***
Я не могу отказать Роману, когда он ведёт меня к Наде. Знаю, в его доме мне не место, но всё равно иду. Особняк именно такой, каким я его себе и представляла, под стать Роману Годфри: большой, красивый и одинокий. Здесь пусто и, несмотря на различные безделушки, закрадывается мысль, что дом необитаем. Полагаю, мало кто бывает в этих комнатах и в обычные дни, а с моим приходом становится так тихо, что жутко. Оно и понятно — Роман ни за что не приведёт меня в место, где находятся люди из его «странного» окружения, даже старуха-няня не выходит сегодня на работу. — Господи, — выдыхаю, когда натыкаюсь на вереницу портретов. Вернее, реакции удостаивается один. Не знай я, что Оливия Годфри упырь, всё равно не захотела бы встретить её в тёмном переулке. И без кровопийских наклонностей она выглядит так, словно обглодает тебя до костей и не подавится. А потом вытрет уголки губ шёлковым платочком и запьёт вином. Может, именно поэтому портрет висит здесь: как напоминание о том, с кем Роману приходится бороться. Это отказ не только от матери и её наследия, но и от него самого. Мне становится горько от мысли, что он до сих пор считает себя монстром. — Он здесь и близко не стоял, — шепчет в ухо парень, и я, не сдержавшись, хохочу, а сама чувствую себя так, словно только что посмеялась над святыней. — Это не смешно, — тут же хмурю брови, а Роман улыбается. — Смотри, — говорит, и его подбородок оказывается на моём плече, а руки вытягиваются, как если бы он хотел обнять меня со спины. Но вместо объятий Годфри показывает картине средние пальцы, и я фыркаю. — Видишь? Пошла она. Впервые мы вместе, когда на улице день. Он украден у школьных будней, вымолен у Романа, прячущего меня от всех. И может, дело в том, что обычно я вижу его вечерами, задавленного грузом дневных забот, уставшего и жаждущего лишь покоя в моих руках, но, кажется, сегодня он улыбается чаще обычного. И я тоже веду себя иначе. Будто были в заточении, и вот нас выпустили. Днём всё кажется иначе, кажется возможным, кажется реальным. Даже здесь, скрытые от людских глаз, мы становимся ближе, и мне уже не так трудно поверить, что Роман действительно рядом. Иногда, просыпаясь, я думаю, что он мне приснился, настолько чудным видится происходящее, и так от вечера к вечеру. Сейчас, чувствуя его дыхание на затылке, я понимаю — настоящее. — Мы пришли любоваться твоей матерью, или всё-таки познакомишь с дочерью? — спрашиваю. Для меня в этом нет ничего удивительного: то, что у Романа есть ребёнок. Знаю, это вроде как порицается в обществе — заводить малыша в нашем возрасте — и, вообще, не норма, но обыденность не для нас. И мне уже очень давно хочется взглянуть на Надю. Годфри останавливается перед дверью и медлит. Знаю, ему это не нравится. Он любит дочь, но опасается; скрывает от остальных так же, как меня, и неким образом это роднит нас. — Не смотри ей в глаза, — предупреждает и получает в ответ недоуменный взгляд. — Как общаться с ребёнком, не глядя в глаза? И что мне делать — в стену пялиться? — возмущаюсь, но ладонь юноши так и замирает на дверной ручке. — Роман, просто дай мне войти. Она же меня не покусает? Это риторический вопрос, но от молчания становится дурно. В конце концов, не выдерживаю и сама открываю дверь. Когда моя ладонь касается его, наши взгляды встречаются. Мало что можно прочесть в его глазах, но я понимаю. — Всё будет хорошо, — повторяю то, что говорю ему постоянно, и захожу. Надя видит меня раньше, чем я её, хотя не заметить высунувшуюся из кроватки малышку просто невозможно. Но когда вижу, всё вокруг теряет важность. Только две сияющие точки, два озёрца, взирающие на меня, имеют значение. Мне кажется, я стою так вечность, и меня осматривают, словно примеряют. А потом возникает слово. «Красный», — звучит в голове. Здесь нет красного. Я вижу только голубизну глаз девочки. Что такое «красный»? Её отец, который подхватывает меня, когда я оступаюсь и машу, чтоб оставил? «Красный», — слышу или вижу снова, и меня словно тыкают в это слово. — «Красный, красный, красный, красный» Надя приподнимается, а я не могу двинуться, как под гипнозом. И чувствую себя так, будто внутри меня перематывают плёнку на одном и том же моменте. Девочка всё шевелится, и под её влиянием это я кажусь маленькой. Меня выдёргивают из состояния транса с резкостью, которой Роману не занимать. Он встряхивает, спрашивает о чём-то; его голос такой далёкий. Только зелёный огонь, влекущий к себе, и расширившиеся пульсирующие зрачки возвращают мне дар речи. — Красный, — произношу, сама не зная зачем.***
Больше всего на свете Оливия Годфри любит своего сына. Так она говорит всем и повторяет: «Он — моя гордость, моё сокровище». Почти всегда женщина верит в это и сама. Но жизнь напоминает, что есть правда. Оливия, действительно, любит Романа. Время усиливает чувство, но не возносит. Она может любить кого угодно, — сына, дочь, умершего Нормана — и при этом каждый раз ставить себя на первое место. Сейчас именно такой случай. Оливия мечтала о дне, когда Роман поймёт себя, но не предполагала, даже не допускала мысль о том, что день этот станет последним в веренице лет бессмертия. Она не то чтобы боится смерти, скорее, презирает. Смерть не для неё. Умирают тараканы, которых давит жизнь, и иногда Годфри тоже раздавливает их подошвой. Они с костлявой — два сапога пара, и их контракт не предполагает конец. Но он наступает. Женщине с трудом даётся понимание того, что с каждой секундой тело её усыхает и однажды обратится в прах. Фокус этот — злой и, пожалуй, справедливый — проделал с ней Роман, её мальчик, её наследие. Отчего-то кажется, что то, что ему удалось забрать, он же может и вернуть. Глупо и смешно, может, всё дело в страхе упустить время, которое остаётся. Его было много долгие-долгие годы, и тогда оно не имело значения. И вот Оливия стоит, сомкнутая границами жизни, как в песочных часах, и сердце сжимается при мысли: есть вещи, которые не успеть. Оливию тянет домой, к детям, но не только для того, чтобы быть лучшей матерью. Это больше похоже на желание ощутить рядом родную кровь, создать нечто идентичное себе, остаться в мире хотя бы частицей другого человека. Прорасти в нём так же, как в ней пустили корни предки. Она пыталась сотворить такое с Романом, но сын отринул её помощь, суть, отринул её. Какое чудо, что до того, как кокон, в который она укутывала его, сломался, Оливии удалось способствовать рождению новой жизни. Жизни, в которой женщина хотела оставить свой след. Надя похожа на Романа, и любить её совсем не сложно. В этот раз Годфри всё сделает правильно, не совершит ту же ошибку: не станет прятать их сущность, объединяющую сильнее крови и семейных уз, выжидая, когда девочка будет готова. У неё нет на это времени. И Оливия Годфри, ведомая многими причинами, в первую очередь — вырастить из внучки настоящего упыря, появляется возле дома сына. Она не ожидает, что ей повезёт увидеть Надю сегодня, но надеется узнать, когда это станет возможным. Женщина предвидит все возможные варианты развития событий. Все, кроме того, что происходит на самом деле. Флорика выходит из дома и оборачивается. Роман что-то говорит, но она качает головой, и её осунувшееся лицо светлеет. При виде этой разбитости или благодаря интуиции Оливия понимает, что незнакомка виделась с Надей. Годфри словно укалывают — иглами ревности, злобы и зависти — оттого, что кто-то, не имеющий отношения к их семье, допущен туда, куда ей путь заказан. Всё ухудшается, когда сын гладит щёку девушки, а та приникает к нему с естественностью, с какой мы соприкасаемся с теми, кого знаем очень и очень давно, кого любим и бережём, и кто проник под кожу, чтобы навсегда остаться частью нас. Оливия видела такое объятие лишь раз, и даже тогда оно принадлежало не ей, а Шелли. Но та — её дочь, и делить сына с ней похоже на семейный компромисс. В конце концов, женщина знает, что Шэл недолюблена ею, и, быть может, нежность, которую она так и не смогла ей дать, сумел подарить Роман. Но что это? Матей словно насмехается над отвергнутой матерью: ладони обхватывают лицо парня, она притягивает его к себе и целует легко, почти целомудренно. Затем, глядя в глаза, целует снова. И так до тех пор, пока глаза Романа, хмурые и обеспокоенные, не проясняются, и в них не вспыхивает знакомая искра желания. — Не сейчас, — выдыхает ему в рот Фло и улыбается, чувствуя руки на своей талии. Она знает, на что они способны, какую боль и муку могут причинить, но сейчас они тёплые, даже ласковые, и держат так, что земля тресни, а Флокс по-прежнему будет ощущать себя в безопасности. — Мне пора. Флорика ненавидит момент, когда он отпускает её и отходит на шаг, окидывая пристальным взглядом с головы до ног. Она предпочитает, чтобы Роман попридержал его для других случаев. Ей не хочется уходить. Не только из-за него, но и из-за Нади. Что такое «красный»? Предупреждение, угроза? Но вместе с тем Фло понимает, что Годфри ещё не скоро позволит им встретиться. Он хочет защитить её, она для него как рана, гноящаяся при каждом удобном случае. Флокс чувствует его натянутость, рвение удержать её на расстоянии вытянутой руки — на расстоянии от себя. И всё-таки не пытаться делать шаг навстречу сродни предательству: если Роман стоит в тени «странной» стороны, то и она должна быть там. Ему нельзя оставаться одному; это обещание, данное ею, клятва, принесённая добровольно. Фло боится и ненавидит Оливию Годфри. По её мнению, та нанесла сыну непоправимый вред, вырастив в неведении, а после — буквально бросив в пасть акуле. Монстр, за которого он принимает себя, дело её рук; человек, постигающий своё «уродство» как нечто нормальное, — то, к чему стремится девушка. Тянуть стоящему во тьме руку Роману — выбор не только любящей души, но и души сочувствующей. Как спас Фло отец, так и она стремится спасти другого. — Тебе пора, — соглашается Годфри и не улыбается, но уголки губ приподнимаются в хищном оскале. — Нужно к отцу, — продолжает Фло, а ноги сами ведут к нему. Ей известно, чем закончится эта игра: Роман будет продолжать отходить, зазывая, а она — откликаться на его зов, пока они не окажутся в спальне. — Нужно, — отвечает, и от звука его голоса внизу живота тянет. — Я не могу остаться. Девушка жмурится, стараясь успокоить сердцебиение. У неё почти получается, а затем шею щекочет дыхание, а мочку уха прикусывают. Вереница поцелуев на щеке, кажется, оставляет после себя красные пятнышки, потому что Фло ощущает, как приливает к этим местам кровь. — Иди, Флокс, — говорит Роман, и Флорика понимает, что её просто-напросто подразнили. «Ты и впрямь чудовище, Роман Годфри», — думает она, отступая под взглядом, который и насмехается, и желает, и ждёт. — «Дьявол, напитавшийся любовью» Оливия следит за девушкой, что удаляется на негнущихся ногах, и переводит взгляд на сына. Она может простить ему всё, — своё падение, отказ от неё, — всё, но только не счастье без её участия. А улыбка Романа кажется ей постыдно порочной в своём счастье.***
Ненавижу этот квартал. Ненавижу дома, отвратительно милые и показушно уютные; дома, глухие к мольбам и крикам, немеющие и отчуждённые в объятиях чужой беды. Я помню, будто случилось вчера: пятеро пьянчуг и отец, появившийся из ночи как милостивый ко мне, но мстительный к извергам дух, призванный бедным разумом. Всё оживает при виде выбоины на тротуаре, белья на верёвках и тоскливой круговерти флигеля. Страх оживает тоже, а рассудок начинает мутиться. Мне чудятся шаги, наступательные и жестокие. Поворачиваю голову вбок, и тело пронзает током, — я вижу тень и красный атласный рукав. Мерещится. Конечно, мерещится. Молния в одно и то же место не бьёт, и плохие вещи так же не случаются. Красный. В голове вспыхивает лицо Нади, упрямое детское лицо, указующее на слово. Я прибавляю шаг и всё ещё надеюсь, что это галлюцинации потревоженного рассудка. — Флокс, не так ли? Вежливость холодного тона почти осязаема, как и опасность, исходящая от него. Первая мысль — бежать. Вторая — бежать. Да, только она и мигает в голове, бьющая тревогу. — Притормози немного, я не обижу, — ладонь, коснувшаяся плеча, женская вкрадчивость сказанного утверждают обратное. И, оборачиваясь против воли, я вспоминаю, что всякая история любит повторяться. Красный. Оливия Годфри — монстр, стопроцентный кошмар. Я решаю это, когда Роман рассказывает мне, что она сделала с ним и Литой, а сейчас всё разбивается. Воображать — одно, но видеть — совсем иное. В жизни я вдруг отмечаю общие с сыном черты, оцениваю женщину, негодую на мать, но упыря не вижу. Глупо с моей стороны. Жаль, чудища не ходят с табличками, потому что разглядеть их в человеке трудно. С щемлением в сердце понимаю: если, зная, я и Оливию не принимаю за монстра, то что насчёт Романа? Может, я слепа, когда дело касается его? — Позволь узнать, что у тебя общего с моим сыном? Красный. Что-то подсказывает — ей не понравится любой ответ. И ещё — мне некуда бежать. Красный. — Я задала вопрос. Сглатываю, прежде чем сказать: — А кто ваш сын? Ерунда, конечно. Но тянуть время — единственное, что остаётся. Стоит побежать, и конец. О том, что меня оставят в живых, я не думаю: красивое скуластое лицо не оставляет надежды. Оливия усмехается. — Хорошая попытка. Но неверная, — и мою руку выворачивают так, что она хрустит, и крик разгоняет тишину улицы. — Что дальше? Скажешь, что ты одноклассница Романа? А может, что он снял тебя в клубе на одну ночь? — Зачем спрашивать, если и так знаете, — шиплю сквозь стиснутые зубы, и боль утихает, стоит Годфри отпустить меня. Она наклоняется, всматриваясь в моё лицо, когда я, полусогнувшись, стараюсь отдышаться. — Ты ничего не знаешь о Романе, — говорит и касается моих волос, словно жалея. — Он не такой, каким ты его видишь. — Это вы ничего о нём не знаете, — встречаю её взгляд и по прищуру понимаю, что меня поймали. — Он рассказал тебе, — выпрямляется женщина. — И ты всё равно с ним видишься. Значит ли это, что просить тебя исчезнуть из его жизни, пустая трата времени? Молчу, прикусывая язык, ощущая кровь во рту. Красный. — Этого я и боялась, — Оливия смотрит по сторонам, как будто общаясь с невидимыми зрителями. Её слова заставляют желчь подступить к горлу. От лицемерия, жара болящей руки и ожидания конца сводит живот. До того как Оливия нападает, — набрасывается с нечеловеческой яростью — я успеваю подумать, что быть постоянно жертвой не для меня. В прошлый раз, будучи неповоротливой и беспомощной, поддавшись страху, я позволила ранить отца. Это заставило меня понять, что самозащита оберегает не только меня, но и тех, кого я люблю. Кусаться, бить, отбиваться — всё, что угодно, только не стоять и не ждать, не отдаваться на волю злого рока. Если не можешь спасти себя сам, не сможешь спасти и других. А мне есть кого спасать. Я заставляю себя увидеть монстра, вывожу в памяти картины всего, чего когда-либо боялась, и Оливия не заставляет ждать. Она опрокидывает меня наземь одним ударом, и за секунду до того, как её пальцы сжимаются на горле, я вижу зубы. Такое кого хочешь отрезвит. Сжимаю кулак, неумело и слишком сильно, так что ногти впиваются в кожу. Лицо женщины ощерено, но струйка крови бежит из носа, и тень неверия скользит по её чертам. Я тоже не верю, что сделала это, — ударила мать Романа. По глазам вижу — зря. Я могу царапаться и махать кулаками сколько влезет, но скоро выбьюсь из сил, а зубы Оливии вопьются в шею. Мы обе это знаем; и всё-таки не могу так просто сдаться, потому что, в отличие от неё, вижу, что будет дальше. История любит повторяться. Спасённый однажды — спасён навсегда. В голове мигают красные вспышки. Я начинаю понимать, что пыталась сказать Надя. С этим сложно смириться, особенно мне, девушке, следующей заведённому распорядку дня, живущей по правилам, продиктованным другими. Мне трудно признать, что я — пятно Хемлок Гроува — всегда была одного цвета. Может, Роман и я не такие уж разные. Оба кроваво-красные, с демонами, тщательно скрытыми в сердечных нёдрах. По правде говоря, у нас есть только одно явное отличие. Годфри признался, рассказал о себе, а я не смогла. Так и не сказала, что двое из пьянчуг погибли. Отца не обвинили — с него достаточно, да и списали на самозащиту. Но его и обвинять-то не в чем. Их смерть — дело моих рук. Её отрывают от меня резко и зло, с агрессией, которую видеть мне прежде не доводилось. Роман действует инстинктивно, вряд ли полностью осознавая, что происходит. Иначе он бы сделал всё по-другому, но сегодня — сейчас — то, что сдерживалось, вырывается на волю и вырывает кусок из горла Оливии. Всё внутри трепещет, хоть последние минуты я и готовила себя к этому зрелищу, готовилась увидеть упыря в человеке, которого любила больше всех на свете. Всё время, что мы были вместе, я обманывала себя, ища оправдание нам обоим. Роман Годфри, действительно, монстр. И он это знает, всегда знал, что бы я ему ни говорила. Чего он не знал, так это того, что монстр живёт в каждом из нас. И мой уже истосковался по воле. Надя об этом знала. Роман никогда не убьёт свою мать. Доведёт до предсмертных судорог — да, но найдёт способ спасти. Потому что она мать, потому что он сын. Но для меня она — чудовище, разрушающее его. И я понимаю: нам никогда не будет от неё покоя. Оливия Годфри будет маячить на горизонте пятном кромешной темноты, очерняя кроваво-красный. Глаза Романа проясняются, когда он смотрит на меня, поднимающуюся с земли, грязную и спокойную. С его подбородка стекает вязкая слюна, смешанная с кровью, и, словно в кино, ноги Оливии подкашиваются, она падает на колени. Пусть я не вижу её лица, знаю, что она взирает на сына с мольбой. Её гордость, её сокровище. Так же, как в ванной, когда мы впервые занялись сексом, я использую зрительный контакт и подхожу, кожей чувствуя, что Роман нуждается во мне. Он ждёт, что я приму его и таким, но сегодня всё будет не так. Сегодня Роману Годфри придётся принять меня. Мои ладони будто и не мои, такие твёрдые и нечувствительные. Они опускаются на голову Оливии, которая не может дышать. Её тело дёргается, словно сопротивляясь, но мы поменялись ролями. Теперь, сколько ни отбивайся, исход один. Я слышу хруст и понимаю, что всё, но ничего не ощущаю. Голова женщины повёрнута вбок, как у куклы, и я глажу её по волосам, так же, как она касалась меня, прежде чем едва ли не с нежностью опустить труп на дорогу, всколыхнув пыль. Монстр ревёт, довольный. Мне хочется верить, что я спасла Романа. Не так, как хотелось бы мне, не так, как ждал он. Говорят, если не вытащить занозу, рана будет гноиться и нарывать. В моём понимании, Оливия и была этой занозой. Я не хотела в это верить и уж точно не планировала что-то подобное. Не говорю, что поступила правильно, но в спасении, как и на войне, все средства хороши. Пусть уж лучше Роман смотрит с ненавистью и болью на меня, чем на себя, пусть чудовищем среди нас буду я. Вот она, панацея от его болезни. Если Роман Годфри видит в себе монстра, я стану самым мерзким из всех, чтобы спасти его от него самого.***
Майкл Шассо спокоен впервые за долгое время: убийца его сестры Клементины мертва. Оливия Годфри представлялась такой же далёкой и недоступной как луна, а какие-то дети сумели её убить. И один из них — её сын. Он приезжает по его звонку на место, приезжает один и долго осматривает труп, размышляя. После — оборачивается к машине, где на заднем сиденье с открытой дверцей сидит девушка, а Роман, стоя рядом, прижимает её голову к себе, и его губы касаются её макушки. Майкл вздыхает. Всё это очень странно. Мужчина возвращается к машине, некоторое время обдумывает решение и оповещает обоих: — Лучше вам, ребята, уехать из города. Брови Годфри приподнимаются, он вскидывает голову и спрашивает: — А как же дача показаний и обвинение, шериф? — Ты убил свою мать, — отвечает. — А она убила мою сестру. Это всё, что я могу для тебя сделать. Я не желаю видеть упырей в своём городе, но и убивать тебя не хочу. Так что уезжайте. Оба. Роман смотрит на Фло, не удивлённый таким поворотом, а больше обескураженный тем, что он случился так скоро, и прикидывает что-то в уме: — Что вы будете делать с трупом? — Разберусь, — отмахивается мужчина. — Вы своё дело сделали. Позвольте мне сделать своё. Парень пожимает плечами. — До дома подбросите? Мы без машины. Шериф кивает, и Роман усаживает Флорику в середину, садится рядом и закрывает дверь, ожидая, когда Шассо закончит. Флокс молчит с того момента, как всё произошло, да и Годфри не знает, что сказать. Только его руки продолжают сжимать её ладонь. Он смотрит в окно на дорогу, туда, где лежит его мать. Роман любил её, всегда будет любить, она его мать как-никак. А ещё чудовище, пытавшее сотворить из него своё подобие, и из Нади тоже. Чудовище, от которого нет спасения, чудовище, справиться с которым он один не в состоянии. Флокс кладёт голову ему на плечо и вздыхает. Ей — им обоим — спокойно. — Не самое лучшее знакомство с матерью, — вдруг говорит он, и чувствует, что Фло несмело улыбается. — Я бы расстроилась, пройди всё нормально. Флорика и Роман не обычные люди, и даже на смерть они реагируют странно. Может быть, в некоторых из нас монстры проглядывают яснее. Может, их нельзя заглушить, и единственный способ приручить — найти такого же, как ты сам.