Очень долгая зима

Следующий день я провожу в каком-то полубессознательном состоянии. Так как я не спал, сутки растягиваются в дурной бесконечный адок, в котором я мало что осознаю здраво. Хотя, честно признаться, я и не хочу ничего осознавать, предпочитая это мерзкое состояние сну и поддерживая бодрость только сигаретами. Почему-то кажется, что если я высплюсь, то пойму что-то такое, чего не вынесу — что Тимур на самом деле впал в кому, или бросил меня, потому что я долбаный мудак и ничем ему не помог — варианты в моей башке множатся, как бактерии, становясь всё сюрреалистичнее и кошмарнее час от часу. Но лучше паранойя и спутанность, чем жуткая и неизбежная определенность. Вот такой вот я дебил. На пару мгновений меня выключает, и я вдруг обнаруживаю себя там, где я и был — курящим на кортах во дворе больницы №2. При этом время не сдвинулось ни на минуту — я держу телефон в руке и проверяю его каждую долбаную секунду. Ожидание, сука, меня убивает. Со вчерашнего дня мне только и говорят, что «ждите», а терпением я не отличался никогда. Я плюю на землю и растираю плевок носком ботинка. Мне хуёво — это невыносимо сидеть тут и ждать, бояться и сомневаться, так что я малодушно мечтаю замёрзнуть насмерть. Я жду окончания «тихого часа» на улице, потому что не хочу, чтобы на меня пялились тётки с гардероба или там с медсестринского поста — ещё решат, что я обдолбанный, и думаю о том, как было бы пиздато прилечь тут в снежок. Тыкаю скрюченным замёрзшим пальцем в телефон, чтобы проверить время. Мысли у меня, вообще, не отличаются здравостью: я даже серьёзно обдумываю возможность «убить себя об стену», чтобы попасть в палату к Тимуру на соседнюю койку. Это было бы здорово — быть с ним там внутри, а не мёрзнуть здесь одному на улице. Я, вообще, хотел бы оказаться на его месте, лишь бы не чувствовать этот отвратительный страх — страх его потерять. Страх потерять их обоих, потому что я, хуй знает, что с нами будет, если… А-а-а, сука, не хочу об этом думать! Стучу себя по голове для верности, затягиваюсь от сигареты и выдыхаю на пальцы, чтобы их хоть немного согреть. Поворачиваю телефон экраном к себе, и в этот момент стучится новое сообщение. Кусаю обветренные губы и смотрю на гаснущий экран телефона, потом разблокирую и читаю снова: «жить буду, не ной». Не ныть мне стоит огромных усилий, аж лицо перекашивает от напряжения, я отворачиваюсь от окон больницы, будто он может меня увидеть и, совладав с собой, печатаю: «я не ною». Едва попадаю по клавишам, пальцы окоченели от холода. Проглатываю горький ком дыма и строчу: «Я тут на крыльце. Меня к тебе пустят?» Достаю новую сигарету, подкуриваю от предыдущей. Боюсь дышать, боюсь проснуться, боюсь поверить, пока сам не увижу и не потрогаю. Бля, от курева уже тошнит. «Да я сам выйду минут через десять». Боже. Я выдыхаю, роняю голову на предплечья, пытаясь при этом не отключиться от счастья и недосыпа. Я почему-то представлял его с кучей трубочек в венах и аппаратом искусственного дыхания на лице, а он «сам выйдет». Сука, блядь, я ненавижу собственное воображение. Я всё-таки шмыгаю носом и тру глаза. «Я жду, — печатаю я, дрожащими пальцами. — С тобой правда всё ок?» «Да нормально. Херово немного и рожа как у боксёра, а так норм. так что не истери». «Хули не истери, если ты в отключке был? И потом ещё не отвечал, я не знал, что с тобой. Я бля чуть сам не умер, урод ты дебильный». «Мы квиты». Смайлик. «Я спал просто. Я ж больной. Короче выйду скоро». Я уже натурально размазываю сопли по лицу и в порыве откровенности печатаю: «Я тебя люблю» и отправляю. Закрываю глаза, отсчитываю секунды, открываю и вижу ответ: «я в курсе. я тоже». Моё облегчение так огромно, что я не знаю, куда себя деть в предстоящие десять минут. Курю, бегаю перед крыльцом больницы и соображаю, на что бы направить свою внезапную гиперактивность. Вокруг никого нет, кроме снега и угрюмых корпусов, даже больные, кто смог, свалил на выходные домой, а новых жертв праздников пока не поступало. Всё будет нормально. Нормально, мать вашу! Вдыхаю, выдыхаю, затягиваюсь так, что в голове немеет, и захожу в список контактов. — Да? — спрашивает Игорь после долгой паузы. Я тоже долго молчу, собираясь с мыслями. — Даня? — голос звучит холодно и будто устало. Я представляю, как трёт шею, и от этого знакомого уютного жеста, пусть и воображаемого, внутри разливается тепло. — Игорь, я тебя люблю, — говорю я. Что-то меня понесло. — Опять бухаешь, сука? — спрашивает строго, но уже без холодности в голосе. Я знаю, как растопить скупое мужское сердце. — Да чо ты сразу? Правда же люблю. Даже мы оба, чего ты? — Да хуй вас знает, — говорит Игорь. — Хули ты звонки сбрасываешь? — Ну я же написал, — я перекладываю трубку из одной руки в другую. — Херню ты написал, Мазин, я что, дебил по-твоему? Что случилось? — Ну… я испугался, прости, не хотел, чтобы ты беспокоился. — Ну так я, блядь, уже беспокоюсь. Любой забеспокоится, если посмотрит историю нашей, блядь, переписки, и даже скорую вызовет. Ты правда думаешь, что твои многозначительные и противоречивые сообщения не вызывают подозрений? Ещё и Тимур, сука, с его милейшим хобби. — А что Тимур? — спрашиваю я и прыгаю на месте, чтобы согреться. Мне безумно приятно разговаривать с Игорем, заставлять его беспокоиться — о, ругай меня ещё! Ругай меня сильнее! Да, детка, да! — Фотку твою прислал, — говорит Игорь, и голос чуть меняется. — О-о! Вам понравилось? Вы на неё дрочили? — томно произношу я и закусываю губу, будто он может меня видеть. Хотя лицо у меня так замёрзло, что, наверное, звучит это, как заигрывание робота на садящейся батарее. Как же холодно, мать вашу. — Я ща тебе переебу через телефон, Даня, — говорит Игорь. — Не меняй тему, рассказывай, что у вас опять стряслось. Я готов тебя выслушать. Из-за вас у меня никаких планов на эти дли-и-нные выходные. — Ну… — я тяну и чешу в затылке под шапкой. Мне не хочется сообщать плохие новости сразу, так что я начинаю издалека: — Мы вчера с Тимуром лишились девственности. — Ого, пойду открою бутылку шампанского… Друг с другом? — я слышу, как Игорь чиркает зажигалкой, видимо, подкуривает, и вспоминаю про свою сигарету. Тушу её о бортик урны и засовываю обратно в пачку, она ж почти целая. — Ага. Это было круто, — мне так обидно, что это знаменательное событие, которым я мог бы хвастаться на протяжении многих часов, дней и месяцев, омрачило то, что случилось потом. Во мне снова начинает просыпаться бешеная ненависть к ублюдку Шахте. Чтоб он сдох девственником, урод. Чтоб ему бабы никогда не давали! Я вдруг вспоминаю «решение» проблемы, которое обеспечил нам Тимур, и холодею. Бля-я-я, я совсем об этом забыл! Что если Шахта расколется ментам? Ему же не поверят, да? Но у него, наверное, есть фотки, Лёша же его шантажировал. Вспоминаю переписку на заре нашей крепкой мужской дружбы. Су-у-ука! Да что за пиздос такой? Да эту лютую хуйню только Апокалипсис разрулит! — Могли бы и мне расшарить, — говорит Игорь. — Да как-то не до того было, — я отвечаю не сразу и, видимо, не тем тоном, так как Игорь сразу сращивает перемену. — Даня, давай колись уже, ты меня бесишь. — Ну… Лёша в больнице с расхераченным черепом, я сейчас тут жду как раз, когда впускать будут. Ему Шахта по башке ударил, когда мы уходили от Анжелки. — Серьёзно? — после паузы спрашивает Игорь и возмущает меня до глубины души. — Да чо, я тебе врать буду?! — Придурок ты, Даня, я спрашиваю: травма серьёзная? Как это случилось? — Вроде бы не очень. Тимур сейчас написал, что нормально всё. Но сначала я так пересрал, Игорь, думал кончусь там. Шахта ебанул его чем-то, он рухнул на меня, как мёртвый, кровища хлещет. И он, бля, такой бледный, не двигается нихуя, — я начинаю обиженно сопеть в трубку. — Я потом ментам позвонил, чтобы они Шахту взяли. Он нас достал, Игорь. Я хуй знает, чо мы ему сделали, но у него это… фанатизм в глазах и священная война. Я слышу в трубке стон Игоря, и одновременно ко мне приходит смс от Тимура: «ну и где ты?» — О, Тимур вышел, погодь! — влетаю в Приёмный покой, смотрю по сторонам и вижу Лёшу. Выглядит он, как после крупной драки: лицо осунувшееся и почему-то под обоими глазами по фингалу. Кровоподтеки в глазах еще есть, но вроде уже не такие страшные. Под неодобрительный взгляд тётки-медсестры, подлетаю к Тимуру. — Сейчас Лёшу тебе дам, — говорю в трубку и протягиваю Тимуру. — Игорь! Сажусь на скамейку и любуюсь, как мелькнувшее удивление сменяется на Лёшином лице няшной улыбкой. Пока они разговаривают — в основном, о том, что я придурок и слишком всё драматизирую — он подпирает стену задом и смеётся. Голова перемотана, под глазами фингалы, но вполне себе живой, отчего меня нереально плющит. Через пару минут он приземляется рядом со мной и отдает телефон. — Тебе врачи тут шастать разрешают? — спрашиваю я. — Ты херовато выглядишь. — Ты тоже не айс. Я не спрашивал, но в туалет же я могу выйти? Достало уже в палате сидеть. Мутит просто страшно, и слабость… — он сжимает кулак на правой руке, — странная. Башка раскалывается. — Ну я на чуть-чуть, — мы в прямом обзоре медсестры-гардеробщицы, но так как никого кроме нас тут нет, она пялится в телефон. Я пододвигаюсь ближе так, чтобы касаться Лёшиного колена своим. — А в палате много народу? — Ещё двое, — улыбается он и прикрывает глаза, видимо, от боли. Мне его так жалко, что я всё-таки обхватываю его руками и трусь щекой о плечо, как кот. Медсестра поднимает взгляд — даже не на нас, а просто так, но я тут же опускаю руки и отстраняюсь. Обидно, но я терплю. Лёша поворачивается ко мне, смотрит спокойно, хотя видно, что ему очень больно, и ухмыляется: — Да похуй, Даня. Пусть смотрит. Чуть отодвигается и ложится бинтованной головой мне на колени. У меня сдавливает горло. Такой простой жест, а ощущение, будто мы объявляем войну всему миру. Я глажу его по плечу, смотрю на расслабленный и изможденный профиль. Он щурится, будто от солнца. Было бы классно однажды вот так поваляться на пляже. — Игорь обещал приехать, — говорит Тимур, не открывая глаз. — Только меня тут ещё неделю, как минимум, продержат. Вот же заебатые выходные. — Пионерские, — угораю я. — Хаты всё равно теперь нет, так что мне тоже ничего не обломится. — Можно подумать, что без хаты места не найдёте, — бормочет он и открывает глаза. На медсестру я не смотрю — не хочу портить момент чужим осуждением. Кричать по крайней мере она не стала, и то хорошо. Надеюсь, разве что, что она не снимает нас в историю инстаграма или в свой личный канал на ютьюбе: «Долбанутые пациенты больницы номер два. Рассказ очевидицы Клавдии». Я трогаю лицо Тимура холодными пальцами и расплываюсь в улыбке. — Мы к тебе придём. Обеспечим Клавдии миллионы просмотров. — Я даже спрашивать не буду, о чём это ты. — О Клавдии, — я киваю в сторону медсестры, — она ведёт не очень популярный блог на ютьюбе. Ты разве не в курсе? Тимур усмехается, морщится и снова закрывает глаза. Я бы тоже сейчас с удовольствием прилёг и поспал с ним в обнимку, но ограничиваюсь тем, что вожу по его лицу пальцами — это и так намного больше того, на что я смел надеяться.