путь

Наверное, наивно было полагать, что после тёплого ужина в их жизнях что-то кардинально поменяется, что они резко станут друзьями на всю жизнь и будут каждый день вместе завтракать, обедать и ужинать, вспоминая весёлые и не очень — вторых с их взаимоотношениями было больше — истории из жизни. Нет. Они жили не в сказке и, конечно, ничего не изменилось. Единственное что — на пару дней в глаза смотреть стало легче. Жить стало легче. Но только на пару дней. А потом всё вернулось на круги своя, и Диме вновь стало страшно. Страшно за Хованского. Если Ларин выглядел убитым из-за нелёгкой жизни студента, то с Хованским было что-то другое. Он не ходил на пары и не появлялся на зачётах, а позже, скорее всего, будет не допущен к сессии. Он уходил рано и приходил поздно. Дима не понимал… куда можно пойти в шесть утра? Почти всё ещё закрыто, город спит, а Юра где-то пропадает, доводит себя до мешков и синяков, что становятся больше глаз и… Через пару дней абсолютно перестаёт есть дома. Еда остаётся на плите, не тронутая и холодная, и Диме тоже не хочется есть. Он задумчиво перебирает вилкой приготовленное и боится своих предположений насчёт происходящего с Юрой. Вдруг, опять влип во что-нибудь нехорошее? Наркотики, алкоголь, вдруг, убил кого-нибудь, как бы глупо это ни звучало, и теперь пытается как-нибудь отвести от себя подозрения, скрыться от полиции… Все мысли такие безумные и бредовые, и Дима боится их, но ещё больше боится, что хоть одна из них окажется правдой. Эти пару дней он приходит домой от силы на часа три, какое-то время из них готовя Диме привычные завтраки. По глазам видно, что почти не спит. Удивительно, как ещё в обмороки не падает, думает Ларин и нервно сглатывает. Диме это не нравится, в лёгких заседает что-то быстрое и холодное, бьющее тревогу и мешающее сделать хоть один спокойный вздох. Дима не выдерживает. В очередную ночь Хованский появляется на пороге квартиры в три двадцать семь, он заметно пьян, но этот факт сначала проскальзывает мимо Димы, он сейчас ничего не замечает, просто сердце бешено колотится, и он теряет всю былую уверенность. Не остаётся ни капли. Только то холодное чувство в груди. Но смотреть на такого Хованского гораздо сложнее, чем начать разговор и попробовать помочь. Пока Ларин мнется и ходит кругами по своей комнате — он словно крот, у него вечно закрыты окна, а из света всегда горит только белая настольная лампа; проблемы со зрением уже, кажется, давно есть, но сейчас совсем не до них, да и нелепо он будет в очках выглядеть, наверное — Юра хлопает дверью своей комнаты. Дима думает, что, может, не надо говорить сейчас, Хованский, кажется, не в духе, но потом понимает: чем дольше он оттягивает, тем хуже будет потом. Он набирает в лёгкие воздуха и, выдохнув, решительно двигается в сторону комнаты брата. Он не думает, открывая дверь, потому что знает — задумаешься хоть на секунду и не сможешь сделать то, что хотел, сомнения утащат тебя обратно и сгрызут, как лесные волки. — Нам надо поговорить, — Дима настроен решительно, но руки у него дрожат, как осиновые листья поздней осенью. — Отъебись, — бубнит Хованский, сидя в кресле перед компьютерным столом. В голосе слышится жуткая усталость и что-то ещё, непонятное, но пробирающее до костей, что-то страшно-отчаянное. — Это важно. Правда, — смелость уходит на цыпочках, не оставляя после себя и следов, голос становится мягче и он неуверенно хмурит брови, становясь похожим на жалкого котёнка, оставшегося на улице зимой в одиночестве. — Ларин, правда. Не до этого, — по голосу Дима понимает, что тот довольно пьян и наивно думает, что это сыграет ему на руку, если разговор всё-таки удастся — ведь пьяных людей гораздо легче разговорить. — Юра, чёрт возьми! — Дима нервничает и невольно повышает тон, переходя на крик. — Это правда важно! Я не могу больше жить в такой обстановке, мы не разговариваем два месяца, нам уже не по пятнадцать, чтобы притворяться, что друг друга не существует! Ты вообще себя со стороны видел? Ты не появляешься в универе и выглядишь, как будто только что из гроба вылез! Так нельзя, Юра, нам надо поговорить! — Да заткнись, блять, Ларин! — Хованский буквально вскакивает с кресла и подходит к парню. Он не из тех, кто будет себя сдерживать, и Дима замечает, что он трясется от злости, видит пьяный блеск в глазах и немного боится того, что Юра его сейчас ударит. — Хватит орать, сука! — он психует и ненавистью от него штормит за километр. Он ненавидит Ларина за то, что тот лезет в его жизнь, за то, что орет на него, за каждую чертову мелочь, за всё, что когда-либо было. — Ты уебок, блять. Раньше тебе похую было, а теперь, сука, доебался, — Дима смотрит на него с нескрываемой злобой и одновременно обидой. Кажется, ещё секунду и из глаз пойдут слёзы, гневные, горячие, как вода в аду, слёзы. — Кто ещё из нас уебок! Я всего лишь пытаюсь сблизиться, хочу, блять, помочь тебе! Ты каждый ебаный день приходишь в полночь и пропадаешь ни свет, ни заря! А я из-за тебя вру родителям, говорю, что всё хорошо, но мы даже не разговариваем, понимаешь? Блять, Хованский, я просто хочу помочь тебе, — Дима выдохнул, устав кричать. В глазах было маячила нескрываемая боль от этой ссоры, но что творилось с Юрой — не описать словами. Тот вздохнул и опустил глаза вниз. Казалось, успокоился, но в следующую секунду со всей дури кинул телефон в стену. Дима вздрогнул и невольно шагнул назад, боясь, что его лицо сейчас повстречается с этой же стеной. Нет, с Юрой они не дрались лет с семнадцати, но сейчас… Такой Хованский появился перед ним впервые. — Это не то, что можно рассказать первым встречным, блять! Ты не поймёшь! — Я — первый встречный?.. — фраза врезалась в сознание, и Дима произнёс её тихо, почти не слышно. Где-то глубоко в душе он понимал, что Юра прав, но после того, что произошло недавно, после всех тяжелых шагов, будто ты взбираешься в гору, это было очень страшно слышать. Родной — нет, они оба это прекрасно знают — человек — первый встречный. Дима задрожал. Теперь уже от истерики, от внутренней паники. Хотелось провалиться сквозь землю, хотелось пропасть, хотелось вернуться, подумать и не открывать дверь. — Да, блять, да! — Дима замолчал, но Юра не понизил тон, он был в гневе, в бешенстве, ещё чуть-чуть и, клянусь, он бы загорелся. — Не обманывай ни себя, ни меня, сука! Все эти завтраки и ужины — хуйня полная. Ларин, ты, блять, вообще понимаешь, что невозможно начать нормально общаться, если перед этим пять лет обсирали друг друга. Ты это, блять, понимаешь, Дим? Я чужой тебе, а ты — мне. Всё! — Хованский замолчал, сжав зубы и указал на дверь комнаты. — Проваливай. Дима смотрел на него всего секунду, а потом развернулся и ушёл. Он не понимал. Ему было страшно. Его трясло, как ебаного эпилептика. Через стены своей комнаты Дима слышал, как Хованский орёт матами, как кидает что-то в стены. Дима молча сидел и дрожал, а по каменному лицу без остановки текли слёзы. Без всхлипов и лишних телодвижений. То чувство в лёгких распространилось по всему телу и ни один плед, ни одна батарея уже не могли спасти от этого холода. Что-то случилось.