***
Хотя меня шкивает не по-детски, я иду не домой, а в полицию, в то самое отделение, недалеко от Анжелкиного дома, в котором мы и так провели всю вчерашнюю (всего лишь вчерашнюю???) ночь. Решил, что если разруливать, то сразу, пока оно ещё тёпленькое пылится на чьём-нибудь столе. По дороге на всякий случай вызваниваю мать, а сидя на жёстком стуле перед уже каким-то совсем другим невчерашним дядькой ненароком отпускаю замечание про батю: типа тоже опер бывший, знаете такого? Вдруг чисто из солидарности поможет? Плету околесицу, что мы с Шахтой исчерпали все конфликты и теперь друзья не разлей вода. Почти братья. Сначала приходит простая мысль сказать, что я соврал, возвёл напраслину на честного человека, но, к счастью, до меня доходит, что это ложная заява может мне аукнуться неведомым образом, так что в итоге — проповедую любовь к ближнему, примирение и христианское всепрощение. Вон иконы на стенах висят. Мент смотрит на меня, как на дебила, записывает всё, что я несу, на лист А4, затем поворачивает его ко мне, заставляет прочесть и написать «с моих слов записано верно. Подпись, дата». От него так несёт перегаром, что меня торкает. — Потерпевший согласен? Я киваю, и он что-то дописывает. Этот мужик напоминает мне батю, не поймёшь: он ща психанет или наоборот погладит по голове. Сходство дополняют болезненно сощурившиеся, мутные глазки и почти полное отсутствие резких движений — он только время от времени трёт лоб: растопырив большой и указательный пальцы, словно хочет выдвинуть из черепа ящик. По всему видно, что в этом ящичке кто-то нихуёво насрал — не у одного меня беспонтовые выдались праздники. Но во всём этом есть большой плюс: чувак явно не хочет вникать в суть этой школоло-разборки. — Пиздуй, малец, — он вкладывает лист в папку и указывает мне на дверь. Не рискуя больше искушать судьбу, я вылетаю из четвёртого круга ада отделения полиции №4 на ласковое морозное солнышко, которое уже клонится к закату. Облегчение мое так велико, что я напрочь забываю, что звонил матери и, не отвечая на справедливые упрёки, приказным тоном велел подъехать по адресу, который я ей переслал. Я уже запрыгиваю в автобус, когда она, выйдя через первую дверь, хватает меня на пороге второй и выволакивает из автобуса за капюшон куртки. Зрелище это, надо сказать, комическое, так как я тот ещё лось — перерос её ещё в 9-м классе, так что я начинаю хихикать, а моя бедная мама, должно быть, в эту минуту решает отказаться от родительских прав, сдать меня в армию раньше срока, и завести вместо меня щенка. — Твоя помощь не понадобилась, прости, что выдернул, — говорю я, пока она меня тащит в неизвестном направлении, сверяясь с Гугл-картой. — Дело закрыли, финита ля комедия. Нет никакого дела. Ты куда? Я семеню за ней следом, и к своему ужасу начинаю узнавать местность. Мы идём аккурат к Анжелкиному дому — этого ещё не хватало! — Да куда ты мчишься, я всё разрулил уже! Дело закрыли, — я упираюсь рогом, но ей, кажется, на меня насрать, упрямо сжав губы она идёт дальше. Потом останавливается и поворачивается ко мне. — Мне звонили из милиции, — говорит она, а сама бледная, как стена. Да ё-моё! — А потом ещё мама этого мальчика. — Которого? — туплю я. — Шахты или Тимура? — Шахтина. Мама Алексея тоже обещала подойти. Она сейчас в больнице, у сына. Мы решили собраться все вместе и решить этот вопрос раз и навсегда, — она помедлила, обеспокоенно заглядывая мне в глаза. — Что значит закрыли? Я соображаю, пытаясь осмыслить её слова. Шестерёнки двигаются с большим скрипом: теперь я и сам начинаю подозревать, что обкурился и всё происходящее сейчас — очень длинный и унылый бед-трип. Хотя, конечно, наивно было полагать, что родаки не вмешаются. Куда без них. — Лёша попросил. Я сказал, что мы всё разрулили, нафига пацану судимость, бла-бла-бла, подписал что-то, да и всё, — объясняю я и спрашиваю: — И зачем тогда мы идём к Анжелке? — К какой Анжелке? — удивляется мама. — Мы идём к Шахтиной, раз уж ты в этом районе, я подумала, что удобнее всего будет встретиться у неё. Здесь ближе всего... Нет, ну, какие двуличные! А она всё: мой Славик то, мой Славик сё, жертва, это ваши — головорезы и наркоманы! Травят, видите ли, её мальчика! А он… вот каков оказался! — она качает головой, сердито поджимает губы. И я вдруг понимаю, что то, что я принял за бешенство из-за моего недостойного поведения, на самом деле решимость отстаивать моё доброе имя до победного конца. Мама подходит ко мне, вглядывается, будто проверяя, не досталось ли и мне ненароком от маньяка Шахты, и гладит по щеке, не снимая перчатку. А я лупаю на неё глазами в шоке. — Как Лёша твой? Был у него? Я охуеваю ещё больше и теряюсь от неожиданности. — У него мама такая хорошая. Мы поговорили, она говорит: трудный мальчик, но хороший. Он не рассказал ей ещё? Не бойся, я тоже не стала. Ваше дело… И так уже поверила чужим словам, но ты ж ничего не рассказываешь! И вот думай, что хочешь! Я решаю, что самое лучшее в такой ситуации, это просто её обнять. Она такая маленькая, мне не сложно. — Можно он будет приходить ко мне, когда выпишут? — Пусть приходит. Я отцу скажу, чтобы он вас не трогал. И второму тоже. Этому вообще знать не обязательно, — она вздыхает и поправляет мою чёлку, как попало торчащую из-под шапки, чтобы доказать себе и мне, что она всё ещё моя мать и имеет на меня влияние. — Так будете хотя бы под присмотром. От этого её «под присмотром» мне хочется истерически ржать, но я сдерживаюсь, всё лучше, чем в школьном толчке с тысячей потенциальных свидетелей, а о расширении автономии можно поговорить и потом — сомневаюсь, что она сама захочет застать нас в неловкий для неё момент. На душе становится радостно и чуточку тревожно от открывающихся возможностей. Ещё бы с Игорем её познакомить... Вторым большим потрясением для меня является тот факт, что за всё время нашей дружбы Анжелка так и не удосужилась мне сообщить, что она и наш заклятый закадычный друг Шахта живут в одном доме. Может, даже в песочнице одной играли и делили ведёрки-лопатки — с тех пор его и переклинило. Теперь мне понятно её самопожертвование в ментуре — банальное чувство вины из-за того, что не предупредила. Даже легче становится. Бескорыстные поступки чужих людей, пусть даже друзей, имеют склонность висеть на сердце мёртвым грузом, а так — мы вроде как квиты. Мы заходим в третий подъезд Анжелкиного дома, поднимаемся на лифте и входим в гостеприимно распахнутую дверь Шахтиной квартиры. Решив предоставить матерей самим себе, я отказываюсь от чая и неловкого разговора за столом в их присутствии и предлагаю Шахте перетереть с глазу на глаз в подъезде. У родаков свой базар, у нас свой, мы на этой кухне явно лишние. Заходить в комнату Шахты мне тоже не хочется. Вдруг у него вся стена заклеена нашими фоточками? И ниточки, красные ниточки заговора тянутся повсюду: от меня к учителю истории, от учителя к Тимуру, от Тимура к Анжелке — знаю я этих психопатов, сам такой. Да и просто он меня бесит настолько, что кажется, что в его комнате и даже в квартире я начну задыхаться — забуду, что я хиппи, вырою свой томагавк войны и попытаюсь снять скальп, пусть даже с риском для собственной жизни. И вот мы сидим на кортах друг напротив друга: я, чтобы показать, кто тут босс, на ступеньке, он на лестничной площадке чуть ниже — и курим. Выкуриваем по полсигареты, когда я наконец начинаю разговор. — Мы с Тимуром — геи. Ты же в курсе, что это значит? Шахта вскидывает на меня удивленный взгляд, потом снова возвращает его в пол и кивает. Вид у него неважный: он всегда был дёрганым, а сейчас кажется ваще убитым. — Это значит, что твоя Анжелка нам нахуй не сдалась, наврала она всё. Она бухала у друзей, пока мы у неё тусили. Шахта молчит, а я начинаю терять терпение. Хули я тут один распинаюсь? — Ты, я смотрю, не удивлён нихуя, — я сплёвываю на пол и поднимаюсь на ноги. — Так хули тогда приебался к нам? Если не из-за неё? Шахта молча курит, потом говорит, не поднимая взгляда: — Хуй знает, ненавижу педиков. Тимура уважал, а он... — А он тоже педик, прикинь? Я тоже удивился, когда узнал, но почему-то мне не пришло в голову бить его за это по башке монтировкой, — я тушу окурок об стену и трясусь от бешенства, кидаю бычок между перил в лестничный пролёт. — Поэтому это с тобой что-то не так, а не со мной. Мне вообще похуй что ты там обо мне думаешь, ничего нового ты всё равно мне не скажешь, просто отъебись от нас, понял? Я подхожу к нему, нависая над его опущенным затылком. В башке вертятся сцены насилия, я даже забываю, что в прошлый раз облажался. Он, к счастью, тоже. Но вместо воплощения страшных планов мести, я сажусь перед ним на корточки и пытаюсь заглянуть в лицо. Кажется, он всё-таки сожалеет о случившемся. — Ты дебил, Шахта. Если бы он умер, тебя бы посадили, а в колонии даже такой урод, как ты, будет пользоваться спросом. На безрыбье и рак — баба. Там, с-сука ты гомофобная, не будет пидоров, там тебя будут ебать настоящие мужчины. Школа жизни, ёба… Я достаю новую сигарету. Этот день когда-нибудь закончится? У меня уже крыша едет: кажется, будто я говорю с Шахтой уже пару недель, а не минут. Смотрю на часы в телефоне и вижу смс от Игоря. «Приеду на семь сорок. Если сможешь, давай встретимся?» Я закрываю глаза, затягиваюсь от сигареты и выдыхаю. Ощущение, что я опять творю какую-то еботню. Но в рамсы с Шахтой Игоря точно вмешивать не стоит, вообще никаким боком. Рукой с сигаретой я тру правый глаз. Гудит лифт, вызывая у меня мерзкое чувство дежа вю. — Короче, Шахта. Отъебись от нас. Я попросил Тимура стереть ту фотку, так что тебе нечего бояться за свое доброе имя и ориентацию. Ты не гомик, не пидр и даже не пидорас, ты — просто феерический мудила и долбоёб. Гейство вообще не заразно, погугли на досуге. Заяву я тоже отозвал. Ты чист, как роса поутру, как только что родившийся в лесу оленёнок Бэмби. Не просри этот шанс. И переведись в другую школу, что ли, чтобы не мозолить Тимуру глаза. Лифт останавливается на этаже Шахты, открываются двери. Я оборачиваюсь, из него выходит какая-то незнакомая женщина, так что я снова поворачиваюсь к Шахте, чтобы договорить, что хотел. Мой звёздный час, хуле. Хоть я и устал до чёртиков. — Толерантность — это несложно, Шахта, для этого даже не нужно ничего делать. От тебя только и требуется, что не лезть не в своё собачье дело. Я собираюсь спросить Шахту дошли ли до него мои золотые слова, когда до меня вдруг доносится моё имя, вернее, вопрос, частью которого оно является: — Кто из вас Данил? — спрашивает приехавшая на лифте тётенька, я оборачиваюсь: она смотрит на меня, я — непонимающе — на неё. Встаю, чтобы принять чуть более пристойный вид, а то как быдло — мало того что на кортах, так еще и лечу стильного поца в шлёпанцах-на-носки. Стягиваю шапку, приглаживая чёлку ко лбу, и на всякий случай прячу сигарету за спину, вдруг это какая-то знако… и тут до меня доходит, кто это.18
10 января 2018 г. в 01:40
Хлопает дверь, Тимур выпрямляется, смотрит вокруг мутным взглядом, трёт виски. Кажется, ему хуёво. Вошедшая тётка пытается выяснить у медсестры, где лежит какой-то её родственник. Знаю, что надо прощаться — с такой рожей Тимуру надо лежать пластом, а не разгуливать по больнице — но я тяну, не хочу уходить и просто молча наблюдаю, как он пытается почесать кожу под бинтами.
— Слушай… — начинаю я, кусаю обветренные губы и мнусь. — Ты ему ту фотку отправлял?
— Какую фотку? — Тимур не понимает. — Ту в чулках? При тебе же отправил.
— Да не ту, другую. Шахте, где он типа у тебя отсасывает.
Тимур даже поморщился.
— Нет, нахрена? Просто показал и всё, а чо?
Я выдыхаю с облегчением. Ну хоть с этим разобрались.
— Да я это… заяву на него накатал, — я отвожу взгляд, что-то мне подсказывает, что Лёше моя инициатива не понравится. — Жди, что побои снимать придут.
— Какие нахуй побои? Я же не побитая жена, чтобы… Бля-я… — до него доходит смысл моих слов прямо посреди предложения. Он опускает голову и сжимает её обеими руками на уровне колен. — А если мой бизнес всплывёт?
Об этом я, конечно, подумать не успел.
— Надо было что-то делать! — взвизгиваю я, понимая, что опять облажался, и сразу же глушу голос, так как на нас оборачиваются. — А если бы ты умер?! Эта сука должна ответить! Урод охуевший!
Я бешено пинаю воздух и отворачиваюсь.
— Ну не умер же, — спокойно отвечает Тимур.
Докатились, и это он меня сейчас успокаивает! Довели Мазина — совсем истеричкой стал, похерил всю свою великую философию хиппи. Не то от недосыпа, не то от нервов, но расстраиваюсь я несоразмерно ситуации, сам это понимаю, а поделать ничего не могу. Ща разревусь, бля… Я так устал чувствовать себя бесполезным говном. Сжимаю зубы и бычу на тётку, которая утыкается в телефон. Тимур, конечно, замечает.
— Ну вот хули ты, Даня? У меня и так башка трещит. Ты представляешь, что потом будет? Суды, показания — вся эта еботня без конца и края, хуй знает, до чего они докопаются, и чего им Шахта понарасскажет. У тебя же батя мент, хули я тебе рассказываю?
— Да понял я, — огрызаюсь я. Уже без помощи Лёши достраиваю в голове параноидальную теорию тотальной слежки и показательной порки — достаточно поднять нашу переписку (а менты это сейчас вроде могут — в интересах следствия), чтобы обернуть всю эту историю против нас. Так и вижу заголовки капсом: «НОВЫЕ ШОКИРУЮЩИЕ ПОДРОБНОСТИ: ШКОЛЬНИКОВ, ПРИНУЖДАВШИХ ОДНОКЛАССНИКА К ОДНОПОЛОМУ СЕКСУ, РАНЕЕ СОВРАТИЛ УЧИТЕЛЬ!» Тададам! «Химическая кастрация — три по цене одной! Спецпредложение, только сегодня...» — поучительная история о победе над «внутренним врагом» обеспечена.
— Я заберу заявление, — бурчу я. — Это ведь можно сделать?
— Зависит. Я не умер, так что, скорее всего, можно. Но ты не тяни, а то хуй их знает, может, им статистика раскрываемых преступлений нужна, а тут даже искать никого не надо, — Тимур так осведомлён о тонкостях работы полиции, что я начинаю подозревать в нём копа под прикрытием. Поворачиваюсь к нему, он внимательно на меня смотрит и говорит: — Чо-то ты совсем на измене, Мазин.
— Да не курил я! Перенервничал просто, — бурчу я, хоть бы посочувствовал, бесчувственная скотина. — Всю ночь не спал, вот и плющит, сука ты толстокожая.
— Из-за меня? — уточняет Лёша и вдруг расплывается в улыбке, обхватывает меня через спину правой рукой, а другой треплет по голове, как младшеклассника. — Какая ты лапа.
— Отстань, дебил, швы разойдутся, последние мозги вывалятся, — я продолжаю бурчать и делаю вид, что вырываюсь, но только для формы. Мне и в самом деле легчает. Тимур заражает меня своим слоновьим спокойствием, показное оно или нет. — Иди лечись! Я это серьезно, в смысле — хуёво выглядишь.
Встаю, смотрю на него сидящего сверху вниз. Уходить мне совсем не хочется.
— Завтра придёте? — лицо отёкшее, глаза убитые, но я думаю: это кто тут ещё «лапа»? Так бы и засосал инвалида. Няха моя побитая.
— Нет, снимем хату и будем трахаться весь день, нахуй ты нам нужен… — говорю я, но тут же жалею об этом, потому что Лёша неожиданно решает обидеться. — Конечно, придём, чего ты…