Очень долгая зима

«Люди, как непроницаемые миры-атомы, носятся в пространстве, сталкиваются и разлетаются: „у каждого своя правда“, „никто никому ничего не должен“, „каждому своё“, — но при этом каждый хочет быть центром притяжения для другого. Это так славно — быть для кого-то Солнцем, или крутиться вокруг Солнца самому. Только вот страшновато, вдруг спалит к чертям?» — написал я в окошке сообщений вк, подумал и удалил. Херасе меня на ванильку попёрло. Каждый раз, когда я начинаю философствовать и слишком задумываться о тщете бытия, творится какая-то херня — ну нахуй, и так тоскливо, хоть на стенку лезь. С появлением в моей жизни отца ожидаемо начался адов ад. Кислые щи, натянутые улыбки, попытки воспитания, несмотря на то, что виделись мы в последний раз, когда мне было четырнадцать. «Что это за шмотьё? Мужик ты или где? Мать говорит, дерёшься в школе, ну, это ничего, я-то понимаю, ты же парень, как без этого. Ну, эту дурь я из тебя всё равно выбью. Нехер портить себе будущее. Хе-хе-хе… » О моей ориентации, она, слава яйцам, не сказала, но я сижу напротив него за столом в кафе, натянув капюшон толстовки на лицо и натуральным образом дрожу. Фиг знает, почему он вызывает у меня такую реакцию. Мать я всё-таки люблю, отчима ни в хуй не ставлю, а его — даже не знаю… ненавижу? Боюсь? Уважаю? Может, даже люблю чуть-чуть, но как-то отчаянно и разочарованно, потому что люблю не его самого, а придуманный когда-то образ, которым он никогда не был и не станет. Знаю это, но всё-таки не могу перестать его в нём искать. И где-то в глубине души мне очень хочется, чтобы он меня принял, но, опять же, я понимаю, что это невозможно, хуже того — это ничего не даст, потому что на самом деле он — мудак, а не тот батя, которого я себе придумал в детстве. Да и я не отвечаю его требованиям, он еще не в курсе, но я — его главное разочарование и ошибка в жизни. Существование сына-пидораса для него глубокое, личное и очень унизительное оскорбление. Мне даже подумать страшно, как он отреагирует, если узнает. А пока я перемешиваю соломинкой милкшейк в стакане и кисло улыбаюсь на его грубые шутки и типичные заигрывания чужого взрослого, который вроде и хочет понравиться, но боится, что будет выглядеть не как мужик. Мой мозг будто парализовало: никаких годных идей избавления, бегства, борьбы — наоборот, все прежние планы на счастливое будущее кажутся бредом. Это как рефлекс котёнка, которого кошка-мать взяла за шкирку: сопротивление невозможно, руки-ноги отказываются служить, остаётся только висеть и ждать, когда отпустит. Всё, о чём я могу думать, что я ни за что, ни при каких условиях не буду с ним жить. Я тогда точно подсяду на хмурого и, вообще, лучше сдохнуть. К моей невъебенной радости, бате я нахуй не сдался в его двушке, у него самого семья и, кажется, дочь, на которую я могу плохо повлиять, так что он решает ограничиться душевными встречами с воспитательной поркой по воскресеньям. Выходя из кафе, я набираю сообщение Анжелке: «погуляем?» Как бы я не любил Тимура и Игоря, мне нужен живой человек, а не текст в Интернете, да и это не та тема, которой хочется с ними делиться. После глупой истерики у меня дома, я боюсь всё окончательно испортить, поэтому веду себя тише воды, ниже травы, даже отказался от прибыльного дрочестримминга и прочих мразешкваров. Кстати, о траве, я теперь — постоянный покупатель и имею право говорить с Тимуром в школе, но только по делу. Охуеть какое счастье. В конце концов, он оказался прав: всё должно оставаться по-прежнему, так лучше для всех. Приходит сообщение от Анжелки: «Холодно. Давай у меня?» — и адрес. Я усмехаюсь: может, и правда заделаться гетеро? Так всё легко и просто — давай у меня? И кексы Анжелкиной мамы я попробую быстрее, чем даже просто увижу свет в окнах Тимура. Я до сих пор не знаю, где он живет. Я иду к Анжелке. Можно и с мамой её познакомить, чтобы та отъебалась от меня со своим воспитанием. Мама, это моя девушка, я взялся за ум и больше не дрочу на красивых мускулистых парней. Уверен, что она поверит. Психологи-хуёлоги, а люди до сих пор верят, что гомосексуальность — это просто вредная привычка, пагубная страсть типа курения, от которой сложно, но можно вылечиться. Самое хуёвое, я и правда об этом начинаю думать. Дома у Анжелки никого, поэтому мы выкуриваем косячок в форточку, хихикаем, болтаем ни о чём, даже танцуем под влиянием момента, удачной музыки и дури. Потом она мне показывает свой аналог «поролона». У неё там, в основном, красивые картинки и ролики с геями. Это так забавно, что ей нравятся педики. С одной стороны, абсолютно логично: она же гетеро, её и должны привлекать красивые эротичные парни, которых среди геев гораздо больше, чем среди неотёсанных натуралов; с другой — странно, потому что ни с одним из них, как и со мной, ей ничего не светит. «Да фиг знает, — отмахивается она, — может, мне просто нравится на них смотреть? А с отношениями столько геморроя. Это другое». Может, тоже боится обжечься? — А порно любишь? — спрашиваю я в лоб. — Ну, — Анжелка смущается, — иногда. — Возбуждает? Вместо ответа Анжелка краснеет, как рак, и покатывается со смеху. — У меня бы на девочек не встал, — поясняю я свой вопрос. — Если только смотреть под определенным углом. Ну, понимаешь, под каким. — А лесби? — Тем более. — А мне ничего так… Может, я того? — она прячет лицо. — А чо бы нет-то? Боишься, что люди скажут? — дразню её я. — Ну, не знаю. Думаю, мне парни всё-таки больше нравятся. — Особенно, геи, ага, — ржу я. Анжелка кидает в меня мягкую игрушку. — Не, ну это я как раз понимаю. — Дурак ты, я к тому, что мне иногда хочется с кем-нибудь поцеловаться. Даже с девочкой, но в остальном, ну… я не знаю. Как-то не, наверное. Может, я би? — Ну, нежности — это еще ничего не значит. А порно с лесби тебе как? Анжелка садится на кровати. Такая забавная — щеки горят, глаза блестят, губы покусывает, а я пялюсь на неё с видом юного исследователя-натуралиста: ух ты, девочки и правда «любят ушами» и заводятся тупо от разговора. — Ну… сложно сказать, — она думает долго и серьезно, этому очень способствует действие выкуренного ранее косяка. — Если я представляю, что это делают мне, то норм, но сама… — и морщится. — Ну тогда ты 100% гетеро, — говорю я. — Главная ошибка натуралов — думать, что именно пассивная роль делает гея геем. Чтобы получать удовольствие много не надо, большая часть на рефлексах-хуексах, закрыл глаза и забыл кто тебя ебёт: ты сам, девушка, парень или тентакли. А когда у тебя встает на мужика, и ты хочешь ему вставить, отсосать, вздрочнуть… ну или в твоем случае полизать — это уже совсем другая тема. Короче, ведём умные разговоры. Анжелка слушает, будто я какой-то оракул, а мне приятно: хоть с ней я что-то стою и могу не прятаться. Она встаёт, без палева и, скорее всего, без всякого умысла наклоняется передо мной к компу и включает новый плейлист. Отчасти понимаю чувства Шахты, и в частности его лютую ненависть ко мне. Он бы, наверное, почку продал, чтобы оказаться сейчас на моём месте и попялиться на Анжелкину грудь, но жизнь несправедлива, увы. — А с Тимуром у тебя как? — Херово. Мне уже кажется, что он был бы рад всё закончить. Я его достал. — Не говори так, я уверена, что ты ему нравишься, просто он не хочет палиться в школе. У него такой имидж, ну? — успокаивает она меня, тянет за собой на кровать и, когда я сажусь рядом, обнимает обеими руками и кладёт голову на плечо. — Не боись, я знаю, что ты гей, и не собираюсь влюбляться. —  Анжелка, ты же красотка, — недоумеваю я, и заодно пытаюсь перевести тему с Тимура куда угодно. — Любой будет счастлив с тобой затусить. — Мне бы твою уверенность, — говорит она. — Да и не хочется же с любым. Хочется с особенным. А мне не нравится никто. — Ну… — мычу я и вовремя затыкаюсь. Кто я такой, чтобы давать советы, как ей искать парня? — Да и не такая уж я красивая. Обычная, скучная. Хотя спасибо, конечно. Очень мило с твоей стороны. Вместо ответа я вздыхаю, обнимаю ее одной рукой, и мы падаем спиной на кровать. Вокруг нас кружит гипнотичный голос Ланы Дель Рей. Да, Шахта, жизнь чертовски несправедлива. Не будь ты гомофобом, уёбком и сталкером, которому свет клином сошёлся на воображаемом сопернике, который к тому же гей, а вместо этого привел себя в порядок и без ебанутых детсадовских шуточек подкатил к Анжелке, вселил бы в неё уверенность в собственной привлекательности вместо того, чтобы выбивать почву из-под ног тупыми подколами, может чего бы и выгорело. Анжелка вдруг утыкается мне в бок и начинает плакать. Ну пиздец, это я ваще-т собирался тут плакать. Но, как ни странно, жаловаться на жизнь мне уже не хочется. Закинув одну руку под голову, другой поглаживаю Анжелку по спине, и выуживаю из памяти слюнявую сентенцию про атомы-планеты и всемирное тяготение. Она понимает всё по-своему. — Ты очень его любишь, да? — спрашивает, поднявшись на локтях. — Ну… — я разглядываю потолок. — Думаю, да. — Он тоже, я уверена. Правда. Это не просто, чтобы тебя подбодрить. Если знать, что между вами происходит, начинаешь замечать то, как он на тебя смотрит, как напрягается, когда до тебя кто-то доёбывается. Защитил же он тебя от придурка Шахты. — Анжелика-маркиза ангелов, что за разговоры! «Доёбывается» — ты же не материшься, — да-да, я снова пытаюсь перевести тему, от этой мне как-то неловко. И грустно. — И меня это бесит. Вымораживает просто! Такая нудная, правильная, фу! — она переворачивается на спину рядом со мной. — Что за люди, дай только повод побеситься, — я смотрю на неё, повернув голову. — Хорошая — плохо, плохая — плохо, умная — плохо, тупая — еще хуже. Будь собой, не дай себе засохнуть. — Знать бы, как это делается. Все чего-то от тебя хотят, и фиг… ХУЙ знает, чего ты сам хочешь, в таком-то потоке запредельных требований и всяких там мод и мемов. Тимур, вот, крутой, но он тоже заложник своей репутации. Вообще, стереотип ходячий. Так что зря ты насчет него… — Да знаю я, мне уже знаешь сколько раз мозги промыли на этот счет? — я имею в виду Игоря, но о нем я ей рассказать еще не готов. — Знаю, что облажался, и все вокруг правы, в школе — нельзя, на улице — нельзя, у меня или у него дома — нельзя. Я даже в отель местный пытался сунуться, меня с говном смешали и сказали приходить с паспортом, когда стукнет восемнадцать. Да и всё равно Тимур бы не пришел. Хоть опять иди снимайся по барам, у папиков хотя бы машины-квартиры есть, блядь! Анжелка молчит. Я, чуть пристыженно, тоже. — У вас что, никогда родители никуда не уходят? — спрашивает она чуть погодя. — Прогуляли бы пару уроков, чего такого? — Ко мне Тимур больше не придет, а к себе не приглашает, — говорю я. Ну да, все мы знаем, что это значит на самом деле, но я продолжаю себя успокаивать: — Если нас обоих не будет в школе, Шахта укрепится в своих подозрениях, и тогда придётся его убить. Ха-ха. — Да пофиг… похуй на Шахту, — поправляет себя Анжелка. Девочка твёрдо решила испортиться, вот оно, тлетворное влияние Мазина. — Ты, вообще, спрашивал Тимура, чего он хочет? — Так, а хули его спрашивать? Когда он хочет, сам берет. К тому же если мать увидит его еще раз, точно бате доложит… — я накрываю голову подушкой. — Может, рили, свалить из города на хуй? — давлюсь смешком, как придурок. — Только вот на чей? — Нефиг убегать от проблем, Данька, — Анжелка забирает у меня подушку. — За счастье надо бороться. — Манги начиталась, родная? — улыбаюсь я, хотя понимаю, что она права, только толку-то от этого понимания. Меня так заебали все эти обломы, так страшно потерять то, что я пока еще имею. Вот серьезно, Мразин безбашенный мне нравился куда больше, чем этот Данила-мудила, торчок-пидарок с района, которого я сейчас разыгрываю в школе. Если бы дело касалось только меня, я бы подкатил к Тимуру и засосал прямо на уроке, или еще лучше — собрал манатки свои и его и уехал к Игорю на ПМЖ, и похуй на ЕГЭ, родаков, гандона-сталкера и грёбаное будущее, но Игорю и Тимуру мои отчаянные решения на хуй не упали, они жить хотят, а не самоубиться в глазах общества. Так что я только подставлю обоих. Я, вообще, обуза и ебучая проблема для всех, мать вашу. — Ну должно же быть какое-то решение. — Кому должно? Никому оно ничего не должно. Се ля ви, блядь. Можно, я покурю? — Давай, только в форточку. Я забираюсь на подоконник и высовываюсь в открытую форточку. Анжелка стоит спиной к окну, прислонившись к подоконнику, и задумчиво трёт нос. Выпускаю дым, и он мешается с паром дыхания. На улице зима, мороз и никакого просвета. Может, и правда свалить? Или в барчик сходить, развеяться, вдруг встречу филолога Владимира с геологом Вячеславом? Или позвонить им напрямую, я ж забивал их номер в телефон, кажется. Хранить друг другу верность мы не обещались, так что хотя бы потрахаюсь. Но отчего-то от этих мыслей становится тошно. Глупая Анжелка, лучше с любым, чем с кем-то особенным. С особенных потом хуй соскочишь.

***

Когда пару дней спустя я захожу в кабинет алгебры, который, кстати, закреплен за нашим классом вместе с классухой-алгебраичкой, одноклассники меня встречают перемигиваниями и перешептываниями, из чего я заключаю, что что-то не так. После той драки всё вернулось на круги своя, с той лишь разницей, что моя персона стала привлекать больше внимания. Как существо пассивное в своей сути, а не только в сексуальных предпочтениях, я решил пустить всё на самотёк: если нельзя быть натуральным геем, буду гейским натуралом, и из Данечки Мразина перевоплотился в Данилу-мудилу, торчка-покупателя Тимура и фиктивного парня Анжелки. Натянул капюшон, расставил ноги в раскоряку и пошёл, а там наркобосс Тимур протягивает руку: ну привет, Данила, чо как? Анжелка, которая уже в курсе всего, улыбается и подмигивает, я тоже рад такой перемене, пожимаю руку и чуть ли не кончаю от счастья. Картину портит только Шахта, который злобно зырит на нас из своего угла — за ним с легкой руки Тимура закрепилась слава гниды и стукача, но и без него радость моя длится недолго, так как вскоре я понимаю, что перемена в отношении Тимура не значит вообще ничего — чистая показуха. После того, как я обосрался со знакомством с мамой, я стараюсь быть паинькой, не пристаю к нему в школе, разыгрываю гетеро, чтобы не дай бог никто не заподозрил в нем пагубных наклонностей. Золото, а не Мазин. Монах Даниил просто. При этом меня настолько заёбывает эта тупая показуха, не приносящая никакого профита, кроме ненависти к себе, что сейчас, в эту самую минуту, стоя перед своей партой и созерцая надпись черным несмываемым маркером через всю парту, обильно политую чем-то липким и мерзким, я даже радуюсь. Типа, вот он пиздец — привет, я ждал, скучал, чего так долго? Одноклассники хихикают, Анжелка возмущенно развозит липкую жижу меловой тряпкой, а я пялюсь на старательно прорисованные печатные буквы: «ХУЕСОС МРАЗИН СОСЁТ ХУЙ Т. ЗА ДУРЬ». Моя оболганная фамилия и слово «хуесос» обведены несколько раз для пущего эффекта, «Т» на их фоне выглядит боязливо и скромненько, но всё равно понятно, о ком идёт речь. За моей спиной причмокивают, наверняка, сопровождая это характерными жестами и языком, упёртым в щёку. Мне не впервой, но за Анжелку обидно. — Мрази, сволочи, — бросив тряпку, она выгружает учебники-тетради на липкую, теперь еще и в меловых разводах, парту, чтобы скрыть надпись, и вздрагивает, когда в ответ доносится: «Чайка, педовка...» Она, конечно, знает, что это значит. Нельзя пытаться дружить с неприкасаемым и не знать. Меня так заебало прогибаться под этих уродов, что я не пытаюсь оправдываться, отодвигаю Анжелкины учебники и сажусь на парту рядом с надписью «мазин хуесос» — только стрелочки в мою сторону не хватает. Ну, давайте, пяльтесь, суки, вот он я, хуесос Мразин. — Может, позвать кого-нибудь? — шепчет мне Анжелка. — Шахматову там?.. Психологиню? — Не надо, хуже сделаешь. Дело происходит перед первым уроком, так что класс набивается медленно, Тимура и Шахты еще нет. Каждый новый входящий узнает новость, даже не успев дойти до своей парты, кидает на меня взгляд и криво усмехается. Даже девчонки, хотя их больше занимает униженная Анжелка. Разговоры в классе — образец толерантности: — Заебали говномесы, нравится в очко долбиться, окей, но, блядь, чтобы я этого не видел… Фу, бля. И так далее. Рожа у меня горит, но воля непоколебима. Я намерен дождаться Шахту, забыть, что я пацифист и попытаться набить ему ебало. Когда появляется Тимур, все затыкаются. Он обводит взглядом класс, смотрит на меня, потом на виновато отводящую взгляд Анжелку, и где-то в глубине его черепной коробки зарождается подозрение. На самом деле у каждого гея такое подозрение (точнее сказать, страх, что тебя раскрыли) зашито на подкорке и вылезает каждый раз, как чирей, стоит почувствовать малейший запашок подставы. — Что за нахуй? — спрашивает он, хотя прекрасно понимает, какой именно нахуй случился. Его непроницаемой роже позавидовал бы любой гранитный памятник. — Мазин спалился, — съезжает с темы загадочного «Т.» Дюха «Месси», наш туповатый фанат футбола. Как я и ожидал, с Тимуром никто рамсов не хочет. — В смысле? Тот же Месси неопределенно кивает в мою сторону. Тимур подходит и читает. Я нехотя отодвигаюсь, давая прочесть надпись полностью. Я прекрасно понимаю, что точка после «Т» — это точка в наших с ним отношениях. Мне так погано из-за того, что я всё-таки его подставил, что выражение моего лица перестаёт мне повиноваться. Он поднимает на меня взгляд, смотрит снизу вверх, так как я сижу на парте, но на самом деле это он бесконечно, недостижимо надо мной. Мне до него, как до луны пешком. — Хули уставился, — говорит Тимур. — В ебальник захотел? — За щеку, — отвечаю я и чуть не плачу. Я спалился, пиздец, как спалился, в этом сука Месси прав — только не из-за этой ёбаной надписи, а из-за своей долбанутой реакции. Я-то думал, что сделаю всё круто, как в кино. Не моргнув глазом, переведу всё в шутку, свалю на крысячью месть Шахты, с которым у меня рамсы из-за Анжелки, и всё рано или поздно забудется, но вместо этого меня вдруг начинает бить истерика, голос дрожит, а раз так — остаётся только попытаться отвлечь всё внимание на себя. Класс начинает улюлюкать, когда я пошленько причмокиваю губами. В этот момент появляется подонок Шахта. Вижу этого дрыща уже сквозь слёзы, слетаю с парты и с разбегу набрасываюсь на него прямо в проёме двери, так что мы даже вылетаем в коридор. Драться я не умею от слова «совсем», боюсь причинить боль даже такому ублюдку, так что и получаю скорее я, чем он. Боль оглушает, кровь мешается с соплями, мы оба орём, а вокруг — толпа. Нас быстро разнимают, кажется, Тимур и Месси, но мне насрать чьи руки меня пытаются удержать, я сбрасываю их с себя и сваливаю. Шагом дохожу до ближайшего угла и срываюсь на бег: вниз по лестнице, мимо кричащих учителей, на улицу. Хуй знает, куда я собрался с побитой рожей и без куртки — не могу и не хочу, об этом думать. Единственная мысль, что бьётся в моём воспалённом сознании, это: «мне хуёво». Как же мне, блядь, хуёво.