Galactic rain.

2013 год. Зал был совсем небольшим: сцена без кулис занимала больше трети всего помещения, возвышаясь на тридцать сантиметров над семью рядами кресел. Весь зал в двадцать-двадцать пять квадратных метров освещался светом, проходившим через незашторенное окно, и парой тусклых ламп под довольно высоким потолком. Несмотря на небольшие размеры помещения, акустика здесь была отличная, поэтому микрофоны конкурсантам не предлагались: исполнение должно быть чистым, без усилителей. Музыкальное сопровождение было также живое: на сцене стояло пианино, барабанная установка, пара гитар и басовая гитара. Рёук сказал, что за инструментами будут исключительно профессионалы, поэтому беспокоиться по этому поводу не придётся, однако волнение (и не только по поводу инструментов) присутствовало в сердце Чонуна. Он выступал последним, а сейчас всё едва-едва началось: третий конкурсант, повесив нос (сорвался голос в середине второго куплета), спустился со сцены, ожидая своих результатов. Жюри, размещавшееся на первом ряду, недолго совещалось и дало ему отказ в участии. Точно так же, как и предыдущим двум участникам. После негромкого «Отказ», троекратно произнесённого в тихом помещении, сердце Чонуна совсем спустило тормоза и понеслось куда-то вниз, ближе к пяткам, чтобы спрятаться и не выполнять данную ему функцию. Но парень был удивительно силён духом, поэтому сейчас смог вернуть ноющий орган на место и, выдохнув, восстановить своё дыхание. Более того, следующая девушка прошла прослушивание. Правда, и пела она на высочайшем уровне: юный, яркий голос озарил на короткие две минуты, отведённые регламентом, помещение и заставил всех прислушаться. Тёплая песня о Рождестве явно тронула сердца и жюри, и конкурсантов. Может быть, по этой причине следующие двое тоже прошли? Чонун не знал, да и не хотел об этом думать: мысленно он прогонял в голове все интонационные окраски для той или иной части песни, чтобы не забыть ни одну. Парень выбрал трогательную и душераздирающую песню о неразделённой любви, такую, которая бы в полной мере смогла показать его вокальные способности. А ещё благодаря мотиву этой мелодии он вспоминал свою семью – тёплую и близкую, такую согревающую в холода. Отца, чья поддержка стала для Чонуна основой существования; мать, голос которой по утрам напоминал о том, что нужно стараться и работать, чтобы быть тем, кем хочешь; младшего брата, для которого хотелось сделать что-то приятное. Всё это было словно катализатором его деятельности. И, конечно же, неповторимое чувство эйфории от выступлений, когда выкладываешься на сцене настолько, что, спускаясь вниз, в зал, чувствуешь, как коленки подкашиваются, а в висках стучит непрерывное «Ещё! Ещё! Ещё!». Сколько раз размышления о природе собственной любви к пению приводили Чонуна сюда – в эту маленькую обитель собственных ощущений, в которой скапливалось с каждого выступления по толике маленького чуда, которое парень запоминал для себя... - Ким Чонун, двадцать восемь лет! – объявил громкий голос. Обладатель имени раньше не слышал его, так как до этого всех объявляла девушка. Но сейчас он, голос, был мужской, не высокий, но и не низкий – чем-то напоминал девчачий, однако упорно пробивающаяся сквозь высокие частоты едва уловимая мужская уверенность заставляла думать, что говорил именно мужчина. Как по команде, парень вскочил со своего сиденья и, сжав пальцы в кулаки, на деревянных ногах двинулся в сторону сцены. Он кожей чувствовал чей-то искристый взгляд, который буквально испепелял его в районе груди. Захотелось сжаться и раствориться в воздухе, лишь бы жжение в сердце прекратилось. Пальцы сами собой потянулись к рубашке, чтобы сжать её, но Чонун нашёл в себе силы продолжить движение, не подавая виду. Едва он сделал первый шаг навстречу сцене, жжение прекратилось, словно кто-то оборвал с ним ментальный контакт. Встав лицом к небольшой аудитории в виде конкурсантов и жюри, парень низко поклонился, вспоминая утреннее желание остаться в виде крючка. Но и сейчас пришлось разогнуться. За пианино села невысокая девушка, неприметная мышка, каких много выпускают музыкальные школы. Чонун старался не смотреть вниз – туда, где было жюри, - поэтому он, уткнувшись взглядом в противоположную стену, едва кивнул, говоря пианистке начинать. Мелодия перезвонами высоких и низких тонов поплыла по комнате, растилаясь в каждом углу. В горле запершило, и вокалист едва кашлянул, чтобы восстановить баланс. В этот момент, когда до вступления оставалось всего пару секунд, он вспомнил слова Рёука: «Найди с аудиторией зрительный контакт: тогда всё будет чувствоваться гораздо сильнее». Помнится, парень тогда так и не понял, про чьи чувства говорил менеджер-друг, но мысленно решил, что зрителям. Но как он сильно ошибался, когда думал, что это одностороннее воздействие... Опустив глаза вниз, Чонун наткнулся на обжигающий взгляд, который проник в его нутро... Не было ничего злого в нём, скорее, невероятная сила, уверенность и... И что-то ещё, что вокалист так и не смог разглядеть, потому что осознание того, что обладатель мощнейшего взгляда сейчас сидит на инвалидной коляске и искренне улыбается ему, сбило с толку... Он пропустил такт. Сердце застучало быстрее. Ещё один. Пальцы в кулаках разжались. Ещё половину такта. В голове упорно застучало: «Пой!», но голос пропал. Зал поместился в оглушительную тишину. Чонун без сил свалился на колени на пол невысокой сцены, не разрывая зрительного контакта с этим сильнейшим в мире взглядом... 1911 год. - Вставай, вставай! – звенящий шёпот заставил Тачи вздрогнуть и мгновенно оторвать голову от того, что заменяло ему подушку. – Надевай свою куртку, надо бежать! В голову ударила боль, а мышцы заныли – впервые ребёнок спал на почти нормальной кровати, а не на сырой земле. Наверное, из-за того, что организм расслабился, у него началась простуда, а в горле предательски засаднило. - Ну же, поднимайся! – так же зловеще, с придыханием повторил голос. Это был тот же мальчик, который укладывал его спать. Тачи научился различать людей не то что по голосу - даже только по запаху. Но сейчас он не мог даже сжать пальцы рук: всё свело несильной, но неприятной болью... - Не могу, - прохрипел ребёнок. Тут же послышался хлопок. - А, точно же. Ты же у нас слепыш! – воскликнул мальчик. «Слепыш» больно резануло сердце Тачи, но к такому он привык, поэтому затолкал боль подальше внутрь. - Ладно, сейчас одену тебя, и побежим, - резко снизил голос человек рядом. Тачи шумно вдохнул воздух – в помещении пахло старостью и сырой землёй, но ничего гниющего, разве что тряпки, которые лежали в каких-нибудь сундуках пару десятков лет. Резко к запаху комнаты добавился запах мальчика. Он приблизился и обхватил запястья ребёнка, поднимая руки над головой и одним движением стягивая с тела старую одежду. - Кстати, меня зовут Йесон, - тела коснулась мягкая ткань, мгновенно обтянувшая всё тело. - Т-тачи... – едва вымолвил мальчик, просовывая руки в рукава. Он не понимал, во что его одевают. В принципе, он не понимал ничего из происходящего ровно с того момента, как его разделили со старухой. Где он? Кто этот человек? Японец ли? Откуда тогда так хорошо знает корейский? А если не японец, то кто он тогда и откуда? И чего сейчас от него ждать?.. Вопросы огромным комом накапливались в его маленькой голове, обволакивая мальчика страхом. - Ладно, пошли, - отозвались откуда-то сбоку. - Мы и так уже опоздали... Влетит же! За такие опоздания и жизнью поплатиться мало. Горячие пальцы обхватили ладонь Тачи, и его потащили куда-то. Ноги невозможно заплетались, но, едва ребёнок сбивался с нужного Йесону темпа, парень сжимал крепче чужие пальцы и ускорял свой темп. - Куда мы?.. – Тачи чувствовал, как вокруг менялись запахи, добавлялись звуки... На смену прежнему аромату старины пришла едва уловимая горелость и металлический запах, а тишина сменилась негромким шумом. - Спасать свои жизни, - ухмылка в голосе? Больше мальчик вопросов не задавал. Почему-то эта фраза заставила его губы сомкнуться и даже задержать ненадолго дыхание... - Тачи, родной, ты должен понимать: что бы ни произошло, ты должен жить, слышишь? – мать аккуратно, будто боясь сломать или обжечь ребёнка, притянула его спящее тело к себе и вдохнула запах волос. Одно неловкое движение – и мальчик бы разрушил свой редкий покой и проснулся. Женщина аккуратно опустила его тело обратно на импровизированное место для сна и положила рядом с ним кусок хлеба, который был отведён ей. Тяжелый вздох заставил старуху рядом вздрогнуть. - Не переживай, в случае чего, я позабочусь о нём, - прошептала она, поворачиваясь лицом к матери. - Спасибо, - одними губами вымолвила она и, не удержавшись, коснулась кончиками пальцев лба своего ребёнка, мысленно повторяя: «Ты должен жить». «Ты должен жить», - фраза заклинанием воспроизвелась в голове Тачи. Он крепче, следуя необъяснимому порыву, ухватился за руку, ведущую его в неизвестном направлении, и даже хотел взяться второй, но не решился. На мгновение мальчику показалось, что он услышал улыбку, однако ржание коней вдалеке перебило этот тёплый звук. Ребёнок напрягся, но когда страшный звук, напоминающий ему о том, что его мамы больше нет, исчез, расслабился. - Мы пришли, - коротко сказал Йесон, ослабляя хватку. Тачи молча кивнул. Вдруг его сзади подтолкнули куда-то, где предположительно было «вперёд». - Ну, мам! Аккуратнее с ним! – немного возмущённый голос нового знакомого заставил ребёнка спрятать голову в плечи. - А ты не перечь мне, опять нашёл какого-то бездомного! – снова толчок, но уже более мягкий, да и в голосе женщины звучала едва слышная, но всё же доброта. - Он не бездомный! У него просто не дома, - Йесон с искренне детской настойчивостью убеждал мать. Судя по всему, это повторялось не однажды, потому что женщина довольно быстро сдалась. - Ну, и где ты его прятал на этот раз? - В доме старика Чхве, - гордо ответил он. - Тебя Бог накажет за то, что используешь дома умерших стариков, - негромко возмутилась мать, открывая дверь. Тачи невольно потянулся куда-то за рукой Йесона, но он опередил его и схватил его первый. - Заходи, слепыш, - улыбаясь, произнёс он и затянул мальчика вовнутрь. На последнего сразу вывалилась настоящая семейная жизнь со всей её громкостью, стучанием посуды о столы, шумностью, криками, спорами и шипением готовящейся на огне еды, весельем и какой-то необъяснимой нежностью даже в такое неспокойнее время. Сердце ребёнка всегда уловит эту семейную атмосферу, потому что рьяно нуждается в этом. Внутри у Тачи заболело. Но болели не руки и не ноги, над которыми измывались последний месяц. Болела не голова и даже не спина, на которой он тащил какое-то время родительскую поклажу. Болело сердце, которое, не спрашивая разрешения, подкидывало то одну, то другую картинку из его счастливого, пусть не идеального, но светлого детства. На глаза навернулись слёзы. Впервые после смерти мамы. Впервые этот самый сильный в мире ребёнок дал слабину. Ноги подкосились и налились свинцом, а Тачи упал на деревянный пол, больно ударившись коленями. Мир вокруг затих, будто бы вокруг ушей мальчика выложили много-много мягкой ткани, которая не пропускала ни звука. Словно мамины пальцы заткнули его уши и не давали почувствовать эту семейную жизнь, но слёзы уже было не остановить... Они текли, одна за другой, не желая оставлять вокруг мальчика ни сантиметра сухого пространства. Его кто-то тряс, что-то говорил, но только один голос смог на короткий миг прорваться сквозь мнимые ладони матери: - Очнись! Очнись! Не плачь, я рядом! Всё будет хорошо! И пусть даже не эти слова произносились этим голосом, пусть они были придуманы воображением, однако слышать ребёнок хотел именно их... С надеждой на лучшее будущее он проваливался в темноту, которая была похожа на пасть огромного чёрного кота: бездонная – и оттого дающая больше света.