***
На внутреннем дворике тихо, солнечно и свежо. Рокэ сидит на приступке у кадушки с яблоками, кормит каракового мориска. Рыжие пятна на шкуре коня горят огнем, перетекают одно в другое, когда он фыркает, с нар-шадским достоинством выгибает шею и наклоняет морду, чтобы губами взять угощение. Смуглый конюшонок подобострастно поглядывает то ли на жеребца, то ли на его хозяина. Рокэ оборачивается, отпускает шутку, и оба смеются. Пожалуй, только он способен быть накоротке и с безродным мальчишкой, и с королем. Из тени Фердинанд любуется плечами Рокэ, узкой кистью и пальцами, в которых желтеет половинка яблока; тем, как он подманивает коня ласковым словом, и тот — воплощенная покорность, воплощенная сила — охотно склоняется к руке. Заурядная сцена полна неясной чувственности. Фердинанд почти ощущает горячий, влажный выдох на ладони, ощущает собственной кожей прикосновение бархатных губ; ощущает, как конь — пусть воображать мысли животного и абсурдно — старается не укусить, не причинить человеку боли. Рокэ опять в мундире. То, что на нем черное и белое, его цвета, — как знак на тайном языке, понятный лишь двоим. Глупо, Рокэ ни на что не намекает своим костюмом. Он просто повздорил с отцом и теперь поступает ему наперекор. Не посещает судебный архив, куда его сослали. Сближается с безвольным корольком. А что дальше? Что бы там ни было, Фердинанд себялюбиво надеется, это надолго привяжет их друг к другу.***
Выезжать без охраны в лес — сущее безумие, но для них с Рокэ удирать от гвардейцев, кажется, уже стало привычкой. Регенту обо всем доложат, наверняка доложили еще в первый раз, потому он и унизил Фердинанда перед дриксенским послом на совете. Какой будет кара за второй побег? И чем за дерзость платит его сын, не защищенный даже призрачным доспехом королевского сана? Фердинанд смотрит на Рокэ, но тот счастлив, беспечен — наслаждается ветром в лицо, рысью коня и ароматом прелой земли под копытами. Узорная тень листьев скользит по его лицу, солнце не обжигает молочно-белую кожу, а, точно художник, покрывает тончайшим охряным слоем. Сосновая ветка сшибает с головы шляпу, но Рокэ прогибается и ловит ее на лету, смеется, когда иголки, как зубцы гребешка, зачесывают вперед его волосы. Им невозможно не любоваться. Сейчас. Всегда. Что бы ни происходило между сыном и отцом в особняке Алва, Рокэ не выносит это на люди. Они оставляют позади тропки на краю леса, которые после дождливой весны заросли бузиной и дикой смородиной. Оставляют заливистые песни малиновок и треск коростелей, цокот белок и соловьиные трели. Выезжают на луг. Под ветром разнотравье волнуется: вздрагивает желтая купальница, колышутся золотые звездочки чистотела, высокий клевер и люцерна с голубыми шариками соцветий изредка склоняют верхушки. Кони распугивают бабочек, и те вьются вокруг стремян, садятся на морды, трепеща белыми крылышками в веснушках. Вдали видна гостиница, ее черепичная крыша — словно путеводный огонек в море зелени. — Вы часто здесь бываете, Рокэ? — Фердинанд гордится тем, что говорит без одышки. К собственному удивлению он недурно держится в седле, хотя последние лет девять передвигался только в карете. Что же, стоит поблагодарить породу — и Оллары, и Зильбершванфлоссе до него отличались выносливостью. — Из хватки моего отца не так-то просто вырваться. Кажется, он решил, что я в Торке надышался вольного воздуха на всю оставшуюся жизнь, и теперь собирается похоронить меня в архивной пыли. — Вы хотите уехать? — Хочу продолжить службу у фок Варзов или... — Рокэ улыбается, опустив ресницы. — А впрочем, нет. Слишком отдает авантюризмом, не стоит и говорить. Но я надеялся, что хотя бы в армию меня отпустят. Он отмахивается от этих надежд. — Возможно, герцог держит вас в столице, чтобы вы подобрали себе невесту? У него больше нет сыновей, а военная служба слишком опасна для единственного наследника. Рокэ лишь пожимает плечами. Помолчав, облекает ответ в слова: — Уверяю вас, мой государь, его заботит не моя безопасность, а мое послушание. И оборачивается к Фердинанду, будто хочет сгладить послевкусие слов: — Негоже мне, подданному, жениться вперед своего короля. Это шутка, но Фердинанду совсем не смешно. О, если бы... если бы. — О знакомстве ваших родителей слагают баллады, — продолжает Рокэ тихо. — Во всяком случае, слагали раньше. Младший принц, прекрасный ликом и чистый сердцем, инкогнито путешествовал по Золотым землям. Подавал бедным, защищал слабых, как подлинный рыцарь, и в конце своих странствий повстречал принцессу у пруда с лебедями. Фердинанд отводит взгляд. — Боюсь, у короля куда меньше свободы, чем у младшего принца. В молчании они выезжают на дорогу. Лошади идут шагом, косятся друг на друга янтарными глазами — у каракового жеребца Рокэ они почти желтые, у коня Фердинанда — темны, как зернышки шадди, черные гривы свободно стекают по изящным шеям. Он знает, что Рокэ может ему возразить: при чем тут свобода, жениться — первейший долг монарха, чтобы династия продолжилась, ведь у него нет ни братьев, ни кузенов, только племянники. А еще Фердинанд знает: регент Алва никогда не позволит ему обзавестись королевой. «Из хватки моего отца не так-то просто вырваться» — это справедливо и для Рокэ, и для него. Короля-марионетку не свергнут, не задушат во сне, покуда он слушается руки кукловода, но оставить потомство ему не дадут. Вдруг сын окажется строптивее отца? Регент Алва слишком привык к роли истинного властителя Талига, но, на счастье, годы сводят в могилу даже самых крепких. Передались ли Рокэ его властные замашки? Они спешиваются у коновязи гостиницы. Камни ее стен будто сахарные головы: один больше, другой меньше, один ровный, другой расплывается, подтаяв от жары. Распахнутые ставни покрывает резьба, двор усыпан серым речным песком, под деревцем с багряными черешнями жужжат осы и бродят куры. Хозяйка что-то печет — на всю округу одуряюще пахнет сдобой, и живот Фердинанда, в котором сегодня не побывало и маковой росинки, подводит от голода. Их встречает беременная молодка в переднике. В мыслях Фердинанда — только булочки из печи, но Рокэ просит: — Будь добра, цыпленка с горошком и миску ваших сладких черешен.***
Они возвращаются во дворец, когда рыжий диск солнца застывает у шпиля Святого Франциска, а водоносы обливаются из собственных бочек, отфыркиваются и трясут волосами, как псы. «Около четырех пополудни», — отупело думает Фердинанд. Его тело гудит — от зноя, от свежего воздуха, от скачки, от мучительного желания выглядеть перед Рокэ получше, будто тот не видит насквозь все потуги. Оно совсем чужое, тяжелое и неповоротливое, хребет сгибается под весом плоти, голова покачивается на слабой шее. Лечь бы, утонуть в мягкой перине, чтоб по левую руку — блюдо с медовыми пирожными, а по правую — книга... — Позвольте проводить вас в ваши покои? — спрашивает Рокэ. Последнее усилие, еще десять минут — и притворству конец. Фердинанд подбирается, кивает, слишком вымотанный, чтобы ответить вслух. Они идут новым маршрутом. Не к черному ходу, а мимо конюшен, мимо флигеля слуг, мимо каретного сарая и каморы для садового инвентаря. Прачки с корзинами белья провожают их озадаченными взглядами. Фердинанд еле волочит ноги. Он натер бедра, отбил зад о седло, на языке вертится раздраженное: «Закатные твари, Рокэ, куда вы меня завели?!», но тот оборачивается — палец у красиво очерченных губ. За углом звенят шпаги. Там тренируются черно-белые гвардейцы. Фехтуют в защитных масках, перчатках, нагрудниках, а седой барон Хони-Агарик — он служил капитаном королевской охраны еще при отце — расхаживает между парами, кого поправляет, кого скупо хвалит. Пусть стар, но зорок как ястреб, он замечает их с Рокэ сразу и — остается невозмутим, будто его король каждый день посещает казармы. — Салют его величеству! Гвардейцы вскидывают вверх шпаги, вытягиваются во фрунт. Фердинанду неловко и приятно до одури. Запыленный, лохматый, пропахший конским потом, да и своим собственным — чего лукавить, он расправляет плечи, стараясь выглядеть поцарственнее. Рокэ держится позади, как придворный из его свиты. — В-вольно, господа. Благодарю вас за службу.***
На обед у них не суп со сливками, не зажаренный на медленном огне гусь, не перепелиный пирог, а телятина со спаржей. Фердинанд долго изучает фиолетовый гарнир и коричневато-розовое мясо на серебряной тарелке — выглядит непривычно, подозрительно, — но, Создатель, он так устал, что без возражений берется за нож и вилку. Рокэ поворачивается к неотличимым друг от друга лакеям, жестом подзывает одного, велит пригнуться и шепчет на ухо. Выслушав приказ, тот почтительно кланяется и убегает. — Я посоветовал приготовить вам ванну после обеда, — отвечает Рокэ на безмолвный вопрос. — Теплая вода неплохо снимает боль в мышцах. Четверо молодцов вносят в королевскую спальню ванну из черного с серыми прожилками мрамора, двое — огромную бадью с холодной водой, еще четверо — ведра с кипятком. Лейб-медик командует, в каких пропорциях все это смешивать. Главный камергер расставляет на гладко отшлифованном бортике флаконы с маслами и эссенциями, вешает на ширму мягкие полотенца. Хранитель гардероба выкладывает сорочки, исподнее и чулки дюжины разных оттенков. В этой кутерьме Рокэ безошибочно находит столик, инкрустированный перламутром, а на нем — блюдо карамельных драже. Подхватывает его на ладонь, придерживая кончиками длинных пальцев, ловит за рукав мальчика принеси-подай. — Твоя матушка ведь служит во дворце, верно? Тот настороженно косится, пинает воздух мыском башмака. — Она посудомойка, ваша милость. — Отнеси ей это, — Рокэ вручает блюдо. — Передай, что его величество благодарит ее за труд. Глаза мальчишки лезут на лоб. Он таращится на Рокэ — толкнут на дорожку, посмеются, велят его матери проваливать из дворца? Но случайный благодетель уже отвлекся. Мальчик смотрит на Фердинанда. Он обреченно вздыхает: — Ты же слышал маркиза Алвасете. Неси. Вода, теплая, но не горячая, и правда дарит отдых его натруженным мышцам, остужает перегретую кровь. Фердинанд лежит в ванне, оставив на поверхности только нос — натуралист Рейфис, который поднес ему в дар свою книгу о путешествии по берегу Желтой Лихорадки, так изобразил крокодила в засаде. Смотрит на мир, утративший четкость, слушает, какими глухими, утробными становятся звуки, пока достигнут его ушей. А потом выныривает. Мокрые волосы облепляют голову, с лица течет, и он крепко зажмуривается, чтобы скорее вернуть себе зрение. Рокэ удалился, но его образ с Фердинандом. Главный камергер и хранитель гардероба ждут на скамеечках, при них не дашь волю фантазии, и он просто вспоминает, как идут Рокэ сапоги для верховой езды и шляпа со страусовым султаном; как Рокэ небрежно отводит от лица ветку, и его кисть бесплотна, легка, будто вылеплена тем же скульптором, что творил птицам крылья; как Рокэ ослабляет ворот рубашки, и под вольным, по-летнему синим небом становится слишком мало воздуха для них двоих... Зачем Рокэ тратить свое время на Фердинанда? Не почувствовал ли старик Алваро, что годы берут верх, не решил ли подсунуть наследника королю, чтобы укрепить власть их рода? А пресловутая размолвка отца и сына — лишь выдумка для затираненного дурачка? До чего же унизительно — изнемогать от желания, когда боишься, что тебя отвергнут с брезгливой гримасой. Но того, что на твои чувства ответят и используют эту слабость тебе во вред, боишься не меньше.