лицо, почти сокрытого под тяжелым капюшоном. Он всматривается в заснеженную даль, силясь увидеть хоть что-то. Время тянется медленно, непозволительно долго. Сначала воины еще пытались рассказать что-то, байки потравить, да вскоре замолчали. Холодно слишком, чтобы языком молоть. Кроу трет кончик носа ладонью, закрывая ненадолго глаза. Хочется вернуться в крепость. Юркнуть под вороново одеяло, прижаться к теплому боку, прислушаться к тому, как потрескивают поленья в камине. Кроу трет уставшие глаза, смотрит в самую черноту заснеженного леса, где только и есть, что сугробы да голые ветви. Высохшие, угловатые, будто выжженные кости. Волчий вой пробирает до мурашек, но не видно за стволами мерцающих желтых глаз. Да и холод куда страшнее, чем стая.       Он не знает, сколько времени проходит до того момента, как из леса показываются огни. До того момента, как трещит по швам терпение Йермунна, коего от гнева удерживает лишь безраздельное доверие и преданность Ворону. Словно сгустки метели, бледные и неясные, они кажутся тенью, застывшей среди деревьев. Смутные очертания, больше пугающие, чем вселяющие радость от встречи. Кроу всматривается в них, хмурит брови, понять пытаясь, кажется ему или же нет. Шепот раздается отовсюду, низкий и вкрадчивый, путающийся со снежным скрипом, с волчьим воем. Он забирается под одежду, мурашками проходится по коже, и от него волосы на затылке встают дыбом. Хочется оглядываться по сторонам в поисках источника, видеть тех, кто разговаривает, но вокруг лишь тени, снующие меж голых деревьев. Кроу сглатывает, опускает голову на мгновение, рассматривая собственные ладони и дрожащие на них блики от языков пламени, а затем поднимает ее.       Внутренности скручиваются в тугой узел, перехватывая дыхание — тени становятся ближе.       Кроу кажется, что он задыхается. Резко, так резко, что меховой капюшон спадает, он поворачивает голову к Ворону, и тот перехватывает его испуганный взгляд.       — Пришли, — одними губами шепчет Кроу, и Ворон медленно кивает, поднимаясь. Остальные воины вскидываются, лихорадочно смотрят туда же, куда и Ворон, опуская ладонь на рукояти мечей. Мгновенно мысли о холоде при виде возможной опасности пропадают, когда все сводится к тому, чтобы лишь сражаться плечом к плечу.       Серыми сгустками проходятся меж деревьев очертания, медлят, замирают поодаль. Выжидают какое-то время, будто приглядываются. Жар костра согревает спины, блики на снег отбрасывает. Тени мнутся, не спешат шагнуть ближе, пока одна из них не выплывает вперед. Проминается под ней снег, а воины напряженно стискивают ладони, всматриваясь в нее. Лица у них каменные, застывшие, и лишь Ворон спокоен. Он шагает вперед, переступая через древесный ствол, на котором они сидели, гранитной скалой возвышается над тенью. Та оказывается к нему близко-близко, напоминая слетающий с губ пар.       Шепот становится отчетливее.       Резко загораются крохотные огоньки в тех местах, где у обычных людей глаза. Узкие щелки, пылающие жаром. Будто кто-то разворошил старые угли, и теперь они поблескивают алым во тьме, тихо тлея. В бестелесных теневых очертаниях это смотрится жутко. В воцарившейся тьме Кроу отчетливо слышит, как судорожно сглатывает стоящий рядом Видар. А Ворон молчит. Стоит, в пылающие щелки вглядываясь. Слышится рядом волчий вой, треск догорающих в костре сучьев и завывание ветра на пустоши.       А затем разгорается огонь.       Охватывает тени пламенным ореолом, будто лики святых на церковных фресках, и они предстают уже в виде людей. И перед Вороном стоит уже не туман, не сумрак, а женщина. Ниже его на добрых две головы. Круглое лицо ее спрятано за высоким воротом, а на шее купается в бликах ожерелье из медвежьих клыков. Меховая накидка не скрывает пленительных изгибов женского тела, мягкого, округлого, приятного на ощупь, и воины засматриваются на то, что открывается их взору — а открывается многое, потому что нет ничего под тяжелыми мехами, укрывающими покатые плечи.       — Ворон, — шепчет она, и горящие огнем глаза становятся еще уже. — Ты пришел.       — Решил заглянуть на огонек.       Женщина разражается смехом, и пламенный ореол вкруг ее головы разгорается еще ярче.       — Пойдем. Тебя уже ждут.       Только сейчас замечают все и других людей, стоящих поодаль, обратившихся еще тогда, вместе с этой женщиной. Но кого волнуют такие мелочи, когда перед глазами возникает тонкое женское тело, упругая грудь и то, что ниже, самое сокровенное.       Лишь Кроу на тот момент стыдливо потупляет глаза, пока остальные беззастенчиво рассматривают чужую наготу. Но недолго — женщина растворяется в сумраке, теряется в нем бестелесным облаком и устремляется в лесную чащу. Ворон шагает вслед за ней, и снег скрипит под подошвой его сапог, оставляя глубокие вмятины. Воины мнутся добрых секунд десять на месте, а затем торопливо и вместе с тем настороженно следуют за ним — сначала Кроу, затем Йермунн, Видар и все остальные. Другие тени замыкают процессию, незримыми сгустками дыма устилаясь по бокам и позади нее.       Они идут долго. Достаточно долго для того, чтобы свыкнуться с мыслью о чужом присутствии. Кроу накидывает на сливающиеся с белизной снега волосы капюшон, не сводя взгляда с широкой спины Ворона перед собой. Видар хмуро оглядывается по сторонам, обнимая себя обеими руками. В руках у пары воинов догорают факелы.       Шепот не слышен с того момента, как они уходят от костра.       Деревья постепенно редеют, уступая место застланной снегом лесной поляне. Избы на ней стоят полукругом: две небольших покосившихся со временем с левой стороны, две с правой, и высокая, чья крыша по вышине не уступает стенам, если не выше, посередине. Мрачные, потемневшие, окруженные голыми деревьями с сухими черными ветками, согнутыми что пальцы мертвеца. В крохотных окнах не горит свет, и дома смотрят на путников глазами слепца. Темная древесина кривится, трескается, кренится набок. Ступени у каждого крыльца расходятся трещинами, проламываясь. В загонах у домов нет животных, лишь ограждения из сухих веток топорщатся, будто острые колья, воткнутые в землю для насаживания голов. От задней части избы, от каждой к следующей, тянется тонкая вереница припорошенных снегом камней, ложится таким же полукругом и разрезанным месяцем аккурат напротив среднего дома останавливается. Разного размера и формы, словно бы в продолжении домам, замыкают половинчатый круг.       — З-зачем нам сюда? — глухой шепот вместе с паром срывается с губ Видара, и он тут же клацает зубами от холода. — Э-эта д-деревня давно заброшена.       Процессия не останавливается. Тень, скользящая перед Вороном, ныряет в разрез каменного месяца, и Ворон следует за ней. Кроу тщетно пытается прислушаться к зверю внутри себя, почуять опасность, но тот молчит. Молчит так спокойно, будто и нет смысла волноваться понапрасну.       И уже через мгновение Кроу понимает, почему.       Едва он заступает за вереницы камней, как все вокруг меняется. На древесине не оказывается ни одной трещины, и все избы словно только-только отстроенные. Нет ни покосившихся стен, ни проломленных под тяжестью времен ступенек у крыльца — все крепкое, добротное, цвета подсохших осенних листьев. У каждой двери висит зажженный факел, освещающий избы; в окнах теплится желтоватый свет. Из загонов виднеются козьи и коровьи морды с заспанно щурящимися глазами. Вся крохотная деревня кажется родной, хорошо знакомой и даже слишком уютной. Всего несколько изб, домашний скот и теплый огонь, согревающий путников. А в самом центре горит высокий костер из сложенных воедино бревен, и кажется, что языки пламени достигают самих небес.       — Как же это, — удивленный возглас Видара заставляет Кроу посмотреть на него через плечо. — Только же ничего не было, а теперь оно все…       Ему и договаривать не нужно: каждый из путников понимает, что он имеет в виду. Воины недоверчиво оглядываются по сторонам, Йермунн хмурит кустистые брови, тяжело выдыхая через нос, и лишь Ворон не меняется в лице.       Не раз он уже бывал в гостях у ворожей.       Кроу только сейчас замечает, что тени вокруг них приобрели человеческую форму. Женщина, говорившая с Вороном, уже ступает босыми ногами по снегу, направляясь к средней избе. И другие тени — такие же обнаженные женщины и облаченные в меховые шкуры мужчины, замыкающие процессию. Некоторые из них остаются стоять у прорехи между камнями, другие же следуют за воинами до тех пор, пока они не оказываются внутри избы.       В ней лишь одна комната — просторная, большая, почти пустая. Лишь часть ее отгорожена в задней части дома, да наверх ведет лестница, где под самой крышей расходятся другие комнаты. Здесь, внизу, потрескивает сложенный в углублении пола очаг, огороженный раскаленными камнями. Вкруг него выложены звериные шкуры с рваными краями. Справа от выхода высятся деревянные стеллажи, уставленные мисками, ступками, толокушками и кубками. Слева смотрят на чужаков пустыми глазницами звериные черепа, подвешенные на стены. От оленьего тянутся вверх ветвистые рога, будто указывают на два медвежьих по соседству. Под ним россыпь черепов поменьше: лисьих, хорьковых, кроличьих. Тянутся белесой полоской вдоль всей стены, смотрят молчаливыми судьями на гостей. Под самой крышей висят сухие ветки и травы, скрепленные в колючие веники. Тени от горящего костра тянутся рыжими полосами по полу, стелются по стенам и неровными изгибами падают на лица пришедших. Пахнет пряно и слегка сладко, но самое главное — очень тепло.       Воины постепенно согреваются. Зубы перестают клацать друг о друга, по телу проходятся мурашки, от самой холки и до крестца. Видар скидывает с головы капюшон, за несколько шагов оказывается у костра и вытягивает к нему покрасневшие от холода руки. Пальцы едва разгибаются, и он судорожно выдыхает, когда языки пламени щекочут их. Мужчины расходятся по всей комнате, только и слышится тихое скрипение дощатых половиц под их сапогами. Рассматривают черепа на стенах, тянутся, чтобы отломить свисающие с потолка травы, но, поймав предостерегающий взгляд Ворона, опускают руки, вытягиваются по струнке и отходят в сторону.       Ждут. Не ропщут.       — Отрадно видеть тебя здесь, — женский голос, низкий, тягучий, будто просмоленный, раздается с неровных брусьев лестницы. Все разом поворачивают головы, застывают, хватаются резко за спрятанные в ножнах мечи. Только Ворон не смотрит в ту же сторону: взгляд его прикован к танцующим языкам пламени.       — Ужель ты не испытываешь той же радости, что и я?       Молчит Ворон. Молчит, даже ухом не ведет. Воины стоят в напряжении, переглядываются между собой, но не видят дальше собственного носа — лестница-то пустая, а в избе, кроме них, будто и нет никого.       — Будь по-твоему.       На верхней ступени показывается оголенная лодыжка, опоясанная браслетом из волчьих зубов. Женские ноги, тонкие, аккуратные, линии обнаженных бедер, от которых тянет томной сладостью. Впалый живот и упругая грудь, тяжелое меховое украшение на тонкой ключице. Копна темных волос, мягкими волнами обрамляющая узкое лицо. Женщина спускается по лестнице так, будто она домашняя кошка, вольно гуляющая там, где ей вздумается. Мягколапая рысь, от которой и следов-то на снегу нет. Шаг за шагом, скрипучая ступень за ступенью, и вот она уже идет по дощатому полу, направляясь к Ворону. Блики от костра танцуют на бледной коже, подсвечивают каштановые локоны переливами огня. Губы красные, что кровь, а глаза медово-карие, с чуть вздернутыми к вискам внешними уголками. Брови широкие, почти как у самого Ворона, а одна ноздря порвана, сшита неровно, так, что ее будто и нет. По всему телу рассыпаны созвездия родинок.       — Приветствую тебя, Ворон, — она останавливается подле него, смотрит в самые глаза без тени улыбки. — Давно не захаживал.       — Не каждый день твой совет нужен, — будто отмирает Ворон, сверху вниз на ворожею глядя. — Рад видеть тебя, Адальбьёрг.       Ворожея приподнимает уголки губ и благосклонно кивает.       — Кого ты привел сегодня? — она поворачивает голову, и взгляд ее скользит с мужчины на мужчину. Останавливается на Кроу, заинтересованный, любопытный, изучающий. И вновь смотрит она на Ворона, словно задает вопрос, но тот лишь качает головой.       — Не твоя печаль, душа моя. Лучше поговори со мной. Расскажи, что ты видела.       Адальбьёрг приподнимает брови, смотрит еще секунду, а после в одно мгновение оказывается в нескольких шагах от Ворона. Стоит у самого кострища, окутанная его теплом, его рыжеватыми тенями, оглаживающими ее тело. Выдыхает тихо и томно, так, как иная женщина — в сладостной неге после страстной ночи.       — Садитесь. В ногах правды нет, — просит она, и воины переглядываются между собой. Смотрят на Ворона, ждут разрешения. И только после того, как он сам садится напротив ворожеи, подогнув длинные ноги, устраиваются рядом с ним. По правую руку Йермунн, подле него Видар, по левую — Кроу.       За узкими окнами расстилается ночь. Черная, непроглядная. Сумраком в дом проникающая. И только языки пламени дают свет. Переплетаются с тьмой, давая волю фантазии.       — Давно ты не появлялся в моем доме, Ворон. Давно гостем считаться перестал, — ворожея закрывает глаза, опускается на колени перед костром и тянет к нему тонкие руки. Языки пламени лижут ей ладони и запястья, обвитые браслетами из кожи да звериных зубов, из нанизанных на тонкую леску засушенных ягод брусники да клюквы. — Приходишь теперь зверем незваным. Тогда, когда тебе вздумается. Ищешь ответы на то, что терзает тебя. Что мучает.       — Нет пределов твоему красноречию, ворожея, — в голосе Ворона звучит покровительство; снисхождение. Сам он голову вперед склоняет, смотрит сквозь костер на обнаженную женщину. — Но не за ним я пришел.       Адальбьёрг дергает уголком губ в улыбке.       — Не торопись, Ворон. Дай магии тобой пропитаться. Дай зверю другому тебя прочувствовать, — она тянет руки к огню, сжимая пальцы в кулаки, будто ловит отголоски пламени. — Дай узнать, что тревожит тебя.       Адальбьёрг закрывает глаза, ведет плечами, скрытыми под меховым воротником. Подается ближе к огню, а затем отклоняется назад, повторяет это из раза в раза, будто обнять его силясь. Вороновы воины переглядываются, дышат едва-едва, боясь спугнуть. Только Ворон спокоен. Только в его глазах нет ни тени сомнения или страха. Знает он, за чем пришел, знает, какой ответ услышать хочет.       Взгляд Йермунна прикован к ворожее. Не первый раз он ее видит, не первый. Знает не по наслышке, что нельзя доверять ей. Ни одной ворожее нельзя. Помнит о том, как поверил ей в первую встречу, когда голос ее, тягучий, будто древесная смола, все сознание себе подчинил, сделал подвластным собственной воле. Как рассказала она ему о том, что в былые времена, многие годы назад, пошла вслед за Вороном безропотно, доверилась ему, полюбила всей душой. Как заточил он ее в этой деревне, чарами своими сковал, посадив в избу проклятую. Как привел к ней других ворожей, как наказал сидеть всю жизнь в тюрьме этой бревенчатой, окружив магией.       Йермунн тогда поверил.       Сейчас с горечью он вспоминает о том времени. О недоверии, в его груди зародившемся. О презрении по отношению к другу, который так с женщиной поступил. Многие месяцы теплилась в нем тихая ненависть, покуда от других ворожей да воинов не узнал он, что Ворон нашел Адальбьёрг в портовом городе. Избитую, сломленную, с телом, украшенным лиловыми разводам синяков и кровоподтеков. Привыкшую к такой жизни, не знавшую ничего другого, кроме грубости моряков да просоленных пирсов, о которые все колени стерла. Ворон привел ее в эту деревню, он же нашел и других ворожей, точно так же по миру разбросанных. Вернул к жизни, не попросив за это взамен ничего, кроме их магии.       Кроме крохотного шанса в будущее заглянуть.       Йермунн кривит уголок губ, хмурит кустистые брови и переводит взгляд на сидящего подле него Видара. Тот сам любуется открыто и наивно, так, что глаза широко распахнуты, а полные губы приоткрыты. Йермунн отворачивает голову, но руку незримо тянет в сторону, накрывая ей чужое колено и сжимая его крепко. Показывая, что он здесь. Что на него смотреть надо. И пусть не ведется молодое сознание на красоту, змеиным ядом пропитанную. Видар откликается на этот жест охотно: сам смотрит на Йермунна, сглатывает и словно весь изнутри успокаивается.       Кроу, как и Ворона, не трогает красота ворожеи. Более того, он потупляет взгляд вниз, смотрит куда угодно, лишь бы не на нее. Зверь внутри него глухо рычит, ощеривается весь. Ворожеи ведь ровно то же, что и кроу, только в ином теле, в теле женском. Способности им даны другие, но по сути своей ровня они. Из одного дыма сотканные, из одного пепла сделанные. Взгляд Кроу скользит по висящим на стенах черепам, по плошкам на полках и связках трав под потолком. Рыжие тени от пламени согревают, скользят по дому, и Кроу кажется, что помимо них он видит и другие тени. Такие же, что встречали их в лесу. Только огоньки глаз вспыхивают и замирают, наблюдая за ним. Никто, кроме него, этого не видит.       — Скажи мне, Ворон. Что ты хочешь узнать? Зачем ты пришел? — голос Адальбьёрг будто согревает изнутри, пока руки ее плавными волнами скользят над костром, а сама она покачивается в такт своим движениям. — Что тебе нужно от ворожей?       — Уже не один город покорился мне. И не одного ярла я склонил на свою сторону. Люди хотят идти за мной; от меня они получают то, что не дают им собственные правители, — тепло избы пронзает холодный, будто сталь, голос Ворона, не сводящего с ворожеи внимательного взгляда и сидящего с идеально прямой спиной. — Для меня нет преград, нет стен, что я бы не смог разрушить. Одно мне интересно — кто еще стоит у меня на пути?       — Никто из тех, кто смог бы тебя остановить.       — Льстивы речи твои, Адальбьёрг. Но ты знаешь, что не это я хочу услышать.       — Знаю, — почти с сожалением отвечает ворожея, качает головой, чуть вытянув полные губы вперед. Выдыхает тихо, закрывает глаза и сводит руки вместе. Сидит так несколько секунд под треск поленьев, а затем вновь разводит их в стороны. Прислушивается. Вытягивает маленькие ладони вперед, тянет их по направлению к Ворону, а после вновь к себе. Подается вперед всем телом, так, что пламя едва не обжигает ее. Кроу стискивает зубы, придвигается к Ворону чуть ближе: от его внимания не укрывается то, что за спиной ворожеи стелется туман.       Звериная сущность.       Тишина убаюкивает. Наполняет собой изнутри, пробирается под самую кожу. Усыпляет бдительность, контролирует. Лишает возможности сопротивляться. Никто из воинов не шевелится; замирают каменными статуями, будто позабыв, как дышать. Тишина давит на уши, сбивает с толку, погружает в транс. Давит на сознание почти до боли. Давит так, что хочется закрыть голову руками и согнуться пополам.       — Человеческие законы останавливают тебя, — будто сквозь пелену слышатся чужие слова. — Люди верят им. Следуют. Ты нарушишь их, внесешь хаос в привычные жизни. Нет для тебя писанных и неписанных правил, есть только ты. Переступишь ты через эти рамки, через буквы, и народ пойдет за тобой.       Адальбьёрг наклоняется вперед, почти ложится в огонь, и пряди каштановых волос падают в пламя, но не горят. Ни один волосок. Она тянет руки вперед, почти дотрагивается до колен Ворона, тянет сквозь костер, а потом возвращает к своей груди.       — Ни один правитель не в силах противостоять тебе. Все они покорятся твоей воле. И будет все так, как тебе одному нужно.       — А Орден? Что с ним?       — Орден силен, но не сильнее тебя. Одного за другим ты уничтожишь его служителей. Люди верят Ордену, но боятся его. Их вера зиждется на страхе. Дай им понять, что тебя не нужно опасаться, и они предпочтут тебя церковникам.       Тонкие губы Ворона трогает надменная улыбка. Он выдыхает носом; широкие плечи под матовой броней приподнимаются и опускаются в такт его дыханию. В его глазах плещется превосходство.       — Но не радуйся раньше времени. Не Ордена тебе стоит бояться.       — Кого тогда? — резко спрашивает Ворон, дергает головой так, что черные пряди волос падают ему на грудь.       Адальбьёрг выпрямляется, смотрит на него почти насмешливо. Мстительно. Переводит взгляд на сидящего подле него Кроу и закусывает нижнюю губу, щуря медовые глаза.       — Тех, кто рядом с тобой. Ближайших соратников. Тех, кому ты доверяешь больше, чем самому себе.       — Никто не предаст меня, — Ворон резко подается вперед, наклоняется так сильно, что языки пламени оглаживают тяжелую броню, ударяясь о нее самыми кончиками. Смотрит зверем, бешеным и диким, оскаливая зубы.       — Ты наивен, Ворон. И не тех ты выбрал себе в сторонники. Нет больших предателей, чем те, кто рядом с тобой, — продолжает ворожея, подаваясь ему навстречу. — Именно они вгонят нож тебе в спину, всадят между лопаток так, что ты и вдохнуть не успеешь.       — Врешь, ворожея, — Ворон отклоняется назад, сидит так же прямо, как и секунду до этого. Берет себя в руки, сдерживает. — Мои люди верны мне.       — Верь в то, во что хочешь, Ворон. Но будущего не изменить, а оно сквозь туман шепчет мне о том, что ты будешь предан ими. Предан теми, кому доверяешь.       — Нет.       — Сколь угодно противься моим словам, но все будет так, как я сказала. Именно близкие нанесут тебе удар, от которого ты не оправишься. Не тех ты посадил подле себя. Не тех выбрал, не тех в дом привел. Откажись от них. Прогони прямо сейчас.       — Я сказал нет.       — Одумайся, Ворон. Каждый из них может оказаться предателем, и тебе не дано узнать, кто им будет. Я тебе не скажу: не могу сказать. Посмотри на людей вокруг себя, подумай. Реши, кто из них может стать тем, кто выберет иную сторону.       — Замолчи, Адальбьёрг.       — Каждый из них, Ворон. Каждый. Те, кто сидит рядом с тобой сейчас. Те, кого нет в этой избе. Любой. Тот, кто живет с тобой, кто просыпается под одной крышей, кто ждет в Обледеневшей Руке своего часа, лишь бы остановить тебя. Лишь бы сбить с пути, предать, бросить. Предпочесть иного, а не тебя, Ворон. Предать тебя.       — Заткнись!       Адальбьёрг запрокидывает голову назад и разражается смехом. Высоким, звонким, почти заразительным. Почти — если бы не граничил он так тесно с безумием. Выдыхает с восторгом, со всхлипом, смотрит на Ворона с лукавством, раскинув тонкие руки в стороны. Вокруг темнеет, сгущаются тени, оставляя от огня лишь маленькое дрожащее пламя, не больше, чем у свечи. Кроу дергается, оглядывается по сторонам; дым вокруг становится гуще, а крохотные огоньки глаз в нем разгораются с новой силой. Темно, темнее, еще темнее, так, что дальше собственного носа ничего и не видно. От костра исходит слабое свечение, блеклое, жалкое, освещающее едва-едва сидящего вокруг него людей. Слышится тяжелое дыхание Ворона, сиплое, низкое. Воины хватаются за свои мечи, когда пламя резко вспыхивают, обжигает, и посреди него застывает ворожея. Охваченная огнем, сотканная из дыма, будто вся кожа им одним пропитана. Застывает перед лицом Ворона, смотрит глазами, в которых нет ни белков, ни радужки, только затопивший их золотой свет. Обдает таким жаром, что черные пряди взмывают в воздух, развеваются от порывов, пока Ворон смотрит, смотрит, не отводя взгляда, сидит так же прямо.       — Глупец! — визгливый голос разрезает загустевший воздух, звучит почти безумно, слышится словно издалека и в то же время в самой голове. — Нет близких тебе людей, есть лишь предатели! Нет тех, кому ты можешь доверять, есть лишь обманщики! Они вгонят нож тебе в самое сердце, задушат, бросят на растерзание диким волкам, Ворон, брось их! Убей сейчас! Не дай им ранить тебя! Не дай уничтожить! Убей! Убей! Убей их!       Голос охваченной огнем ворожеи сходит на крик. Тонкий, громкий, переходящий в волчий вой. Она горит изнутри, и только дым, из которого она соткана, пропитывается этим огнем, будто сухие ветви. Адальбьёрг выпрямляется, замирает посреди костра, возводит руки к потолку и резко хлопает в ладоши. Вся изба погружается во тьму. Воины вскакивают со своих мест, окруженные тьмой, слепые и беспомощные. Потерянные в сумраке. Сбитые с толку, погруженные в темноту. Слышится только шелест ветра, только волчий вой, пронзающий слух. Все тени, стоящие до сего момента в стороне, бросаются вперед. Заполняют собой все пространство. Наступает тьма, и больше не видно ничего. Будто закрываешь глаза, погружаешься в пустоту, в которой не существует времени, не существует вещей, только ничто. Нет звуков, нет образов, нет ничего. Тьма. Чернота. Нет других цветов. Нет других очертаний. Нет других созданий. Вся, что есть, это мрак.       Пустота.       Кроу резко хватает ртом воздух и будто просыпается. Словно открывает глаза, потому что тьма в один миг рассеивается. Вспыхивает пламя, освещая все вокруг. Он резко оборачивается, оглядывается по сторонам. Перехватывает взгляд стоящего поодаль Йермунна с выхваченным из ножен мечом, видит прикрывающего его спину Видара, испуганного и едва дышащего. Видит Ворона, по-прежнему сидящего у костра и смотрящего перед собой незримым взглядом. Даже не дернувшегося, не шелохнувшегося.       И разбросанные по всей избе тела других воинов.       Бездыханные, недвижные. Лежащие у лестницы, у самых стен, посреди комнаты. С обнаженными мечами, начищенными до блеска; с закрытыми глазами, прижавшиеся щекой к полу, без единой раны. Без отметин на шее от удушья, без крови, без единого варианта того, как они могли умереть. Йермунн делает шаг к одному из них, опускается на одно колено, переворачивая воина. Молча рассматривает его, касается пальцами шеи, проверяя пульс, и отдергивает руку — кожа обжигает холодом. Видар, наблюдающий за ним, судорожно выдыхает, крепче сжимая двумя руками собственный клинок. Йермунн выпрямляется, переводит взгляд на сидящего у костра Ворона в немом ожидании. Еще несколько долгих секунд он молчит, а после поднимается на ноги, не сводя взгляда с потрескивающих в согревающем костре поленьев.       — Нужно похоронить их, — низкий голос пронзает затянувшуюся тишину, застревает где-то между ребер, заставляя задыхаться. — Здесь земля мягкая, копать будет просто.       — Ворон, что…       Кроу не успевает закончить, только подается на шаг ближе. Дверь в избу распахивается, и на пороге показывается женщина, встретившая их. Взгляд ее даже не скользит по лежащим на полу трупам: сразу устремляется на Ворона.       — Там птицы, Ворон. Они ждут тебя.       — Благодарю, Бара. Принеси нам лопаты.       Ворожея кивает, отступает в сторону, когда Ворон быстрым шагом пересекает избу, выходя на улицу. Оставшиеся из его людей переглядываются, но не говорят ни слова. Устремляются за ним, ступают на крыльцо и замирают, ощутив холодок на коже. На всех крышах, на всех прутьях заборов и перегородок, на каждом возвышении сидит ворон. Черный, смоляной, с глазами-бусинами и острым клювом. Жители деревни стоят недвижно, не сводя с них взгляда, будто околдованные. Изредка гаркает одна из птиц: гулко, громко, неприятно. Никто не подхватывает ее возгласа. Кроу поворачивает голову, перехватывает взгляд стоящей рядом с ним ворожеи. Та не говорит ни слова, но в ее глазах он находит понимание. Из всех звуков в деревне только шелест перьев воронов, изредка взмахивающих крыльями. От этого гулко звучат шаги Ворона, когда он спускается по ступеням, проходит вперед, вытягивая руку. Резко взлетает один из воронов, опускается ему почти на запястье и замирает. Только головой изредка крутит из стороны в сторону. Другой рукой Ворон снимает крохотную записку, примотанную бечевкой к его лапке. Поворачивает голову к своим спутникам, дергая уголком губ в довольной улыбке.       — Пора навестить старого друга.