Обмануть смерть

Я, не отрываясь, всматриваюсь в экран, который беспристрастно отображает одетую в подобие смирительной рубашки, лишенную возможности двигаться и видеть Амане Мису. Всматриваюсь пристально. До рези в глазах. И, наверное, в тысячный раз спрашиваю Рюдзаки: — Ты уверен, что именно она — второй Кира? И в тысячный раз получаю непреклонный ответ. — Мы нашли множество доказательств, указывающих на это. Я тихонько фыркаю и свожу брови к переносице. Кошачья шерсть, обнаруженная на кассете, нитки, пудра и остальная ерунда. Вполне обоснованные улики для проявленной суеты и спорого ареста. Но где таинственное орудие убийства? Где мотив? И как насчет алиби? Что, если есть свидетели, видевшие модель за десятки километров от места смертей? Разве не на этом строится состав преступления? Ведь ни один судья в мире не признает ее виновной, если мы будем отстаивать свою позицию, опираясь на сверхъестественные способности девушки. Скорее, это нас отправят на принудительное лечение и не выпустят из психушки, пока мы не перевоспитаемся и не перестанем кидать в застенки ни о чем не подозревающих людей. Или Эл намерен обойти систему, погребя Амане без вмешательства посторонних? Но тогда не будет ли выглядеть странным то, что блондинка, якобы задержанная за хранение наркотиков, бесследно растворилась в безжалостных лапах правоохранительных органов? Тоже отнюдь не подарочная версия. Я понимаю, что увлекшиеся «волшебной пыльцой» куколки для всех дело привычное, но, учитывая популярность Мисы, удивительно, почему армия адвокатов, нанятая ее агентством, до сих пор не штурмует офис полиции с призывами немедленно освободить их клиента. А что нас ждет, раскрой детектив подлинную причину ее захвата? Гарантирую, общественный резонанс обеспечен на месяцы вперед. Я устало массирую виски, прикрывая слезящиеся от боли глаза. Ну почему опять все так сложно? Почему второй Кира — сногсшибательная красотка, а не неприметный офисный служащий? Насколько просто устранить серую мышку из толпы ее таких же обесцвеченных собратьев, настолько каверзно прихлопнуть яркую бабочку, воспарившую над ними. Я вновь переключаюсь на пленную, сканируя ее от кончиков босых пальцев ног до двух забавных хвостиков, венчающих макушку. Паранойя, испытанная при знакомстве с девушкой, схлынула, страхи затаились и на первый план, неожиданно даже для меня самой, вылезло сочувствие. Не напрашивающаяся по умолчанию ненависть, не сопровождающий меня всюду гнев, а невостребованное доселе милосердие к поверженному врагу. Невообразимо пугающему в водовороте весеннего цветения, но такому беспомощному ныне. И обусловлено мое смятение тем, что мне, в отличие от коллег, доводилось примерять на себя положение обреченного. Пусть с меня хотели стрясти деньги, а не признание в массовых убийствах. Пусть обстановка моего содержания была комфортабельнее, а парни из синдиката никогда не сравнятся по суровости обхождения с Рюдзаки. Пусть… Но я знаю, каково это — сидеть в полной темноте, разговаривать с детищами своего разума и догадываться о том, что судьба твоя всецело зависит от похитителей, отделенных от тебя дверью. Людей, которых ты видишь впервые в жизни и которых надеешься никогда не увидеть впредь. И вот ты сидишь и размышляешь, размышляешь напряженно и усиленно, о том, что сказать, что сделать, что пообещать, чтобы тебя выпустили на волю с грозным предупреждением, а не в свинцовом ящике и не порубленной на сотню маленьких кусочков. И от того, что я знаю все это, я продолжаю искать зацепки, призванные облегчить участь Амане, не обращая внимания на искусанные в кровь губы, на начинающую раскалываться от работы голову и на тревожное поглаживание некогда сломанных пальцев. Но помимо оправдания я отчаянно хочу раскрыть еще одну вещь. Безгранично очевидную и, в тоже время, недосягаемую для меня. Ответ на элементарный вопрос. Почему? Когда тумблер, руководящий моралью человека, срывает в его сознании с координат «нейтралки» и переводит на «Я — кара Господня»? Как уловить этот эфемерный момент перехода и где пролегает размытая до предела грань между справедливостью большинства и мнением одного, пересекая которую обретаешь власть наказывать всех, кого сочтешь нужным, не привлекая к разрешению кризиса закон? И много ли нужно смелости для того, чтобы впервые лично «спустить курок», обрекая недруга на погибель? Или она и вовсе не требуется из-за того, что жертва располагается непомерно далеко от своего палача, который никогда не приблизится к ней на расстояние вытянутой руки и не почтит своим присутствием затухание оборванной им нити в ковре мироздания? Неуемное любопытство и стремление досконально разобраться в чужой душе, такой непохожей на мою собственную, чуть-чуть, буквально на волосок, перевешивают пробудившуюся мягкость и ведут к тому, что я нещадно игнорирую потрясенные восклицания стражей порядка, касающиеся бедственного статуса Мисы, чем повергаю их в еще большее изумление. Едва ли не впервые я осознанно присоединяюсь к Элу в творимой им жестокости и без возражений принимаю выданное Ватари дозволение на применение экстренных рычагов воздействия. С каждым днем, проведенным рядом с детективом, мое чувство обыденности понемногу притупляется и количество совершаемых им поступков, воспринимаемых как должное, растет в геометрической прогрессии. Но на мистера Вамми данный тезис не распространяется и мне глубоко неприятна, если не сказать противна, его роль средневекового палача. Вот только исправить я ничего не могу. Разве что самой занять его место и, вопреки совести, пытать несчастную девушку до предоставления ей необходимых нам сведений. Витраж смешной в своей абсурдности и как никогда близкий к реальности, потому что я стою всего в шаге от готовности опуститься до уровня мясника. Я ощущаю это всей кожей, каждым оголенным нервом. И лишь благоприятное для нас стечение обстоятельств удерживает меня от неизбежного. Я с трудом узнаю в этой воинственной Кори себя, но покорно смиряюсь с ней, поскольку сама породила ее приобретенной привязанностью к окружающим меня товарищам. И убить непрошеное «я» выше моих возможностей и желаний. Однако другая «я», добрая и тоскующая по родным, тоже рвется наружу, вынуждая меня разлепить губы и упростить процесс экзекуции. — Почему нельзя накачать ее «сывороткой правды» или проверить на полиграфе? Это значительно ускорит развязку и будет гораздо безболезненнее твоего варварского способа. — я покосилась на столпившихся рядом полицейских и, на секунду замявшись, добавила. — Для всех. Не только для Мисы. Брюнет повернулся ко мне, задерживая тяжелый взгляд на затертых до дыр пальцах, от чего я сразу прекратила лихорадочные движения, и вынес неутешительный приговор. — Кори, я понимаю, что текущая ситуация вызывает у тебя досадные воспоминания и ассоциации. Поэтому, если ты с чем-то не согласна, можешь временно отстраниться от расследования. Как только у нас появится дополнительная информация, я незамедлительно сообщу тебе. То есть, как только ты расколешь ее, замучав до потери пульса. Отличная перспектива. — Могу. — глаза сузились, а интонации заострились, будто тоненькие иголки. — Но не хочу. К тому же, ты так и не ответил, чем тебе не угодили ненасильственные методы. Потому что вряд ли тебя заботит ее право хранить молчание. — В настоящий момент у нее нет никаких прав. — без колебаний отверг этику Рюдзаки, тем не менее поделившись со мной своими соображениями. — Предложенные тобой приемы недостаточно достоверны. Амане может неадекватно оценивать происходящее и начнет выдавать фантазии за истину. Для нас разница не будет заметна. Вдобавок, в редких случаях скополамин вызывает амнезию. Шах и мат. Испаряются океаны, дробятся континенты, обращаются в прах цивилизации. Вселенная обретает новый облик, а Корентайн Ренар по-прежнему проигрывает Элу Лоулайту на всех фронтах. Прости, Миса. Идеи мои исчерпали себя и теперь твоя судьба зависит исключительно от тебя самой. И единственное, о чем я прошу — не прогадай с выбором. Признайся в совершенных бесчинствах и, клянусь, я попытаюсь добиться для тебя условного срока. Или отстаивай свои искаженные идеалы до последнего и я ничем не смогу помочь тебе в твоих страданиях. Так что ты предпочтешь, Амане Миса? Пешка, чьей-то неумолимой волей вовлеченная в божественную забаву титанов. — Убей меня. — падает ребром подброшенная девушкой монета. Пальцы крючьями впиваются в подлокотники кресла, сливаясь по цвету с неизменной кофтой брюнета. В голове раздается оглушительный взрыв, после которого наступает абсолютная тишина. Дура. Героическая дура и я заодно с тобой, поскольку прекрасно осознаю резоны, толкающие тебя на это самопожертвование. Что может быть дороже собственной жизни? Только жизнь неимоверно близкого тебе человека. И, доведись мне очутиться в столь плачевном положении, я, скорее всего, поступила бы также. Хотя многое, бесспорно, зависит и от того, кто удостоился подобной чести. Нет смысла покрывать отъявленного мерзавца из-за навеваемого им ужаса или кого-то, кто отмахнется от преподнесенного ему дара. Совсем иное дело — друзья и любимые. Вот ради кого не жаль отдать прощальный вздох и поудобнее устроиться в ладье неподкупного Харона. Но ты, Миса, умудрилась вляпаться в чрезвычайно двоякую ситуацию. Ситуацию, в которой мне приходится метаться между женской солидарностью и стремлением защитить полагающихся на трезвость моего рассудка людей. Естественно, я верю, что ты до безумия любишь Ягами Лайта. Но, к сожалению, не верю ни на грамм, что он отвечает тебе взаимностью. Иначе наш Казанова уже с пеной у рта выгораживал бы тебя, а не выжидал неизвестно чего. Взял бы вину на себя, а не позволил бы Элу вершить правосудие «огнем и мечом». Потому что в моем понимании именно так и должна работать поработившая тебя любовь. Каждый готов умереть за свою половинку. Перенести адские страдания, лишь бы другой оказался в безопасности. Это обоюдный договор, а не так часто встречающееся одностороннее соглашение. Но отдаешь ли ты себя на заклание, вникнув во все это, или убедила себя в том, что Лайт охвачен такими же возвышенными чувствами? Что он вот-вот придет и спасет тебя. Снимет с тебя преступные оковы и воздаст по заслугам твоим обидчикам. Извини, Миса, но я отвергаю такой расклад и искренне полагаю, что Ягами ничем не заслужил столь похвального поклонения своей персоне. И ты напрасно истязаешь себя. Однако, я очень хочу ошибаться и, возможно, я действительно ошибаюсь. Поскольку будь Ягами Лайт настоящим Кирой, беспринципным и расчетливым ублюдком, отравляющим наш мир своей разлагающейся идеологией, он бы уже давно избавился от тебя, представляющей для него капитальную угрозу. Кто же из нас прав в своих убеждениях? Таких разных и таких близстоящих друг к другу? — Убей меня! Ты же можешь! — повторно раздается мольба девушки, и я едва не закрываю уши от этого беззаветного крика души. К кому ты обращаешься, Амане Миса? К своим похитителям? Тогда ты определенно поставила не на ту лошадь. Ведь если тебя и отправят на казнь, то исключительно после того, как досуха выжмут твое сознание. К всемогущему Кире? Тоже проигрышный вариант. Стены твоей темницы крепки и неприступны. И не позволят ему услышать тебя. А может быть ты взываешь о помощи к сказочным шинигами? И, если так, то как тебе удалось призвать одного из них? И где сейчас находится твой мифологический избавитель, поскольку я нигде не вижу ни его самого, ни даже отбрасываемой им тени. Никто не воплотит в жизнь твою просьбу, кроме… Попытка модели откусить себе язык немедля пресекается не дремлющим Ватари и на какое-то время ставит точку в чудовищном допросе. Я с надрывом распрямляю ноющие пальцы и откидываюсь на спинку кресла. Внутри — опустошенность, переплетающаяся с неудовлетворенностью от безрезультативного исхода и уважением к продемонстрированной блондинкой стойкости. А еще там присутствуют толики вины, сожаления, и чего-то странного, весьма смахивающего на зависть. Я знаю, что ревность здесь ни причем из-за холодности самого шатена к модели, но не могу объяснить этот порыв. Пожалуй, Рюдзаки как всегда прав и мне впрямь стоит отгородиться от разворачивающейся драмы. Хватит с меня на какой-то период потрясений и краткая передышка перед очередным виражом пойдет на пользу моему расшатанному сознанию. Вот только ответственность и заинтересованность не позволят мне взять ее.

***

Ночь. Время сброшенных масок и откровенных разговоров. Время для сотрудничества с криминалитетом и заработка капиталов. Увы, но основная профессия не приносит радости, а из тем для беседы в голове вертится лишь одна, предсказуемо затрагивающая засвидетельствованный сегодня спектакль. Я предполагаю, на все двести процентов, что подними я ее и вечер будет бесповоротно испорчен. Но терять мне нечего, потому что я и без того терзаю себя открывшейся во мне темной частью натуры. И, словно пытаясь компенсировать ее, я передаю власть ее противовесу, обеспокоенному будущим Амане. Двадцатилетней девушки с блестящими шансами найти себя на поприще модели. Девушки, как мне хочется считать, запутавшейся и ослепленной вспыхнувшими в ней чувствами к Ягами Лайту, главному подозреваемому по делу Киры. Ее поход на эшафот не принесет мне успокоения, наоборот, послужит новым поводом для кошмаров. А я пока не настолько подвержена приступам мазохизма, чтобы не попробовать избежать этого. — Что мы будем делать, если Миса так и не признается? — срывается, не удержавшись, вопрос. — Не можем же мы навечно запереть ее в этом карцере. Плотно сжатые губы детектива красочнее любых слов подсказывают правильный ответ. Но я не собираюсь сдаваться. — Неужели тебе ее совсем не жаль? Рюдзаки сильнее подтягивает ноги к груди, по всей видимости, планируя ускользнуть и от этого выпада. Тишина сгущается, принимается давить, как не было уже давно. Мне начинает казаться, что лучшим решением в данной ситуации будет забыть обо всем и отправиться спать под влиянием барбитала, как вдруг раздается нежданный быть услышанным отклик. — Она убийца. Такие как она не заслуживают жалости. Справедливость во плоти. Беспощадная и неотвратимая. Есть ли у нее границы или она распространяется на всех, кому не посчастливилось попасть в поле ее действия? — Скажи, если бы я не знала твоего имени и тебе бы ничего не угрожало, ты смог бы пытать меня так же как Мису? Зрачки брюнета расширяются от столь неожиданной реплики, заставляя усмехнуться и возгордиться от проделанной работы. Похоже, я одна из немногих, кому удается хоть насколько-то выводить флегматичного союзника из присущего ему состояния бесстрастности. — Почему ты спрашиваешь об этом? — не остается в долгу Эл, вызывая меня на честность. Но у меня и в мыслях нет изворачиваться или лгать. — Точно не знаю. Возможно потому, что ощущаю некое родство с Амане. Мы во многом похожи. Рюдзаки отворачивается, прикусывает ноготь большого пальца, задумавшись, в то время как я опускаю голову, боясь того, что прозвучавшая фраза легко может разрушить возникшую между нами дружбу, последовавшим за ней вердиктом. Я не расстраиваюсь из-за этого или, по крайней мере, внушаю себе это. Правда всегда предпочтительнее иллюзий и чем раньше я приму ее, тем проще мне будет в дальнейшем. — То, что ты пережила подобный эксцесс, не делает тебя такой же. Ты совсем другой человек, Кори. Абсолютно не то, о чем я спрашивала, но то, что интуитивно хотела услышать. — Спасибо. — благодарность вылетает прежде, чем я успеваю проглотить ее. — За то, что видишь меня лучше, чем я есть на самом деле. Детектив едва заметно улыбается, и я зеркально отображаю его мимику, неспособная удержаться. Ночь не идет ни в какое сравнение с провальным по всем параметрам днем. И пусть я все также мучаюсь от преданности Мисы своим воззрениям или страдаю от возложенной на Ватари ноши, но этот коротенький диалог стократ укрепляет мою решимость найти Киру. И, рано или поздно, мы непременно поймаем его, несмотря на все препятствия, возникающие на нашем пути.