Флокс и кровь

      В школу я не собираюсь. Мне и мысль-то такая не приходит.       Всё, чего хочется, — остаться рядом со спящим Годфри. Но мир, как ни проси, останавливаться не собирается. Наступает утро, а это значит, что скоро проснётся мама и, как всегда, поднимется ко мне.       Ранние часы и до обеда — её время. Мы встречаемся только за завтраком и когда она уходит на работу, в общем, когда приходит время для смены присмотра за отцом. Многие говорили: «Отдайте его в специальное учреждение, к чему такой камень на шее?», — но мать готова разорвать любые связи, кроме той, что держит её возле папы, и я тоже. В конце концов, случившееся — моя вина. Это я шла поздно домой, на меня напали пьяницы, меня он спас.       Кем бы я была, отплатив ему ссылкой?       Может, столь ужасное обстоятельство поспособствовало тому, что я не могу отказаться и от Романа, несмотря на то, что услышала от него ночью? Но, глядя на умиротворённое лицо, понимаю, что просто-напросто не вижу в нём монстра, которого он сам в себе нашёл.       Упырь, кто он? Для меня упырями были дураки, лезущие к Шелли, носферату из старых фильмов, кто угодно, только не Годфри. Это дикое слово, гадливое. А тот, кто лежит на моей постели, всё ещё просто Роман, мой Роман. Может, он и другой, но точно не чудовище. Его странность — часть него, а не уродство.       В какой-то степени знание приносит облегчение. Хемлок Гроув — чудной от леса до домов, от заводов до мотелей, и для меня сложнее принять, что Роман обычный. В этом месте странность кажется нормой.       Я провожу пальцем по его щеке и замечаю, что сама испачкалась кровью. Вылезаю из кровати, накидываю халат и спускаюсь вниз до того, как слышу шебуршание матери.       Успеваю вымыть руки в кухонной раковине, прежде чем она подходит.       — Ты уже встала, милая? — спрашивает и сонливо жмурится.       Лучше встать ни свет ни заря, чем позволить ей увидеть окровавленного парня в моей комнате. Мама такого не заслуживает.       — Не успела вчера подготовиться к истории, — поясняю.       Она видит моё опухшее от недосыпа лицо и хмурится:       — У тебя совсем нет времени на себя. Хочешь, я возьму выходной, присмотрю за отцом, а ты весь день посвятишь себе? Можешь и школу пропустить.       Предложение заманчивое, но, если мама будет дома весь день, спрятать Романа я не смогу.       — Не надо, всё в порядке, — говорю.       — И всё-таки тебе нужно немного времени. Я вывезу отца на прогулку, а ты приведёшь себя в порядок и немного побудешь наедине с собой. Как тебе такая идея? — мы обе смотрим в окно, где солнце только-только появляется из-за горизонта, и нежный свет трогает небо, обещающее быть чистым.       Такая мысль мне нравится гораздо больше. Зная маму и её неспешный шаг, можно предположить, что у меня будет два-три часа свободного времени, и я успею вывести Годфри из дома незамеченным, не нарушив наш привычный распорядок дня.       — Если ты не против, — соглашаюсь с осторожностью.       Мать улыбается и с какой-то грустью трогает моё плечо. Мы никогда не были особо близкими, объятия и жесты для нас — вещи чуждые, но происшедшее с отцом заставило сплотиться. Теперь мы ценим друг друга гораздо, гораздо больше.       Я возвращаюсь наверх, прикрываю дверь и, сев на край кровати, напряжённо вслушиваюсь в шорохи на первом этаже, опасаясь, что мама может за чем-нибудь прийти ко мне, и готова тут же броситься вон, чтобы её остановить.       Длинные минуты сборов, подъёма отца растягиваются для меня на часы. С каким-то неверием я разбираю, как хлопает входная дверь, и всё жду, что услышу, как они вернутся, или что окажется — звук и вовсе мне показался.       Тишина.       Лучше проверить. Всегда лучше проверить. И я проверяю. Никого нет. Пусто.       Укладываюсь обратно, чувствуя, что напряжение отпускает. Поворачиваю голову и снова вижу его. Когда Роман спит, не видно и следа от переживаний; можно подумать, ничего страшного не случилось, если не считать засохшей крови на его руках. Нет ни морщинок на лбу, ни взгляда, словно он меня боится, взгляда, от которого внутри всё сжимается и кровоточит. Так спокоен, так тих, и я не удивляюсь, что Лита приняла его за ангела.       Бедная Лита. Бедная малышка. Бедный Роман.       Не сдержавшись, я вновь касаюсь его щеки. Глажу пальцами тёплую кожу, которая никак не может принадлежать монстру. У монстров не бывает такого живого щекочущего дыхания, таких упрямых, будто улыбающихся губ.       Не сразу понимаю, что он проснулся и смотрит на меня. Зелёный огонь загорается в его глазах, и вдохи отчего-то становятся прерывистыми, мои — тоже. Не знаю, почему так происходит, не знаю, по какой причине моя ладонь начинает дрожать, а Роман и не думает её убирать и вроде как даже льнёт, требуя прикосновений.       Годфри пододвигает ко мне голову, и кончик его носа почти касается моего.       — Доброе утро? — произносит, словно спрашивает. Будто я могу захотеть его прогнать, увидеть в нём то, что Годфри видит сам; но если в эту минуту я и вижу монстра, то точно не упыря. Сам дьявол танцует в огне его глаз, и я добровольно готова ему сдаться.       — Доброе, — подтверждаю.       Какой бы страшной ни стала эта ночь, утро действительно было добрым.

***

      У Фло дрожат ноги, да что там — она вся дрожит.       Не в первый раз она замечает у Романа этот взгляд, но если раньше ей удавалось его игнорировать, то теперь всё сложнее. Сопротивляться его желанию — это одно, но желание, разделённое на двоих, сводит с ума.       Он был близок ей и до этой ночи, до того, как умоляющий и потерянный явился на порог её спальни. Она любила его всего и прежде, она принимала его, но никогда они не переходили грань, откуда нет возврата. Флорика боялась стать для него одной из многих, и пока Роман делил с ней вечера, просто так, без обещаний, девушка чувствовала себя особенной. Даже сейчас, зная его сторону, скрытую от других, она боялась, что всё испортит. К тому же часть её знает, что, и узнав правду, она не становится к нему ближе, только отдаляется.       Роман и Фло стоят на разных ступенях. Он — упырь, она — человек. Это только подчёркивает разницу между ними.       И всё-таки… Всё-таки Флорике хочется бороться. Упырь там или нет, а Роман остаётся Романом. И мысль, что она может его потерять, терзает её и мучит. Ей хочется взять всё и столько же дать ему сейчас, пока они ещё вместе, пока пропасть между ними не превратилась в яму, у которой нет дна и которую невозможно перепрыгнуть.       Если у них есть только сегодня, пусть оно принесёт им всё, что не даст завтра.       Она берёт полотенце и входит в ванную, где шум воды перекрывает остальные звуки, а пар такой густой и жаркий, что тело тут же потеет.       Флорика почти ничего не видит и пробирается на ощупь, находит бортик ванной и застывает. Матей чувствует сильный напор воды, от которого резервуар начинает вибрировать, а влажность мешает лёгким нормально работать. А может, и не в ней дело, а в том, что Романа Годфри нет там, где он должен быть.       Флокс отступает, ещё не поддавшись панике от мысли, что он мог уйти, испугавшись вновь смотреть ей в глаза или не желая обсуждать ночной разговор, и тут же оказывается в кольце рук. Её обнимают сзади, осторожно и при этом крепко, и спиной она чувствует напряжённость мышц, не скрытых никакой одеждой. Капли воды, собравшиеся на коже Годфри, пропитывают и ткань её платья.       Роман отводит косу с плеча, чтобы коснуться губами жилки на горле. Он чувствует, как клокочет и бьётся внутри Фло жизнь, чувствует её сильнее прежнего, жаждет больше, чем когда бы то ни было, и вместе с тем не торопится, привыкая к новому желанию, которое будет преследовать его сегодня и до конца дней.       Ему так хочется попробовать её. Быть может, у крови Фло тоже цветочный привкус?       Это желание, одурманивающее, одновременно и отрезвляет, потому что перед ним Флокс, его Флокс. Человек, с лёгкостью впустивший в свою жизнь, ждущий его, чуткий к хмурому настроению, никогда ни о чём не спрашивающий. Принимающий таким, каков он есть. Он думал, так никогда не будет, думал, она оттолкнёт его, когда он, ошалевший от безумств ночи, припал к её коленям.       На самом деле Годфри не понимает, почему Флорика и сейчас его не отталкивает. Почему не отнимает рук со своего живота, почему подставляет шею, словно не знает, на что он способен?       — Роман, — зовёт, и её голос ведёт его за собой, как в их первую встречу. — Если ты хочешь, то всё в порядке.       Он не понимает.       — Я не боюсь. И ты не бойся.       Ей удаётся повернуться к нему лицом. В парах, даже вблизи им трудно разглядеть друг друга. Если Годфри ориентируется на её голос, то Матей следует малахитовым искрам в его глазах.       Роман не отвечает, да она и не ждёт. Всё говорит взгляд. И она, не прерывая зрительного контакта, спускает с плеч лямки своего платья, позволяя ему сползти на скользкий пол.       Парень провожает его взглядом, следя за каждым миллиметром открывающейся кожи, подаётся вперёд, чтобы увидеть, ощутить её сквозь дымку, и тело, кажется, горит.       Флорика ничего подобного не представляла. Секс всегда казался обыденным действом, которым занимаются пары, потому что так поступают все; может, просто до этого она не испытывала такого жара, болезненно-ноющего желания почувствовать кого-то так близко, почувствовать в себе.       Фло шла по жизни спокойно, не тронутая её соблазнами, впускала в свой мир людей и так же легко, словно бабочек из сачка, их отпускала. Ей никогда никого не хотелось удержать. А потом появился Роман, отпустить которого значит саморазрушиться. Он нужен ей весь: такой, каким был, такой, каков теперь.       Под раковиной в шкафчике есть маникюрные ножницы. Она их ненавидит — такие острые, как ни возьмись, всё равно уколешься; она их любит — они не подведут.       Матей достаёт их и протягивает Годфри. Парень дёргается, но её рука находит его и вкладывает.       — Будь со мной, Роман. Будь со мной, — это мольба, требование, желание. — Покажи, как ты хочешь.       И Флокс, его цветок, раскрывается перед ним. Он видит её и в горячих парах, её розоватое тело, ждущее его, знающее, что за всё приходится расплачиваться болью.       И Роман делает то, что хотел с момента их знакомства. Поворачивает спиной, наматывает на руку толстую косу, запрокидывая голову девушки себе на плечо.       — Ты… не знаешь, — говорит он, но слишком распалён, чтобы отказаться. У Флокс было много случаев остановить его, остановить то, что росло меж ними, и она не сделала шаг назад.       Теперь Роман и сам не в силах отступить, удержать тёмные помыслы, справиться со звериным желанием обладать ею. Фло не стоило впускать его ни в первый раз, ни тем более ночью. Нужно было прогнать его, нельзя привечать… упыря.       Она ойкает, когда острое лезвие касается шеи, но боль забывается, стоит языку Годфри слизнуть каплю крови. Почему так приятно?       Губы касаются ранки, и мурашки тут же дают о себе знать. В руках Романа хорошо и совсем не страшно. У девушки мелькает мысль, безумная и отчего-то возбуждающая, что она бы и слова не сказала, вскрой он её и выпотроши.       Он отрывается на секунду, поймав её стон, а Фло не понимает, о чём он думает: удивлён или возбуждён так же, как она?       — Больно? — шепчет парень.       — Нет, — отвечает одними губами и чувствует, что хватка на волосах усиливается. — Роман, я… мне нужно видеть тебя.       И её отпускают. Среди опаляющей дымки становится нестерпимо холодно, и холодно до тех пор, пока из тумана не выплывает горящий взор. Флокс хватает парня за плечи, страшась, что он снова исчезнет, и тянет вниз. Там, на полу, под тяжестью его тела, с нависшей рукой, держащей ножницы, девушка ощущает себя в безопасности.       Она дома.       Дом, превратившийся в тюрьму после происшедшего с отцом, дом, куда она ненавидела возвращаться, дом, в который Фло вплывала с тех пор, как тут появился Годфри, опять стал родным, стал её.       Снова боль. На этот раз дольше, ярче, свирепей.       Матей закусывает губу. Так нужно. Если хочет Роман, то и она тоже.       Тепло, таящееся внутри, словно вытекает сквозь раны, и Годфри делает надрез глубже. Он прикусывает кожу на её животе, и когда Флокс поднимает взгляд, то видит, что губы его алеют.       Кивает, говоря, что он может продолжать. Конечно, может. Флорика Матей никогда не скажет ему «нет», даже если сознание начинает мутиться и похоже на сломанный фотоаппарат: щёлк, щёлк, щёлк. И она не сразу чувствует, что он целует её лицо, а рука оглаживает тело, гладит ранки, некоторые из которых впоследствии станут шрамами.       Каждая клетка Фло отзывается на его прикосновения. Флорика разве что не мурлычет от удовольствия, позабыв о саднящей боли, не зная, что в этот миг они одинаковы: оба красные, скользкие и ненасытные.       Его губы находят её. Они солёные, с металлическим привкусом.       Длинные пальцы корябают кожу, стягивая с неё белье. Внизу ноет только от ожидания ласки, а каждое касание оставляет ожоги. Она выгибается ему навстречу, когда пальцы начинают её дразнить, оглаживая и проникая внутрь.       Роман думает, что Флорика напугана, и старается сделать ей приятно. На самом деле боль, какой бы они ни была, стоит тех поцелуев, что он дарит после.       Годфри толкается в неё, и её пальцы, холодные от оттока крови, сжимают его плечи. Он хватается за протянутые руки, потому что, опьянённый кровью, не представляет, что выражение лица Фло сведёт его с ума так, что почва уйдёт из-под ног. Это умоляющее и ждущее, зовущее выражение, требующее не останавливаться и продолжать, заставляет парня быстрее двигать бёдрами, и Матей подаётся ему навстречу.       Всё ещё податливая, всё ещё его, несмотря на то, что он делает с ней.       И в этот момент, этот и никакой другой, Роман Годфри понимает, что она никогда от него не откажется. Люди могут говорить что угодно, его мать может говорить что угодно, у него всегда будет человек, в глазах которого он не окажется монстром.       — Я люблю тебя, — задыхаясь, шепчет Фло. Он крепче сжимает руки, ощущая, что его хватка способна сломать её, уничтожить и извести: то, что живёт в нём теперь, готово разорвать её, чтобы насытиться, настолько оно хочет эту девушку.       Слова Флорики опасны, потому что всё в Романе отзывается на них яростным рыком.       Она этого не замечает. Как и того, что, крик, вырвавшийся из её груди, совпадает с временем, когда кровь Романа брызгами орошает её бледнеющее тело.       Если он способен на любовь, то это она. Исполосованная грудь парня вздымается и опускается.       Роман Годфри готов остановить себя в любой момент, если только поймёт, что Флорике Матей что-то угрожает, он вспорет сам себя, если поймёт, что это что-то — он сам.       Есть вещи, которые противоречат друг другу. Например, то, что Флокс сумела принять монстра, а монстр, вместо того, чтобы взять своё, отступил перед человеком.