путь

Дима стоял в проходе между купе и окнами и наблюдал за мелькающими перед ним домами, магазинами и дорогами, думая о том, что он ни за что не стал бы жить возле железной дороги. Вечный шум, а стук колёс, наверное, уже в кошмарах снится. В их деревушке под Архангельском даже станции нет. Перед тем, как сесть на поезд, приходилось ещё час-полтора ехать на автобусе или такси. В этот час-полтора постоянно что-то происходило, все те годы, когда они ездили куда-то вместе на том не очень новом, жизнью потрёпанным, автобусе, что-то да случалось. — Мам, — Хованский трясет Машу, сидящую впереди, за плечо. Он оставил свои наушники дома и, конечно, вернуться за ними они уже не могли. — Мам, у тебя есть наушники? — Нет, Юр, спроси у папы, когда вернётся, — отец вышел покурить на небольшой остановке, где водитель подбирал других людей. Хованский с тяжелым вздохом упал обратно на своё кресло и кинул хмурый взгляд на Диму. Дима ничего не забыл и теперь сидел с довольной и даже немного злорадной ухмылкой. — Па-а-ап, — завидев знакомую фигуру, сразу тянет Юра, и Дима только сейчас задумывается о том, как же быстро они привыкли к «неродным» родителям и как сильно полюбили их, что уже через полгода каждый без нелепого страха внутри мог называть отчима и мачеху папой и мамой. Дима был рад, что так случилось, — дай наушники, пожа-а-алуйста. — У меня сломались, когда приедем, купим и тебе, и мне новые, — папа с улыбкой подмигивает и садится на месте. Они начинают что-то обсуждать, а Хованский ещё сильнее хмурит брови и поворачивает голову к Ларину, сверля его недовольным взглядом. Просить что-то у нерадивого братца было отвратительным занятием, но… — Ди-и-им, — только произносит Юра, а Ларин уже самодовольно хмыкает и молча протягивает Юре один наушник. Тот вздыхает и облокачивается на кресло, втыкая его в ухо. В плеере играет аффинаж, placebo и что-то ещё незнакомое Хованскому. Юра такую музыку не любил, но это было лучше, чем ничего. — Заходи, — из мыслей обо всём и ни о чём вытаскивает Хованский, кивающий на застеленные нижние полки. — Спасибо, — негромко говорит Дима и заходит внутрь. Он снимает обувь, поправляет подушку и садится, облокачиваясь на неё спиной. Он уже не чувствует той неприязни и нежелания разговаривать, оно выветрилось, как дурной запах в комнате с открытым окном. Мимолётное чувство, вызванное эмоциями. Сейчас снова хочется узнавать и говорить, но Дима понимает, что ему ничего не скажут, а ещё понимает, что Юра прав — они чужие друг другу. Ларин смотрит в стену, пытаясь до чего-нибудь додуматься, а Юра сидит в телефоне, пока это ещё позволяет связь. Тишина вокруг обычная, кажется, уже не такая неловкая, но и не уютная, совсем нет. Такая бывает, когда рядом незнакомый человек, но ты его не боишься. Он просто есть и просто есть ты, а связывает вас лишь один маршрут. Дима грустно усмехается про себя. Время идёт неумолимо медленно, Дима пытается ускорить его чтением, но ничего, он читает две-три-десять страниц, а время, кажется, и вовсе останавливается, начиная идти в обратную сторону. Но всё же настаёт момент, когда они выезжают за пределы Питера и связь уже никуда не годится, интернет начинает работать с каждым метром медленнее. Юре остаётся только вздохнуть, Диме — прикусить губу. Может, он наврал и тишина всё ещё с примесью неловкости. — Меня отчислили, — когда тишина начинает кричать, Юра подаёт голос. Дима отрывается от книги, кладя её себе на грудь, и пару раз еле заметно кивает. — Я догадывался, — он молчит, думая, какой вопрос будет задать правильнее и какой не будет проигнорирован. Словно минное поле — очень аккуратно. — Что теперь делать будешь? — Работать, — Юра пожимает плечами, а в Диме снова просыпается злость. Злость от этой почти непринужденной беседы, словно у них всё хорошо, а дальше будет ещё лучше. — Понятно, — Ларин снова утыкается в книгу. Сейчас не время кричать, и Дима очень надеется, что оно больше не наступит. В голове проносятся мысли о том, как он съедет от Юры, как снимет квартиру и они больше никогда не увидятся или пересекутся только в каком-нибудь магазине и посмотрят друг другу в глаза ровно секунду, нарушив негласное правило. Такие мысли появляются всегда, когда глубоко внутри тебя сидит обида. Диме просто обидно, что ему ничего не рассказывают, Диме обидно, что его помощь не принимают. Дима задаёт себе вопрос: а должен ли Юра это делать? Приходя к ответу, Дима только сильнее обижается на самого себя за такие вопросы. Ведь никто не любит правду. — Родителям не говори, — просит Хованский. Внутри бушует ураган, мол, ты серьёзно? А не надоело ли тебе ещё самому врать, Юра? Не надоело что-то скрывать, не надоело игнорировать и молчать? Не надоело отказываться от помощи родного человека? Знаете, что обиднее всего? Когда родной тебе человек не считает тебя родным ему. Наверное, потому и отказывается. Ларин для него первый встречный. Эта фраза выгравирована у Димы в сердце, в том маленьком уголке, принадлежащем Юре, она высечена, её не стереть. — Не скажу, — но ему некуда деваться. Когда же он подставлял его? Они, хоть и не были друг за друга горой, никогда не подставляли. Это было запрещено. Ненавидь, но имей хоть какое-то уважение, иначе кто ты после этого? Даже ненависти не заслуживаешь. Ларин не думает, Ларин знает: ненависть лучше безразличия. Ларин до слёз в сердце хочет вернуться назад, вернуться в те пятнадцать лет, когда он увидел свою настоящую маму и того, кто зажёг его сердце, заставив биться его от злости в разы чаще. Нелепые рыжие кудри, тупая шепелявость и отвратительный визгливый голос. Петух, чушка, гребень, рыжий ублюдок, мразь картавая… Столько нелепого и смешного было пережито, а потом они повзрослели, переехали в отдельную квартиру и перестали называть друг друга даже по имени. Перестали даже говорить. Ларин думает, что если когда-нибудь у него — не дай бог — будут дети, то они так и не узнают, что у них есть ещё какой-то смешной кудрявый дядя Юра. Ещё какой-то Юра пока не дядя, а всего лишь молодой парень, отчисленный из университета и сейчас возвращающийся домой, он лежит на соседней нижней полке и сверлит взглядом верхнюю, пока пустующую. — Слушай, — голос Хованского не то что дрожащий, но слегка волнующийся и необычно тихий, — я извиниться хочу за.. ну, то. Я не в настроении был, да и много чего накатилось. Ты прости уж. — Да ладно, забыли, — конечно, это же так просто — забыть слова, выжженные в сердце. Но Дима, конечно, говорить об этом не будет, потому что они снова не говорят. Теперь уже о важном.