путь

Утром Дима понял, что проспал пары. Когда он вскочил с кровати и быстро начал одеваться, до него дошло, что сегодня воскресенье. И он обессиленно упал на кровать, закутавшись в одеяло с головой. Он закрыл глаза, пытаясь осмыслить произошедшее. Что-то внутри тихо промямлило, предложив повторить разговор, мол, ночью Юра был не в духе, был пьян и всё такое. Эта мысль просуществовала в его голове долю секунды, а после была безжалостно раздавлена оставшимися в подарок воспоминаниями. Юра кричал. Юра задел что-то внутри. С Юрой больше не хотелось разговаривать. Ларина ведь всегда доводила до истерики тема семьи. С самого детства, когда его родная мать повесилась, и в «предсмертной записке» написала о том, что во всём виноват «этот чертов ребёнок, без которого жизнь была бы лучше» и вся семья в целом, Дима впадал в истерику, когда что-то в семье было не так. Сразу начиналось казаться, что это именно он во всё виноват, что если бы его не было, было бы лучше. Так продолжалось с десяти — когда он совершенно случайно узнал о записке и её содержимом; об этом бабка по маминой линии ругалась с отцом. Через девять лет после смерти, вот смешно — до шестнадцати лет. В пятнадцать лет в его жизни появилась Мария Алексеевна, мама Юры, вынужденная мириться с их вечными ссорами и недопониманиями, и Диме стало немного легче. Он не стеснялся называть её мамой и первое время Хованский злился — господи, Юрка всегда был таким ревнивым — и всячески пытался указать на то, что это его мама — словно маленький ребёнок, серьёзно — и упомянуть, что мать Ларина до того его не любила, что повесилась, не желая воспитывать такого урода. Нашёл больную точку, позабыв, что это работает и в обратную сторону. Отец Хованского ушел от его матери, когда она только забеременела. Он не забирал их из роддома, ни разу не поздравил Юру с днём рождения и, что там, даже не узнал, как назвали его сына. Они оба не были желанными детьми у одного из своих родителей, но так случилось, что они нашли других. Александр стал Юре настоящим папой, а Мария для Димы — мамой. Жаль, что сами дети братьями так и не стали. Доводить друг друга до истерики, используя эти факты, было их любимым занятием. Это продолжалось ровно до тех пор, пока Маша это не услышала. В тот вечер она разговаривала с ними спокойным, но очень расстроенным и, может, даже чуть разочарованным голосом. В тот день случилось две вещи: у них появилась фотография, где они обнимаются (это, к слову, был первый и последний раз), а так же возник договор, не нарушаемый и по сей день: ни в коем случае не ругаться при родителях. На ужинах после этого царила тёплая и дружеская атмосфера, а после них жуткие драки за каждое неверно сказанное слово. Завтракали они, кстати, тоже вместе. А теперь Дима делает это один. Не снимая с себя одеяла, он идёт на кухню и… Ничего. Сердце пропускает удар, а внутри нарастает паника, какая бывает, когда вещи, к которым ты привык, вдруг не происходят. На столе ничего. И Дима может понять Хованского. Найти бы время хотя бы на сон, не говоря уже о завтраках, но… раньше ведь находил. Больше всего в жизни Ларин любил стабильность, хорошую стабильность, а не ту, что была между ним и Юрой. Внутри у Димы была словно большая башня из кубиков, и если хоть один из них пропадал без его ведома — он начинал паниковать, а башня покачиваться, грозясь развалиться в любую секунду. Юра забрал достаточно кубиков, поэтому сейчас любая мелочь могла сломать её к чертям. Руки сейчас не дрожат, но дышится немного трудно. Чай с бутербродами кажется отвратительным, поэтому он, прикусывая губу, тратит время на приготовление оладий. Если твой кубик пропал — притворись, что он на месте. Оладьи получаются резиновыми и сухими, на душе легче не становится. После завтрака Дима выходит на улицу. В Питере душно и пасмурно, у Ларина есть подозрения, что скоро пойдёт дождь. В кафе он выпивает две чашки кофе и замечает, что на окне появляются капли. Дима оказывается прав. Маршрут не продуман, но следом Ларин идёт на Марсово поле, а там просто лежит на траве. Капли падают на лицо, одежда намокает, а волосы становятся сырыми и противными на ощупь. Ни моральных, ни физических сил вставать нет. Ларин вспоминает, как в шестнадцать лет, гулял под дождём со своей первой девушкой, совсем как в романтических фильмах. После этого Дима понял одну вещь: романтические фильмы лгут. Во-первых, поцелуй под дождём оказался противным (ну или Дима просто не любил целоваться, а, может, не с тем человеком это делал). Во-вторых, в мокрой одежде совсем неудобно гулять. В-третьих, после этого он заболел и лежал дома с температурой под тридцать девять. Родители тогда работали без выходных, поэтому с глупеньким Димой нянчился Юра. Не без строгой просьбы отца, но всё же. Юра приносил нужные лекарства, наливал чай и воду с недовольным лицом, готовил для него что-нибудь поесть, чтобы, как он тогда выражался, «ты, ебанат тупой, с голоду не сдох» и даже заставлял есть, хотя бы чуть-чуть. Чтобы ещё хуже не было. С температурой, хоть и со временем немного спавшей, есть не хотелось, но приходилось. Но лучше всего запомнилось другое. У Димы температура и глаза прикрыты, свет давит на глаза, а звонкий голос Юры — на уши. Диме то жарко, то холодно, сейчас одеяло скинуто в ноги и он, свернувшись клубочком, наблюдает за тем, что делает брат. — Сука, ну хули ты, блять, не работаешь, — Юра бьёт кулаком по дивидишнику, и он магическим образом начинает работать, диск чудом читается. — Сделай потише и свет выключи, — просит Ларин и поджимает губы, на вид становясь ещё более жалким. — Заебал, — это Юра повторяет раз десятый за день, но идёт выключать свет и сбавляет звук. Может, потому что больного брата жаль, а может потому, что родители будут огорчены его поведением. На первое Дима бы засмеялся, если бы голова так сильно не болела, а второе — истина. Они почему-то смотрят «Ловушку для родителей». Юра устраивается возле кровати Ларина, складывая на ней руки и кладя голову на них. Дима же лежит возле стены, поглядывая то на экран телевизора, то на кудрявую макушку Юры. Он часто моргает, кажется, прикрывая глаза лишь на секунду, а на самом деле проходит минут десять. Открыв глаза снова, он обнаруживает свою руку, касающуюся руки Юры. У него они холодные, а Диме очень жарко и он бы очень хотел прижаться к нему весь, чтобы стало легче. Он закрывает глаза и засыпает снова. Юра спит уже минут двадцать, сидя на полу, а головой лёжа на кровати. Когда Дима просыпается окончательно, то чувствует себя легче, температура заметно падает. Юра сидит за компьютером. Они оба даже не вспоминают о такой мелочи тогда, но сейчас, спустя четыре года, она почему-то врывается в воспоминания Ларина. Осознав, что если он будет продолжать так лежать, то заболеет, как тогда, Ларин встаёт и отправляется домой. Ведь сейчас никто не заставит Хованского готовить ему в случае болезни, носить лекарства и смотреть тот нелепый фильм. В данную минуту Дима уверен, что это ему и не нужно. Всё как в шестнадцать: в мокрой одежде всё ещё неудобно ходить. Вернувшись домой, Дима первым делом залезает в душ и сидит под струями воды, кажется, вечность. Подняв голову вверх, он смотрит в потолок и прикрывает глаза. Он случайно проваливается в сон на несколько минут, буквально на две-три, пока не слышит хлопок двери. Юра обычно так рано не возвращается, и Дима не понимает, почему он вернулся в другое время именно сегодня, когда его тут никто не ждал, когда Ларину хотелось побыть в одиночестве и не контактировать с Хованским ещё сильнее, чем они делают это обычно. Он выходит из ванны, когда Юра скрывается за дверью своей комнаты. Сегодня Дима не готовит, он быстро наливает себе чай и, забрав пару пирожных из холодильника, закрывается в своей комнате. Грязную посуду не уносит и не выходит из комнаты до утра. Так они начинают избегать малейшего контакта друг с другом. Так их путь делает круговую. Так они возвращаются к началу.