Aquatic sign

— И у меня вообще нет сил думать об этом сегодня. Измотался совсем, вслух сам с собой разговаривает. С воображаемым Славой, что ли, которого и чёрт не разберёт, чёрт ногу сломит, чёрт бы с ним, но он же вечно со своими этими глубинными смыслами — а Дима любил их находить, всюду видел больше, чем подставлялось беглому обозрению. Всё раскладывал по полочкам, ментально расчленяя явления и объекты. Совсем как его сейчас. Самоощущение где-то скрылось за отчаянием и спутанными предположениями. Сам ушёл, наговорив чего-то, не скрывая, что о настоящих причинах среди этих бредней не было ни слова, а теперь то ли бросает намёк на желание вернуться, то ли просто играется с чужим внутренним миром. Диме обидно от того, что это вообще происходит от самых истоков. Неважно, зачем Карелин сказал это и имел ли в виду что угодно, в любом случае он ведёт себя неэтично. Как мудак, да. И это достойно обиды. Как там?.. Чёрт ногу сломит? Да он и сам чёрт. Тот ещё. Мысли льются рекой, — хорошо хоть, что не слёзы. Льются слова. Дима смотрит, как его бывший плавной речью повествует о сворованных плохих анекдотах, а видит только жесты с неясным посылом. В ушах звенит от знакомых голосов и очень знакомых фраз. Он напоминает себе, что вестись на провокации — унизительно, и честно не хочет больше никогда об этом думать. *** Льётся вода в кружку. Сушняк с утра. — Да помытая она, бери. Денис, десять минут назад разлепивший глаза, медленно тянется к сосуду с жидкостью — именно так воспринимается в данный момент всё, из чего можно что-нибудь вылить в себя. Пить хочется до безумия, жажда изъедает изнутри, ощущается каждой клеткой, не даёт ощущать телом ничего другого. Верх, низ, жарко, холодно — и жарко, и холодно, и веки словно свинцовые. — Бля, чувствую себя цветком. — Кактусом? — Бухарик Слава. «Бухарик Слава» чувствует себя заметно лучше, чем Чейни; ходит тихо, всё равно задевая каждый угол, что-то роняет. Чаще же происходило наоборот, потому что «бухариком» только Слава и был. — Душонку за воду продашь? — снова подходит он с неуместно ехидными вопросами. — Тцц. Уйди. — Навсегда? — Слава! Стало быть, примирение. Это было в ноябре 2015, когда только недавно вышел тот самый гимн проекта. Его, к слову, и отмечали чуть запоздало. Вчера. — Теперь мы на новый уровень переходим, — торжественно объявил Чейни соратнику, — и для тебя будет больше предписаний. И читал их с не помятого, аккуратного листа А4, а тот его забрал и скомкал, бросил в раковину, целясь в мусорку, забыв про закрытые дверцы кухонной тумбы, потом вспомнил и собирался донести до точки назначения промокшую бумагу. — Отдай, — спокойно цедит Чейни через задавленный гнев, когда пытается взять чем-не-документ из его рук. Чёрт, как же хочется ударить. — Отдай! — Карелин швыряет в ведро для мусора всё, что удалось от измученной бумажки оторвать. И таки получает. Сверлящий взгляд исподлобья. Пристальный, прожигающий, совсем без глумления. Холодный. И пальцы у него тоже (опять) холодные, ещё и влажные. Озлобленность льётся в каждом жесте, кажется, что содрогающийся от движений тела воздух гремит, он перехватывает правой рукой предплечье стоящего рядом Дена — то ли чтобы подниматься было проще, то ли с целью пресечь последующее рукоприкладство, — встаёт медленно и уходит к двери, что слева. Слава так любит сидеть на кухне, что его можно спутать с кухонной утварью или предметом интерьера. Идея шутки про перестановку и сравнение его с мебелью кажется настолько в стиле Славика, что её не хочется говорить и думать, не хочется вообще вот этого всего, хочется безоговорочной лояльности. — Бесишься, да, из-за орды своей? Небось куда ещё разбегутся? Крик сквозь межкомнатные стены. Язык у Дена заплетается. От такого недоверия ему горько до боли в желудке. Расстроен, а не зол. — Да ты совсем двинулся, — Славик стоит в проёме с таким же звериным взглядом, — конституцию ещё напиши себе, организуй тут кружок полицейских, которые будут притаскивать к тебе за шкирку всех провинившихся, а ты будешь вид казни выбирать. — Скажи, вот скажи, – пытается Ден вернуть разговор в нужное ему русло, – а если бы вопрос стоял важный очень, необходимо выбрать и только одно обязательно, любовь или дружба? — Дружба, конечно. — Так будь тогда с друзьями, Слав. — И буду, — улыбается. Стоит неровно, одетый и с шарфом в руке. — Намылился что ль куда? — Какое значение, Дениска? Жучок с датчиком GPS мне в куртку подкинь. — Большое! Не язви, вернуться потом непросто. — А надо? И тогда он в первый раз сказал: — Да чёрт с тобой. Жалею, что связался. И потом ещё: — Тошнит от тебя. Пре… — Ну ага, пару пальцев в глотку запихай, полегче станет. — Предателей — не перебивай, — терпеть не могу, – и жестикуляция выдаёт опьянение, а по словам вот непонятно, правда или злость. — А ты ещё больше пей. Пока от себя не затошнит. Кто бы говорил. — Ты что вот сейчас несёшь? — Шарфик. — Так, в общем, оставайся дома, мне и так обидно. Или чего ты там добивался. Это Чейни всегда мог дать отпор или оказать любую помощь, хотя она и самому не была б лишней, а Слава говорил, что ему помогать не надо, «заебись всё», и так нормально. На этом, может, и сошлись. Точнее, съехались, когда всё было «и так нормально», но хотелось немного постоянства, а не выматывать себе нервы с постоянно меняющимся жильём. Ден сам позвал, выставив свои требования насчёт сожительства; тот к нему сам пришёл, когда чуть больше измотался. Это Ден с трепетом относился ко власти и каждому своему рычагу влияния на что-либо, вёл подпольные игры, плёл какие-то паутины, так тщательно сплетал узелки, что сам в них почти путался, приходилось разрывать свои же нити и тут же перевязывать всё обратно. А Слава в мирное время был таким провокационно-покладистым даже при всём наборе принципов и их отсутствия, что Ден совсем забыл про его беспощадный бунт на случай войны. Списать всё на водку и извиниться, что ли? Он надолго вообще? Это из-за удара? Он что, умеет ощущать боль? – А ты добренький такой, когда перед ними стоишь, — опять чего-то бесится его Славик. — Прекрати, — отвечает Чейни, как строгий папочка, — Шарф давай. — Прекрати всех бояться. А теперь зол. Зол и расстроен, потому что его задели. — Пожалеешь, что сказал так. Поддержка от Славы почти всегда была пассивной, но почти всегда была, и Дену, принципиально не принимающему помощи, нравилось положение вещей и распределение обязанностей. Нравилось ещё, что Карелин молча, не упрекая ни в чём, брал и доделывал сам, когда тот срывался (отключался) и бросал (ненадолго). Нравилось, что он прощает эти заскоки, которые сами вырываются наружу, хотя их никто не просит. Замечает работу над ними и не бьёт по живому, не выносит сор из избы, не ждёшь от него ножа в спину. Чью угодно, только не свою. Это почти что доверие. Его всё равно мало. А он взял и начал… — Ты за одну ссадину готов так перемениться? Может, если б не шайка твоя, не набрался бы такого. — Плевать мне на ссадины. А ты совсем не такой при них. Брыкаться. Ну вот, и что с ним теперь делать? — И при мне тоже раньше был. Или казался. А? Об тумбочку у входа ударился не без помощи Дена и ушёл без шарфа, разглагольствуя на тему «быть, а не казаться», как ни в чем не бывало. Паника взяла от того, что и кому он про разницу между «казаться» и «быть» расскажет. — Иди-иди, вечером самое то без шарфа, теперь не мне тебя лечить! Не боялся, что уйдёт, но не хотелось, чтоб ушёл. — Да ты себя, Дениска, вылечи, — ответил беззлобно уже с лестницы. Доигрался с огнём, что ли? Ему и правда всё равно? — Вот придёшь за вещами когда, специально злиться буду. Так, чтобы вспомнил, от кого ушёл. А тот на завтра к обеду вернулся, тоже как ни в чём не бывало, а где был — не сказал. Старался не шуметь, потом всё равно разбудил, напевал под нос себе: «Утекай! В подворотне нас ждет маньяк, хочет нас посадить на крючок, красавицы уже лишились своих чар… Утекай, он порежет меня на меха». То же самое, что вчера от него доносилось из подъезда в самом конце. Пришлось вставать. Умываться. Разговаривать. — Ты как, за вещами? — А выставлять будешь? Вообще-то, Ден и правда собирался выставлять. А вместо этого проверил шкафы, пока Слава опять оккупировал тесную кухню, чтобы посмотреть, не собирал ли он ничего. — На лестнице больше не ори, люди слышат, подумают лишнего. — Синяка тоже не оставил, чтобы никто ничего не подумал, ага, заботливый ты наш? — Да на тебе не видно просто, ты и так синий весь. С горем пополам. — Мир? — руку протянул. — Мирись-мирись-мирись, — Слава по-ребячески взялся за мизинец мизинцем, — и больше не дерись, а если будешь драться, — перейдя на предупреждающе-серьёзный тон, оборвал на середине, и всё понятно. Эта дружба не из ничего проявилась и бесследно теперь не исчезнет. Смеялись, хотели праздновать годовщины этого дня в честь незначимости житейских глупостей. Через год Славы здесь уже не было. *** — Ты на воду похож, — сказал когда-то Дима, выслушав историю про эту песню. И на вопросительно приподнятую бровь жующего капусту Славы ответил: — Просто похож. Изворотливый, раз здесь сегодня. «Вода камень точит»? — И дна достиг, да? — Просто сложилось впечатление, что ты хорошо представлял бы стихию воды. Как будто пропитал собой всё, хоть это не совсем хорошо. То есть полезен очень в меру. — Даже очень в меру не очень полезен. А по описанию больше на колёса походит, – и Слава смеётся над тем, что сам сказал, и над тем, что слышал уже раньше что-то очень похожее. — Чем вода не наркотик? — Дима словно решил тему свести к чему угодно другому, или… — А я раньше с огнём себя сравнивал, – ох, Славик, хотя бы сегодня никого не обидь, – хотя про воду мне тоже говорили. Предельно близкие друзья, — взгляд на экран телефона, Дима тоже видит, сколько пропущено звонков, — Кстати, фильм есть такой, где вода – наркотик. И показательно отпил из стакана. Кому нужны твои фильмы, Славик? Давай лучше о том, почему ты скрываешь что-то — ты же так преувеличенно спокоен здесь, значит обычно обеспокоен и так пытаешься вырвать кусок релакса? Или тебе наоборот тревожно тут, маскируешь просто? Этого у него, конечно, не спросили. Но он заметил. Водичка-водичка, Славик либо холодный ледышкой, либо жиденький, а ещё очень плохо, когда заполоняет всё, а не существует только в пределах специально отведённых для этого сосудов, выходит из русла, брызжет во все стороны при прорыве труб. От него не отказаться, потому Ден и не выставил столько раз уже. Принял на себя все бедствия и оградил окружение от возможных катаклизмов или присвоил? Слава думал об этом и не знал, в какую сторону податься, потому что не любил становиться в точки невозврата, но ни за что не считал себя «водой». И, возможно, уже тогда в этой точке стоял. *** Огни города и двор, балкон холодный, кухня тёплая. Кто-то из соседей с гостями прощается, сажают их в машину. — Хах. Сегодня я не «бухарик». Девушка что-то кричит про Неву, ей весело, подруга нараспев зовёт её быстрее дотанцовывать и садиться, наконец, в такси, потому что водитель потребует доплаты. Ветер доносит сигаретный дым с чужого окна. Дима вчера написал, что Славик ведёт себя по-свински. Слава узнал, хотя Ден в своё время вычистил его номер из контактов. Потому что помнил последние цифры. Все, кроме самых первых после девятки. Долго думал, как бы получше собрать всё в кучу и что из всего наиболее важно именно сейчас. Ответил «и что ты решил?» и позвонил. Несколько раз. — Не здравствуйте, Вячеслав. — Злишься типа? Злится. И обижается. И совсем немного рад. — Тебе чего вообще надо? — Приедешь? — По поводу чего «решил»? — Приедешь? Славик-Славик, не вырос из садика? Знает, что Диму, скорее всего, бесит. — Зачем? — Поговорить нормально, — пробирает озноб, и Слава очень хотел бы надеяться, что это от ветра, морозной улицы, ледяного пола на балконе; что не только его, — давно надо было. — Присылал бы SMS, — холодно ответил Ларин, но подрагивающим голосом, и если надеяться, что это не от презрения… — Да давай встретимся, ну хуже что ли будет? А за окном всё крики, крики, автомобильная сигналка, порывы ветра, а у нас тут озноб, да, кухня тёплая. Привычка выходить на балкон с телефонными разговорами осталась от прошлых соседей. — Ты с кем там? — Один, — хватает только на то, чтобы договорить слово. Закрыл окно к чёрту. Ком в горле. — Аа, нынче некем развлечься? — Ну ладно тебе, приехать когда? — звучало пиздецки грустно, куда ты укатился, Слава? — Не знал, что ты так умеешь, — Славик что, любит безжалостных? Ден не безжалостный, он всегда жалел, когда Славе было плохо, терпел всякие выходки и всячески пытался не дать в обиду, только сам… Делал и жалел. Он всегда так: вот с завалом работы и нагромождением задач по проектам у него тоже маячит где-то на подкорке ощущение, что это невыполнимо, но он делает всё равно, и его ещё хватает на то, чтобы выполнить часть чужих обязанностей. Делам ничто поперёк не встанет, особенно какие-то там пустые переживания, особенно какая-то мимолётная (постоянная) усталость. Последствия которой переносили самые близкие. По разным причинам. Кто-то просто не хотел уходить. Грустный Слава — это больно, но человек привыкает ко всему. Кому-то вообще привыкать не надо. Кто-то мстит за собственный гнев. Только Слава себе не мстит, потому что он себе не враг. По нему не скажешь. Дима сказал, сам приедет. Чтобы дальше двора не зайти, потому что ему противно общество ветреных циников, он вообще так много забавных вещей произнёс, что тревога сама по себе улеглась, потому что примерно таким он раньше и был, а от этого спокойнее. И хочется спать, забывая прошлое, такое сомнительно-черноватое, болотистое от дождливых дней и настроений, угрожающее затянуть, чтобы никогда не впутаться в старые сомнения, а проснуться и сделать вид, что раньше вчерашнего дня вообще ничего не существовало, всё пришло из ниоткуда. Только грустные Славики — сторонники других методов. Звонок. Дождался. — Заблудиться в дворах ваших. Выйди. Лаконично. Ну давай, посмотрим, где ты. Дима стоял у столба с фонарём и казался повеселевшим в его оранжевом свете, а равнодушный к людской суете январь обдавал обоих леденящим шквалом. Слава, впрочем, собеседника не обдавал абсолютно ничем. Не одарял ожидаемыми насмешками и не создавал впечатления приближающейся угрозы. Он только протянул ещё не замёрзшую руку, чтобы поздороваться. Диме хотелось, чтобы тот позвал его к себе. Чтобы не согласиться. Чтобы знал, что не всё тут может. Вот, я пришёл, но не до конца. — Зайдёшь, может, всё-таки? Пока не совсем озябли. Неужели и правда без сюрпризов? — Нет. Во вражье логово под вечер не ходят, — он вглядывался в глаза напротив и ничего не видел, и сам не мог определить, что же хотел увидеть. — Начинай уже ломать комедию, Карелин. Или не все зрители собрались? Из проезжающего через двор автомобиля посигналили, водитель озлобленно бормотал всякие гадости через приоткрытое окно. Ларина дёрнули за капюшон и рукав и наскоро оттащили с дороги в сторону. От прикосновения знакомой руки и ругать расхотелось, и прибедняться. От осознания, что это всего лишь Славик, а не иные любители ширяться по тёмным дворам, сошёл на нет испуг. Тёплым сахаром по венам разлились воспоминания — стальной колючей проволокой с пущенным электричеством протянулись собственные барьеры. — Теперь мы ближе к подъезду, — Слава покосился в сторону двери и по-детски игриво потянул за самый край рукава, ей-богу, как смущённая школьница из аниме, — я замёрз. Пускай это будет последняя акция в поддержку моей тушки, — и он хватал опять за руку, пытаясь дотянуться до кожи, доискаться до края нескончаемой перчатки. — Никогда не вырастешь. Дима не может простить, да и, к тому же, так просто. Он будет упиваться собственным недоверием и тем, что теперь оказался в роли нападающего, который решает за другого, потому что однажды Слава решил за него, дав понять, что решил не окончательно и что сложившийся исход ему самому не нравится. Кто ж знал, что и правда не окончательно. Бесконечные прикосновения холодных рук к согретым перчатками запястьям под предлогом уговоров зайти в тёплое помещение — от контрастов не сносит крышу, а от Димы — да. Он не хочет, и Слава не тянет его к подъезду, но тянет к нему окоченевшие пальцы, и все знают, что он так пытается не согреться и не переломить несогласие, а просто добиться сенсорного контакта – дотронуться, проще говоря, если называть вещи своими именами. От этих глупых действий почти что щемит в груди. Дима и сам вслух смеялся над садомазохистской натурой больше-не-своего Славика, как смеются перед бедствиями. Отходить было тяжело и совсем не хотелось, но он шагнул в сторону и убрал руку в карман, поглядывая краем глаза за внезапно понурым Славой, который только что был весёлым. Он так не может. — Не могу так, — тихо произнёс Ларин, отмечая про себя, что, видимо, не только он не смог; что сейчас он и сам недоволен своим решением, держащимся на волоске — что-то похожее у них уже происходило. — Да видно, — палит Слава свою обиду. — Такое не проходит, Карелин, не ребячься. — Какое? Обида продолжала сдаваться с потрохами, и Слава почти бесился от неё, но Дима, наверное, бесился больше. Прищурились оба, один вот и замёрз ещё, он хочет домой, а к нему домой не хотят. — Ты к нему ж ушёл тогда, я знаю. Он тоже? Дима знал не всё. А Слава знал вообще всё — единственный, — только не знал, на что может рассчитывать, потому что в этот раз его не остановил ни один, ни второй. Он пялился на покрытый льдом асфальт и хотел чем-нибудь зацепить, поймать Ларина, как бабочку, но если бабочек ловить неаккуратно, то очень легко повредить им крылья; вот же он, стоит здесь, а всё равно норовит испариться, исчезнуть. Утекает сквозь пальцы. Это кто ещё тут «вода»? — Раз так, разбирались бы сами. Ты сильно любил его? Такое не проходит. Не проходит. Не прошло. Сильно. Как друга, конечно. Или не только так, но какая теперь разница, когда уже порвал с концами; когда любимого Дениса давно нет, потому что все меняются, он остался где-то в прошлом, поселился ярким образом в мыслях, а это прошлое стало теперь настоящим — таким, что в нём есть только другой, нынешний Ден, а Славы с ним нет. — Не-а, — выкинул Слава слово рваным фантиком, перебив следующую фразу собеседника в зачатке, — а ко мне — сильнее, чем осадок? Молчание. — Решай. С осадком из произошедшего вышел каждый, кто был в этом замешан. С недосказанностью и нежеланием лезть обратно не потому, что было плохо, а потому что снова это могло бы оказаться крайне неприятно. — Не знаю, — Ларин решил. Валится мир в сознании Славы. И тут же встаёт обратно: ничего ведь не случилось. Дима смотрит на время, сейчас уйдёт. Он снял перчатку. — А было, чему проходить? — в последний (он так считал) раз сегодня Карелин дотронулся до чужой руки. Ему бы уже хоть на что нарваться. Взгляд на него устремился преисполненный злобы и отчаяния, отчего он понимающе отпустил и немного отшатнулся. — Есть, — сам ответил на свой вопрос и уставился с нагоняющим жуть подозрением, — или не было изначально. Ларин сухо кивнул на набор этих жестов и удалился, потирая запястье. Слава не думал про холод и не понимал, на что из этого ему кивнули. Дима ушёл, алкоголь ещё продаётся, телефон и так с собой. *** Толпа скандирует его фразу, от всего происходящего настроение Ларина сносит в эйфорию. Глаза спрятаны за тёмными очками, в мыслях всплывают зрительные образы и проносятся перед взглядом всё стремительней, как силуэты людей из окон уезжающего пассажирского поезда, стремления тоже смешались и выливаются какими-то картинками перед сознанием, ей-богу, лучше бы куда-нибудь делись, а текст — выстроился чёткими предложениями в голове. Повертеть головой — тяжело сфокусироваться на одной точке, рассмотреть, — «отстань, уйди, ты мне мешаешь», если здесь. «Отстань, уйди, ты мне мешаешь». Заблокировал номер через антивирусник телефона, чтобы не бегать от него, потому что это означало бегать и ещё и от себя заодно — выматывающее занятие. Разрушающее. Страшно, что он тоже здесь. Где-нибудь в конце зала, а потом поймает Ларина у выхода, найдёт в толпе, встретит у крыльца. Сбивает, сбивает, сбивает, эмоций в переизбытке, слегка дёргается тело, не слегка — руки, которые он постоянно трогал. С другой стороны, Ларину хочется, чтобы был, поймал и нашёл. А тревога живёт своей жизнью: где-то под желудком стальной проволокой обматывает внутренние органы, вяжет узелки из металлической нити, комкает мысли в узелки неуместных разоблачений. Кажется, что если по этой проволоке пустить ток, то можно разлететься во все стороны одноцветными фейерверками; то никто в это ограждённое сердце не зайдёт, никто не выйдет. Психоаналитики говорят, что тревога и страхи — это следствие неуверенности, порождаемой невозможностью человека выплеснуть наружу ярко окрашенные эмоции, которые он бессознательно давит в себе, считая неприемлемыми. И Ларин не хочет их выражать. И чтобы они существовали. И знать причин. И уделять таким мыслям внимание. Честность с собой — это важно. Поэтому Дима не отрицает, что на самом деле хотел бы их когда-нибудь выразить, но не сейчас же, не здесь. Время и место слабо осознаются и перекрывают друг друга, отвлекая от всего. «Пятнадцатый год! Это важно». И если от мелкого символического выражения всё немного устаканится, то так ему и быть. «Можно воды?» А водички действительно дали. Да, она-то сейчас не помешает. Не то что… Люди шумят, Джарахов напротив снимает кофту и снова начинает пританцовывать и прыгать, улыбаясь. Ничего не изменилось, мир не содрогнулся. Ни капли. Происходящее стало восприниматься естественным фоном, думать легче. Всё хорошо. А тревога живёт своей жизнью и когда-нибудь после обязательно вернётся глухим отчаянием. *** Вместе с нею и вместо неё вернулся Слава, он сидел на бетонном блоке возле крыльца подъезда и курил, постукивая пальцами по поверхности, смотрел куда-то мимо и без спроса вливался в планы на оставшийся день. — Разблокируй, а? — встал тот, отбрасывая сигарету, — Иначе сам приду. — Пришёл уже, — заметил Ларин. — Да это я так, спросить, не звал ли, – из рюкзака достал почти пустую бутылку из-под воды и отбросил в мусорный бак в паре метров от них. Славик-Славик, прошёл уже месяц, где был? А в баре тогда — был? Молчание. Взгляд у Славы замыленный какой-то, расстроенный, а голос сердитый, и он не даёт пройти, за руки берёт, и у него кожа тёплая. Раздражает привязчивость. — Прекращай, я домой иду, — Дима огрызнулся и отошел немного в сторону. — Дим, Дим, ты не уходи, — и ему будто всё равно, собирались ли от него уходить; будто он забрал всю тревогу-отчаяние себе и ничего не оставил, — я и хочу прекратить. Я сам уйду. — Так явился сюда зачем тогда? И он опять подходит. — Звал, а? Я уйду, только навсегда или нет. Не надо «навсегда», Слава. Желудок словно хочет сбежать из тела, рёбра щекотно. А он двумя руками за плечи берёт. Растерянность. Пауза длинная, шумно в ушах. Ларин думает, что «навсегда» — это в любом случае плохо и что, кажется, с концами огораживать всё колючей проволокой с током нынче собрался не он. — Да хватит молчать, — Карелин почти рычит и почти скулит. — Звал. Как хорошо, что в этом слове всего один слог, кто ж тебя так довёл, правда же, прекращать пора, ультиматумы твои смешные, а от состояния такого совсем не смешно — и сам ты «чушка». Слава прижимается, упав головой Ларину на плечо, как маленький ребёнок, а при прикосновении к его шее по пальцам эхом отдаётся пульс — ясно сразу, зачем он пришёл. Словно один обессилел от какой-то борьбы, а другой давно его ждал. Непонятно, в глазах чуть потемнело или на улице. Впрочем, можно просто их закрыть. Можно ещё чуть-чуть просто так постоять. *** Молотая корица поднимается вместе со взвивающимся ввысь паром над кружкой чая и заполняет комнату сладковатым запахом. — Блядь! Рассыпал. Стук ложки о стенки кружки. Изощрённый рецепт для заскучавших. — Больше не будет, — со стола вытер. Те, с кем не заскучать, бывают очень склонны скучать сами. Психоаналитики так говорят. Ему всё равно, но рецепт его чая с корицей — «для заскучавших», значит, он слушал. — Чего не будет? Взгляд отвёл в сторону, но сразу же снова посмотрел на лицо. Нет ревности при воспоминании о том, что с таким же жестом он оправдывал кипы входящих сообщений от Дена. — Пропаданий. С тобой чаем поделиться? Да я знаю, что напрягал этим. — Нет уж, чая «для заскучавших» мне сегодня не надо. Впервые оба собрались именно на этой кухне. Закат за окном красивый. Дима смотрит не на небо, а на Славу, который медленно отхлёбывает горячий чай. Он любит холодный.