Очень долгая зима

Слышу гудки, далёкое и безмятежное «Да, Даня?» — голос у Игоря такой весёлый, ласковый, что действует на меня как ушат холодной воды. Отключаюсь, не сказав ни слова, потому что боюсь, что меня выдаст голос, и набираю скорую. Меня трясёт и будто выкидывает в параллельную реальность: подъезд тот же, что и несколько минут назад, но при этом другой — уродливый, холодный, неподвижный. Стены поглощают звуки, топят меня в каком-то больном и неживом безмолвии. Я оставляю на экране телефона жирные отпечатки — от их вида меня выворачивает. Врубается лифт, едет наверх, потом вниз, и я воочию вижу внутри трясущегося Шахту. Хочется спуститься на первый, поймать его и нахуй разъебать морду о ступеньки, переломить суке тонкую и кривенькую шейку, но вместо этого я ору в трубку как умалишённый, пытаясь объяснить, что мне срочно нужна скорая. Тимур шевелится, стонет и открывает глаза, но я всё ещё в таком ужасе, что боюсь радоваться, только цепляюсь за его куртку и бормочу что-то успокаивающее — для себя, а не для него. Женщина из скорой спрашивает адрес, который я, конечно, не знаю, и я снова начинаю паниковать. Слышу в трубке гудки другого входящего вызова, понимаю, что это Игорь, и горло сдавливает от рыданий и ненависти к себе. Я всё, всё делаю неправильно! Женщина в трубке спокойным профессиональным тоном велит мне взять себя в руки, и как ни странно это действует. — Адрес диктуйте, — повторяет она. Я называю улицу и замолкаю. Сука! Оставляю Лёшу на лестнице и стучу во все двери. Уже думаю звонить Анжелке, но к моему невъебенному счастью, из-за моих воплей на площадку выходит мужичок в трениках и майке-алкологичке, начинает было ругаться, но быстро сращивает и говорит адрес. — Уложить, уложить его надо! На пол! На пол! Чего ты его на ступеньках бросил? — кричит он мне, и более или менее то же самое говорит мне женщина в трубке. Тимур моргает, и я вижу, как белки его глаз наливаются багровым, веки набухают синевой. — Даня… — говорит он, — что… — пытается дотронуться до головы и морщится от боли. — Бля… как больно-то… — Заткнись, Лёша, молчи, солнце, — говорю я, и меня раздирает от глупой, чуть удивленной улыбки, которую Тимур пытается изобразить на растерянном и перепачканном лице. Мы с дядькой спускаем его по ступенькам на площадку. Лёша пытается сопротивляться, не понимая, что происходит, как пьяный, но потом сдаётся и замирает на полу. — Давай свою куртку, под голову положим, — распоряжается дядька. — Судорог нет? — спрашивает меня женщина в трубке. Я теряюсь, стягиваю куртку, отвечаю в телефон, но меня будто выключает из реальности. Чувствую себя ужасно, отвратительно беспомощным. — Если есть возможность, наложите стерильную повязку и ни в коем случае не двигайте. — Так вы же сами сказали, что нужно уложить на спину?! — кричу я в трубку. — Больше не двигайте. Изо рта, ушей кровь не идёт? — спрашивает она совершенно непробиваемым голосом. — Нет, но у него с глазами что-то… Может так быть, чтобы… кровь, ну, внутри была? Какое-то внутреннее кровотечение? — я зачем-то понижаю голос и закрываю трубкой рукой, будто не хочу, чтобы меня услышал Тимур, но врачиха не слушает, сообщает, что скорая уже едет и отключается. «Ждите», — говорит она. — Сука! — ору я в молчащую трубу и хочу разъебать об стену, но телефон начинает вибрировать у меня в ладони, показывая входящий вызов от Игоря, и я просто прячу его в карман. Боже, как же мне страшно. Как бы я хотел, чтобы Игорь был здесь, он взрослый, умный, он знает, что делать, знает, как помочь, был бы он здесь вместо меня, он бы этого не допустил. Ничего такого просто бы не произошло. Потому что он, мать вашу, осторожный! Это я, сука, всех подвожу, дегенерат ебаный! Чувствую, что к горлу опять подкатывает истерика, и заставляю себя успокоиться. Сижу на корточках рядом с Лёшей, бессознательно глажу по куртке, смотрю на болезненно скривившееся лицо и дрожу всем телом не то от холода, не то от нервов. «Ждите», мать вашу. Да когда они приедут ещё? Дядька возвращается с бинтами, бутылкой водки и ковшиком воды. Вижу его любопытный взгляд и убираю руку. — Чем его так? Монтировкой, что ли? Мы снимаем с Тимура шапку-гондонку, которая, очевидно, смягчила удар, но всё равно — под ней жуткого вида сочащийся рубец, разрезающий толстую кожу головы надвое. Я не хочу смотреть, меня мутит, руки дрожат, как у алкоголика, так что я только осторожно держу голову Тимура, пока дядька разматывает вокруг неё бинт. Лёша лежит с закрытыми глазами и дышит через приоткрытые губы. Только по подрагивающим ресницам и болезненной судороге, пробегающей по лицу, можно понять, что он в сознании. Я даже не знаю, осознаёт ли он происходящее, но выяснять не хочу, потому что до чёртиков боюсь возвращения той странной растерянной улыбки, что он скажет что-нибудь не то, из-за чего отношение этого мужика изменится, и он больше не станет нам помогать. Но когда мы заканчиваем с оказанием первой помощи, я долго не могу убрать руку от Лёшиного лица. Мне хочется продолжать держать его голову, просто чтобы чувствовать, что он жив, а я хоть что-то могу для него сделать. — Ментов вызывать? — спрашивает дядька, протягивая мне бутылку водки, которую мы по старому русскому обычаю использовали в качестве антисептика. — Да, — говорю я и падаю задом на холодный пол. Делаю пару глотков и достаю телефон. — Да, блядь, я знаю, кто это сделал. Хуй он так просто отделается, гнида. Я бормочу ругательства, разжигая в себе ненависть, бросаю взгляд на Тимура и вдруг понимаю, почему он такой мудак по жизни — агрессивный, злой, мстительный. Потому что только так, сука, можно избавиться от ощущения отвратительной беспомощности — мстить или бить возможных обидчиков первым. Ментам мы рассказываем Анжелкину версию событий: ублюдок Шахта её преследует, а она девушка вольная, мутит с кем хочет, если хочет с двоими, кто ей запретит? «Этой ревнивой лягушке уже дважды популярно всё объяснили, но он никак не уймётся», — Анжелка пьяная, хохочет и кокетничает с ментами, немного переигрывая, но они ведутся, похабно и презрительно ухмыляются. Я чувствую себя дерьмом, скрывая правду и позволяя Анжелке заклеймить себя шалавой, но понимаю, что иначе они просто не дадут делу ход. Если узнают, что мы геи, тупо решат, что мы получили по заслугам, и вручат Шахте медаль за храбрость. В этой ёбаной ситуации шейминга просто не избежать, успокаиваю я себя, но всё равно чувствую себя мразью. В свою защиту могу сказать, что сначала я пытался выдать Анжелку за свою девушку, мол, пришли с другом на пати в честь праздника, не договорились толком насчет места, так что она ушла раньше нас, позвонили, собирались уходить, а тут налетел этот ублюдок… Но чем больше на меня сыпется вопросов, тем сложнее мне объяснить роль во всём этом Тимура. Я уже начинаю путаться, когда Анжелка вдруг берёт мою руку, переплетает пальцы и заявляет, что трахается с нами обоими. Звучит это, как какая-то очень хуёвая и мерзкая тайна, так что менты верят, переглядываются, усмехаются, окидывая Анжелку оценивающими взглядами, типа, нихуёвые нынче школьницы, я б вдул. Впервые в жизни я вижу всё со стороны: как Анжелка напускает на себя порочный вид, закидывает ногу на ногу, просит у ближайшего мента подкурить и остаётся униженной — с незажжёной сигаретой, потому что курить здесь, сука, нельзя. Грёбаные, блядь, пидарасы. Грёбаный, мать вашу, мир. Зато когда приводят Шахту, его вопли, что мы с Тимуром — грязные и вонючие пидоры, звучат уже не так убедительно. Я держу влажную ладонь Анжелки, мстительно улыбаюсь и подливаю масла в огонь: «Ну, когда мы там стояли, я сказал: „славно поебались“ — или типа того, он, наверное, услышал», — и Шахту перекрывает. Лицо перекашивает от ненависти, он брызжет слюной и орёт, что мы больные извраты, гомосеки, торчки, пидоры, мерзкие твари, которых нужно изолировать от нормального общества, что он бы нас передавил голыми руками; пытается найти поддержку у ментов, говоря им, что это не его, а нас надо сажать, чтобы нас там ебали в жопу, раз нам так нравится — и так далее. А менты ржут, берут его за шкварник и выводят из кабинета. Из коридора доносятся голоса, один из них женский, истеричный, скорее всего, Шахтиной матери. И я вдруг хуею с того, что про наших родителей они даже не спросили. Мы сидим там бесконечно длинные часы, по кругу повторяя одно и тоже, подписывая какие-то протоколы, улыбаясь на тупые шутки и мечтая умереть. Один раз нас шмонают, и я радуюсь, что оставил сумку Тимура у Анжелики. Если бы проверили его рюкзак, наверняка, нашли бы много интересного — и я похоронил бы нас троих с фанфарами. В один из моментов, когда менты выходят покурить, я отвечаю на встревоженное сообщение Игоря, что у меня всё в порядке, просто я набухался и соскучился — и смайлик, смайлик, смайлик. Я так счастлив и рад, мать вашу, улыбка до ушей и слёзы из глаз. Ненавижу, сука, этот истеричный смайлик, какой мудила его придумал? — Всё будет хорошо, Дань, — говорит мне Анжелка и гладит по сгорбленной спине. — Прости, что втянул. И спасибо… Мне так хуёво, пиздец просто, — такой вот я, блядь, эгоист, даже сейчас думаю только о себе. Тру лицо, чтобы хоть как-то прийти в себя. Времени уже третий час ночи, хули они нас тут держат? И какие тут, нахуй, права? — Прости, правда. Надеюсь, твои родители не узнают. — Да ладно, им я как-нибудь объясню. Этот урод не должен остаться безнаказанным, и пофиг, что обо мне подумают. Это же из-за меня всё. — С какой это стати из-за тебя? Он просто больной на всю голову сталкер, хули? — я поворачиваю к ней голову. Она выглядит усталой и удручающе трезвой. Обнимает меня поперёк спины и прислоняется щекой. Я правда жалею, что втянул её, но без Анжелки у меня бы ничего не вышло. — Как Тимур? — Не знаю, увезли во вторую. Я даже хотел с ним в скорую залезть, как в фильмах, ну? А мне сказали: ты чо, жена? Приходи в часы приёма. И ржут надо мной, сволочи, — я усмехаюсь и ужасно хочу закурить. Жадно гляжу на оставленную Анжелкой на столе сигарету. — Я погуглил, пока мы сюда ехали, последствия черепно-мозговой травмы, это какой-то пиздец: кома, слабоумие, паралич… — Дурак, — говорит Анжелка, — ты же не врач, нафига пугать себя ещё больше? Всё хорошо будет. Это же Тимур, у него черепушка крепкая. — Ага, и мозга нет, сотрясаться нечему, — улыбаюсь я и утыкаюсь лбом в сложенные на коленях руки. — Лёгкую деменцию мы даже не заметим… Лучше бы меня так. Лучше бы я сам сдох. Анжелка ничего не говорит, гладит меня по спине и молчит. Нас отпускают только в начале четвёртого. Возвращаться домой и объяснять что-либо матери я не в силах, поэтому принимаю приглашение Анжелки пойти к ней. Тупо выбухиваем с ней всё оставшееся в доме вино и ложимся спать на одной кровати без какой бы то ни было романтики, в обнимку, как два побитых жизнью одиночества. Я как последний мудак пользуюсь чувствами, которые Анжелка пытается от меня скрыть, и сам делаю вид, что ничего не замечаю, но, если честно, мне похуй — она тоже пользуется моим состоянием. Пролежав пару часов без сна, освобождаюсь из её объятий и иду на кухню курить.