Примечталось сегодня сердцу

На дворцовый парк наползает прохлада. Розы целомудренно смыкают лепестки, ласточки стрелами проносятся над клумбами и галечными тропками, ищут, где бы скрыться от ночи, их крики — это страх и безысходность. Медленно собираются сумерки. Темно-зеленые туи наливаются болотной чернотой, за ними — огненная лента Данара, и скорлупки, в которых лодочники возят горожан туда и обратно, переправляют грешные души во владения Леворукого. К Летним Ветрам река обмельчает, запахнет цвелью и гнилью, словно по ней к тому времени станут не просто возить воров, прелюбодеев и убийц, а и отмывать с них всю грязь, прежде чем высадить на том свете. Фердинанд отворачивается от окна. Свежеотпечатанный трактат «Об иных землях, кроме Золотых, Седых и Багряных» сползает с его колен. Ему двадцать пять, но он развалина: после дневной прогулки ноет спина и поясница, болят натертые бедра, и нет сил даже раскрыть кожаный переплет с драгоценными уголками, хотя, видит Создатель, написанное в книге ему интересно. Силуэт, который бесшумно возник в темном проеме, может принадлежать лишь Рокэ — слишком характерен разворот плеч и не по-мужски тонка талия. Он эфемерен, зыбок, и Фердинанду мгновение кажется, что это сон. Но Рокэ кланяется, на его лицо падает свет шандала, вспыхивают сапфиры в булавке, скалывающей шейный платок, и призрак обряжается плотью. — Рокэ? Придумали для меня еще какую-то муку? Он смеется, без стеснения входит в пустой салон. Фердинанд приглашающе кивает на диван рядом с собой, и Рокэ садится, закидывает на пуф ноги в придворных туфлях с красными каблуками. — Вечер — время удовольствий, мой государь. Его ноги стройны и выносливы, как у серны, как у газели. Его щиколотки тонки, крут подъем икр, которые обнимает ажурный шелк. Его ступни так узки, что даже в туфлях мысок можно обхватить ладонью. — Вы же знаете, что для вас я не государь, а покорный слуга, — тихо говорит Фердинанд. Рокэ не смущается. Принимать чужое обожание — для него естественно. — Но сегодня я пришел послужить вам. Неужели вчерашнее повторится? Возбуждение медленно разгорается, колени слабеют, во рту пересыхает от сладостно-мучительного предвкушения, и хочется облизнуть губы. — Как лекарь, — добавляет Рокэ насмешливо и достает из внутреннего кармана плоскую баночку. — Знаю, от верховой езды с непривычки бывают мозоли. И не успевает Фердинанд покраснеть, обругать себя за тщетные надежды, когда Рокэ придвигается к нему, обдав ароматом имбиря и перца, и произносит: — Будет удобнее, если вы снимете штаны, мой государь. — О, Рокэ... Не возглас — стон. Фердинанд откашливается, а его сердце колотится прямо внизу живота. Слова проникают в кровь и плоть, минуя уши: винный хмель напополам с перебродившим медом, вязкий яд, нежный яд, яд, от которого тает воля и по телу бегут мурашки. Не верится, что еще минуту назад он сетовал на боль. Стоит вообразить пальцы Рокэ — как он ими поглаживает, рисует жаркие линии на коже, — член твердеет, упирается в живот. Черный бархат натянут до предела, сидеть уже неудобно. Но — «снимете штаны»?.. Останавливают стыд, что-то, что у другого властителя называлось бы чувством собственного достоинства. Рокэ нетерпеливо поднимает бровь, при свечах и закатном зареве его лицо сияет как в золотистой пыльце с оттенком абрикоса и лисьего меха, и Фердинанд, слуга, а не государь, покорно распускает завязки, сдергивает штаны вместе с исподним. До чего же глупый вид — но Рокэ улыбается, скручивает крышку у баночки, и Фердинанду плевать, пускай бы его так застал весь королевский совет с регентом Алвой во главе. Рокэ зачерпывает мазь, подносит ко рту и дышит — растапливает ее, пока тусклая желтоватая субстанция не подернется жирным блеском. Потом осторожно отводит ногу Фердинанда и смазывает внутреннюю сторону бедра. Его прикосновения невесомы, как у пуховки или кроличьей лапки, но каждое — горит огнем. Он не втирает, не массирует, а порхает по коже, едва задевая больные места. Начинает у колена, и чем выше к паху — тем сложнее Фердинанду держать себя, сильнее напряжение, быстрее ток крови, суше и солонее жажда, и соблазн взмолиться: «Пожалуйста, пожалуйста, не мучь меня!» почти неодолим. Внизу живота собирается тепло. Его все больше, много, так много, что оно растекается по жилам, затопляет тело, не найдя себе выхода. Рокэ видит, как он возбужден. Не может не видеть. Пусть Фердинанд и прикрылся подолом рубашки — та прекрасно обрисовывает выпуклость его члена. Но Рокэ притворяется, будто ничего нет: склоняется низко, обдает горячим дыханием сквозь ткань, щекочет вьющимися кончиками волос. О да, его волосы — текучие, блестящие, как гладь пруда, в котором отражается небо безлунной ночью, а скользят они — будто кто-то водит по тебе перышком. Он дразнит, забавляется, поглядывает вверх ясными, невинными глазами. Но, наконец, мазь нанесена на обе ноги, и ладонь Рокэ ныряет под рубашку. Поджавшуюся мошонку Фердинанда взвешивают в горсти. Дальше — будет больше, дождался, дождался, раззадоривания отметены прочь. Он чувствует себя защищенным и беззащитным в этой теплой хватке, доверившимся и взятым против воли, пока Рокэ гладит его кончиками пальцев, а жесткая манжета, где серебряная нить сплетается с белой, холодит бедро. — Кажется, вам нужна помощь не только с мозолями, мой государь? — О, Рокэ... Он улыбается широко — как озорник, чья шутка удалась. Поднимает жирные от мази руки. — Увы, я не знаю, жжется ли она, если нанести куда не следует, а потому... Задирает рубашку Фердинанда, пригибается и, упершись лбом в его мягкий живот, берет ртом темную от прилившей крови головку. Пробует, лижет, оттягивает губами крайнюю плоть. Это так... горячо, приятно, мокро, шелково-гладко, а еще абсолютно сумасшедше, что Фердинанд сперва не может соотнести то, что он чувствует, с тем, что он видит, навалившись на подушки плечом. Удовольствие ошеломляет, оно до того острое, что хочется кричать, но Фердинанд сдерживается — мышцы ног сводит от напряжения, а в ягодицу впивается соринка. Страшно вдохнуть. Страшно шелохнуться и спугнуть Рокэ, будто он — робкая пташка из-за южных морей или вечерний сон и растает от первого звука. Видны лишь скула и уголок крепко зажмуренного глаза, остальное прячут волосы. Он то обхватывает головку плотнее, то выпускает с тихим влажным звуком, трогает ее языком, обводит, дышит и снова вбирает в умопомрачительно жаркий рот, но не глубоко. Будто пытается приноровиться — упирается локтем в колено Фердинанда, переносит на него свой вес, рука съезжает, и нужно снова искать опору. Фердинанду неловко, точно во всех неудачах виноват лишь он, тюфяк и рохля. Сердце заходится благодарностью, ведь Рокэ старается, терпит, хотя сыну всесильного регента довольно подать знак, и очередь из охочих ему услужить выстроится отсюда и до границ Кэналлоа. Фердинанд гладит его спину, торчащие лопатки, позвонки, обмирая от нежности, шепчет извинения и «Если вам неудобно, Рокэ, можете остановиться». Можете... Вежливость требует так сказать, однако же в душе он надеется, что Рокэ побудет самоотверженным еще немного. Но черноволосая голова приподнимается, и от резкой перемены между горячо-холодно хочется втянуть в себя все нелепые срамные части, как втягивает черепаха в панцирь все уязвимое. Фердинанд смотрит на Рокэ — нижняя губа поблескивает от слюны, глаза осоловели, лоб взмок, отчего запах имбиря и перца стал только острее, — готовый осыпать его тысячей поцелуев и тысячей пылких «Спасибо», пусть дело не доведено до конца. Рокэ садится прямо. Что дальше? Каков приговор? Придворные туфли с грохотом летят на пол, гибкий, змеиный разворот — и он укладывается на колени Фердинанда, не боясь перепачкаться в мази, обнимает его вокруг пояса. Долгий взгляд приказывает: смотри. Фердинанд, слуга, а не государь, повинуется. И начинается невообразимое. Рокэ прижимается теплыми и мягкими губами к основанию его члена, скользит вверх и вниз. Двигает головой быстро, грубо, рывками, будто уже ступил за ту грань, где исчезает флирт и соблазн; плещутся черные волосы, шуршит одежда, а он трется гладко выбритым подбородком, носом, щекой, жмурится от блаженства, тяжело дышит, трется без капли стыда, трется без капли брезгливости, и на его безукоризненном, совершенном лице поблескивают разводы от смазки. Ангел небесный. Воплощение порока. Фердинанд стонет в кулак на одной ноте, прикусывает фаланги — никогда, никогда он не мог вообразить, что его тело станет для другого человека источником абсолютного удовольствия. Что языческое божество, которому он поклоняется, настолько забудет о себе ради него. Штаны Рокэ топорщатся впереди. Отплатить ему добром за добро Фердинанду вполне по силам. Но он переоценил себя — перед глазами плавают огненные полосы, мир осыпается пятнами, остается лишь дрожь, лишь дерганый ритм, лишь пронзительное, выкручивающее жилы наслаждение, потому что Рокэ наконец ловит его ртом, вбирает глубоко, чтобы головка утыкалась в небо, в мягкое горло, и сосет так исступленно, будто жаждет выпить всю душу, и невозможно ничего делать, ни о чем думать, кроме того бушующего, ненасытного, что пробудилось внутри. Плохо соображая, Фердинанд склоняется, просовывает ладонь Рокэ за пояс, и член, горячий и аккуратный, весь пульсирующий, сам толкается навстречу. Рокэ глухо ахает, и этот низкий звук пробегает по нервам Фердинанда, как белый разряд молнии. Так хорошо, что на несколько мгновений он забывает, на каком он свете. А когда приходит в себя, виски холодит испарина, Рокэ, не выпустив изо рта его обмякшую плоть, яростно вколачивается в подставленный кулак, и все, что Фердинанд может сделать — крепче сжать пальцы. Рокэ довольно и этого. Он выгибается, протяжно и невозможно сладко стонет, и в руку Фердинанда выплескивается горячее семя. Они лежат обессиленные, как жертвы кораблекрушения, которых волна вынесла на песок. Фердинанд осторожно подносит испачканную ладонь к лицу, чтобы вдохнуть запах — тонкий, мускусный... Он вздрагивает от непереносимо приятного прикосновения к слишком чувствительной головке, и Рокэ, собрав языком последний потек семени, с улыбкой перекатывается на спину. Ерзает, чтобы устроиться поудобнее на его коленях. За счастьем приходит опустошение. Фердинанд смотрит на Рокэ с горечью, как на сокровище, которого сейчас лишится. — Зачем вам это, Рокэ? — язык во рту едва шевелится. Тот лениво приоткрывает глаза. — Мне это нравится, — отвечает со смешком. — Не держите меня за дурака. — Но я не держу. — Я помню свое отражение в зеркале, а вы сейчас перед моими глазами, и разница между двумя образами не дает мне поверить в вашу искренность. — Я давно хотел попробовать, — Рокэ приподнимается, широким жестом указывает на его пах. — Но в Кэналлоа меня стерегли, как девицу, которая чуть что принесет в подоле, а среди офицеров фок Варзов не нашлось понимающего человека... Вернее, нашлось, но лучше бы не находилось. Одним словом, я хотел попробовать, так почему бы не с вами, если вы тоже заинтересованы? — Когда мы сбежали в первый раз, вы от меня отшатнулись. — Вы застигли меня врасплох. Фердинанд качает головой. — Все равно не верите? — глаза Рокэ весело блестят. — А как насчет этого? Он притягивает к себе руку Фердинанда, испачканную в его собственном семени, и с минуту они оба рассматривают ее, будто сыщики — улику с места преступления. Наконец Фердинанд фыркает. — Мне правда сложно поверить, что из сотен готовых на все красавчиков вы просто так, по случайному стечению обстоятельств выбрали меня. — Ну хорошо. Открою вам страшный секрет. В отличие от любого из упомянутых вами красавчиков, отец не заставит вас исчезнуть по щелчку пальцев. И вы даже не представляете, до какого бешенства его это доводит. — Он уже обо всем знает? — Он знает меня и не ждет ничего хорошего. У Фердинанда отлегает от сердца. Получить простой и понятный ответ — куда лучше, чем терзаться подозрениями. Пусть даже он окажется лживым вместе со всем, что между ними произошло.