Stagnum violas

      В тёмном пространстве моей черепной коробки образовалось огромное табло. На нём красовалась одна-единственная цифра. Пять. Обратный отсчёт, который стремительно подходил к финалу, не успев ещё даже начаться. Потому что течение времени слишком быстрое. Слишком раздражает, да и вообще, лучше бы это чёртово время остановилось, ведь на циферблате настенных часов стрелка подбегает к двенадцати, стремится к новому дню и отсчитывает секунду за секундой. Это её работа, она должна помогать ориентироваться во времени, но для меня это идиотское тиканье посреди ночи — пытка. Вот осталась ещё пара минут, и начнётся новый день, а в моей голове ярко засияет четвёрка.       Вроде бы и радоваться должен, потому что ровно через четыре дня стану совершеннолетним, вроде бы и жизнь должна измениться, когда восемнадцать стукнет, но всё это ерунда. Наверное, я тоже, когда был подростком, ждал совершеннолетия, а может, и не ждал. Только вот сейчас пытаюсь отодвинуть его как можно дальше. Готов остаться в статусе «подросток», готов отказаться от возможности спокойно приобретать алкоголь и сигареты, готов остаться без права на самостоятельную жизнь, готов прозябать до конца жизни в этой дыре, только вот Фрэнк бы остался рядом. Нереально.       Стены покрыты лунным светом, давят на голову изо всех сил, загружают её мыслями, не давая проникнуть в дрёму. Этот сон обязательно будет с кошмаром, ведь Фрэнк сейчас там, наверху, на высоте второго этажа, а я на потёртом бежевом диванчике. Ноги приходится поджимать, потому что места не хватает, с ростом природа, вроде как, не подвела. Хорошо, что хотя бы шириной не наградила, а то мучения были бы двойные, а так вполне себе уютно, тесно и тепло. Не настолько, конечно же, как с Фрэнком, но пролежать тут ночь можно, потому что изначально было ясно, что с Морфеем сегодня встречи не ждать.       Да и Фрэнк это понимал, когда уходил наверх, не добровольно, конечно же, потому что Джамия сжимала руку и тащила за собой. Смотрел на меня взглядом побитым, а после отвернулся, когда на последнюю ступеньку нужно было ступить, а после свернуть направо и пойти к себе в комнату.       Обещал, что что-то решит со сложившейся ситуацией, а пока что ничего. Только вот желания что-то требовать от него у меня нет, потому что ему ведь не легче. Я надеюсь, ведь будь по-другому, обидно бы пришлось. Как ни крути, сказанные слова засели где-то глубоко внутри, а действия всё ещё пробуждают румянец на щеках. Спасибо ветру, который пробирается сквозь открытые окна — он немного остужает голову, изо всех своих сил пытается унести с собой идиотские размышления, но получается у него, откровенно говоря, так себе. Ветер прохладный, поэтому приходится получше укутываться в одеяло — вставать и закрывать окно совершенно не хочется. Да и странно это всё, рядом с Фрэнком холодно не было, хотя по комнате всё так же гулял холодный воздух, прямо как сейчас, только был совершенно незаметен.       Каждая секунда такого вот лежания давалась с трудом — тиканье часов, видимо, хотело пробить мою голову. Раздражало оно до ужаса, иногда даже желание разбить эти чёртовы часы возникало, но Линде они были дороги, она их любила. Достались часы миссис Айеро от мамы, поэтому она берегла их и хранила. Механизмы старые, каким образом ещё работают, неизвестно, но то, что звук у них уж слишком громкий, можно сказать с уверенностью. Раньше не замечал этого, как и холодного ветра. Странно.       Стрелка близится уже к цифре «три», а откуда-то доносятся тихие шаги. Лестница не скрипит, но отчётливо слышны шлепки босых ног. Немножко привстаю, надеясь быстренько взглянуть на ночного гостя, но когда вижу кончики пальцев ног, то сражу же прячусь за спинкой дивана и делаю вид, что сплю. Так проще, нечего давать о себе знать. Я сплю, у меня всё хорошо, и я совершенно не боюсь кошмаров. Да-да, и по Фрэнку вот прямо сейчас не скучаю. Ни капли.       Шаги становятся прям слишком тихими, почти бесшумными. Возможно, Линда спускалась, проверяла, как я тут «поживаю». Когда Фрэнк ещё не приехал сюда, она частенько так делала. Беспокоилась, а потом уж беспокоиться возможности не было — дверь закрывалась на замок, и доступ в нашу комнату с Фрэнком ограничивался. Хах. «Нашу комнату». Даже немножко смешно от этой мысли, потому что местоимение за один день очень быстро изменилось на «их». Поменялось одно слово — поменялся один человек. Обдумываю это довольно долго, слушаю тишину, а потом открываю глаза, в надежде, что на часах минутная стрелка уже давным-давно совершила ещё парочку кругов.       Дёргаюсь от неожиданности, прикрываю рот рукой, чтобы не издать непонятных громких звуков. Хоть немного уменьшить размер выпученных глаз никак не получается. Я прям чувствую, как ресницы цепляются за волоски моих густых бровей, а губы открыты в немом крике от неожиданности. Прямо напротив моего лица сидит Фрэнк со своими блестящими в свете луны глазами и лёгкой ухмылкой на лице. Его татуированные пальцы придерживают подбородок, а сам он такой растрёпанный и сонный, что хочется затянуть к себе на диван и не отпускать.       — Напугал? — тихо спрашивает парень и наклоняется ближе, а у меня глаза всё никак не вернутся на свою ось, но кивнуть в ответ всё-таки получилось.       Фрэнк усмехается ещё сильнее, придвигается ближе и целует в приоткрытые губы, сминает нижнюю губу и задерживается на секунду так. Ждёт. Веки наконец-то расслабляются и смыкаются. Отвечаю на поцелуй робко, потому что уже успел отвыкнуть за такой короткий срок. Кладу ладонь ему на лицо и притягиваю ближе к себе, на что получаю лишь тихий смешок в губы, потому что слишком скучал. Фрэнк не отстраняется ни на секунду, наоборот же, сам прижимается ближе, встаёт с колен и вжимается ладонями в обивку дивана. Мои руки уже обвивают шею парня, а языки давно встретились и сплелись.       Я понимаю, что Фрэнку неудобно, возможно, даже руки уже устали, и он понимает это тоже. Приподнимается и вдавливает мои плечи, заставляя повернуться на спину, а сам забирается на диван. Ноги его по обе стороны от моих бёдер, а руки где-то возле макушки.       Упирается локтями в обивку дивана, прижимается всё ближе и ближе, практически садится сверху. Только вот коленки у меня дрожат, и я весь дрожу, потому что находиться самому сверху прошлой ночью казалось намного безопаснее, чем сейчас, когда он надо мною нависает; когда контролирует полностью все мои движения; когда водит ладонью по моей руке, то сжимая её и давя в диван, то кончиками пальцев еле ощутимо касается; мажет губами по губам, по щекам, шее и уголкам глаз, а волосы его спадают вниз, отгораживают от всего вокруг. И дышать тяжело, лёгким воздуха не хватает, потому что поцелуи не прекращаются, вдохнуть не успеешь. Оба скучаем, ждём ночи и живём от заката до рассвета, ведь можно быть рядом, ближе и теснее. Всё вокруг становится незначительным, совершенно бессмысленным и отчуждённым, когда тёплое дыхание накрывает с головой.       Фрэнк, как яд, проникает в сознание, заставляет расслабиться, даже не просит позволения, а просто становится отравой, едким дымом, который проникает в лёгкие, оседает там и въедается в стенки органов, артерий-вен, заполняя их собой вместо крови. После отстраняется, предлагает вдохнуть реального дыма, выйти на улицу и наконец-то отдышаться, глотнуть немного воздуха, потому что крышу сносит, а он боится этого, не хочет наделать глупостей. Ничего не поделаешь с этим. Встаю и иду за ним, кладу ладонь в его руку, а он сжимает и не отпускает, тянет за собой за пределы дома. И вдруг уже всё не кажется холодным, зябким, нет нужды в одеяле, потому что ладонь тёплая, и Фрэнк весь такой тёплый, помятый и довольный, как кот Чеширский. Улыбка у него с лица ни на секунду не уходит, уголки губ не опускаются, поэтому и я улыбаюсь. Этого достаточно.       Сидим вместе в темноте на любимом куске ткани, натянутым между двух деревьев. Любуемся ночным небом, полем, которое очень хорошо видно с высоты холма, на котором стоит дом. Посредине поля что-то блестит, отбивает лунный свет и сразу бросается в глаза, не даёт оторвать взгляд от себя. Озеро сейчас кажется таким маленьким — небольшое блестящее пятнышко, окружённое тёмными фиалками в ночи. Думаю, что туда бы сейчас пойти, посидеть у воды и увидеть это свечение вблизи. А потом совершенно не удивляюсь:       — Вот бы к озеру сейчас, — тихо говорит Фрэнк.       Мысли читает, как обычно всё знает. Давно уже нет нужды носить с собой блокнот и ручку, они ни к чему, если какая-то ментальная связь, что ли, работает. От неё никуда не деться, хочешь не хочешь, а открытой книгой будешь, которую уж будто читал когда-то, стоит только взглянуть на обложку. Улыбаюсь на его слова, медленно киваю и думаю, что было бы у воды прекрасно вот так вот вдвоём, а он даже головы не поворачивает, просто улыбается и руку крепче сжимает. В голове сейчас нет даже и мысли о том, что наверху Джамия, что окно в комнату открыто и слышно может быть, что может выглянуть вниз, если проснётся из-за звуков. Настолько всё равно, ведь сейчас ночь, Фрэнк рядом, а это уже моё время. Не её. Нет.       Фрэнк как снотворное. Теплом укутывает лучше всякого одеяла, накрывает рукой плечо, и зевота сразу подкрадывается исподтишка, кладёт свои еле ощутимые ладони сверху рук Фрэнка и зазывает в сон. Спать, и правда, очень захотелось, настолько, что глаза начали смыкаться, а брови хмуриться.       — Ещё ведь и не спал? — больше констатация факта, нежели вопрос. Сам ведь знает.       Парень встаёт, убирает руки и становится напротив, ладони протягивает. За собой зазывает, ждёт, пока руки подниму к нему, чтобы потянуть на себя и повести к дивану.       Укладывает, одеялом накрывает сверху и подминает его под ноги, чтобы теплее было, потому что сам дрожу. И пусть скорее не из-за холода, а из-за того, что любимое тепло опять отдельно от меня. Приседает на корточки передо мной снова, смотрит глазами блестящими и целует в губы. С чего началось, тем и заканчивается. Только вот зевота как улетучилась, а глаза не смыкаются больше, а вот брови всё ещё хмурятся. Не хочется прощаться с Фрэнком до следующей ночи, было слишком мало. Этого не хватает.       — Боишься кошмаров?       «Боюсь, что не выживу до следующей ночи без тебя».       Только вот вслух не произнесу никогда, а так хочется, насколько бы сентиментально ни звучало. Да и вообще, тут любые мелодрамы отдыхают, Санта-Барбара пока не «хнычет» в сторонке, но ещё парочка «неожиданностей», типа Джамии, и можно сериал снимать. Наш личный сериал, длиною в пару недель без возможности поставить на паузу, а хочется до боли в костяшках, когда кулаки от обиды на время сжимаются.       В ответ лишь киваю, пусть будут кошмары. Ведь, когда Фрэнк не рядом, это тоже кошмар, даже похлеще тех, что ночью во снах приходят. И он понимает, забирается на диван и ложится сзади, обхватывает руками, ёрзает и укладывается поудобнее, впечатываясь телом в мою спину. Даже радуюсь, что диван оказался уж слишком мал, потому что можно ближе, теснее и приятнее. Снова становится тепло, снова дыхание опаляет кожу на шее, а кончики пальцев бегают по моему животу, вырисовывая какие-то странные невидимые узоры. Иногда пробираются выше, к шее, залезают под ворот пижамы, но дальше не решаются, а очень жаль, только вот не время сейчас. Уж точно не сейчас, но на счётчике ещё не «ноль», поэтому подождёт, немного подождёт.       Немного разворачиваюсь к Фрэнку и палец вверх поднимаю, указываю на потолок, а сам смотрю вопросительно. Мол «Джамия-то там, сверху, одна, а ты тут со мной, не поймёт». Он лишь прикрывает глаза, сжимает в объятиях до хруста косточек и произносит куда-то в шею:       — А мне всё равно.       Сначала думал, что показалось, а потом только улыбнулся и положил свою руку сверху, сжал посильнее и уложил голову на подушку мягкую, тёплую. Ещё несколько минут пальцы вырисовывают что-то на коже, а напоследок губы прикасаются к шее, оставаясь там на пару секунд.       Часы всё так же тикают, хотят вызвать прежнюю раздражительность, только вот более их не замечаю, ведь рядом своё личное «вечно». Ветер прохладный всё так же залетает в комнату, очерчивает силуэт наших тел и пытается накрыть своей свежестью, только вот не замечаю и его, ведь рядом своё личное «тепло».

***

      — Мальчики, — женский голос откуда-то сверху заставляет глаза распахнуться, как бы того не хотелось.       Солнце уже давно слепит глаза, но обращать внимание на него совершенно не хочется. Но рядом стоит миссис Айеро, теребит рукой плечо и пытается разбудить. Произносит имя одно за другим, а разбудить всё никак не может, не получается вытащить ни одного из нас из царства дяденьки Морфея и его отца Гипноса.       — Вставайте, пока Джамия не проснулась, — тихонько говорит она и убирает руку.       После этих слов почему-то резко оба открываем глаза, пытаемся рассмотреть Линду, стоящую во весь рост, но картинка размыта. Сон всё никак не отпускает, но вставать нужно, причём срочно. На часах вот уж почти девять, а это означает, что повезло очень. Повезло, что миссис Айеро встаёт раньше всех, что первая увидела она, а не кто-то другой, потому что понимает лучше всех, принимает ближе всех.       — А отец?       Голос Фрэнка сонный, глубокий и даже немного кряхтящий. Ему идёт, ему любой голос идёт, потому что, какой бы ни был, всегда родной и тёплый. Линда отходит на несколько шагов, будто давая место для того, чтобы ноги поставить на пол и наконец-то встать на них.       — Отец тоже ещё спит, так что было бы неплохо вам поторопиться и сделать вид, что ты, Фрэнки, просто рано встал, а ты, милый, — и указывает пальцем на меня, а сама улыбается тепло, — всю ночь тут один спал.       Линда понимающая и принимающая, а ещё добрая и любящая. И много-много других эпитетов, исключительно положительных, которыми можно описать эту женщину. Я улыбаюсь в ответ, привстаю со своего места, а она лишь ерошит мои волосы, поправляет свой фартук оливкового цвета, прям как у Фрэнка радужка глаз, и идёт на кухню, готовить завтрак дальше.       Встала она, видимо, уж очень рано, потому что запах приятный в помещении витал, а сама она выглядела бодро. Уж точно не как человек, который проснулся только-только. Только вот не разбудила раньше. Смотрела, наверное, на нас спящих, а я как представлю это со стороны, так щёки сразу краснеют. Не расцепились же за ночь друг от друга, всё в таких же крепких объятиях, и губы Фрэнка к шее прикасаются, накрывают кожу. Стыдно перед Линдой вдруг стало, но тёплая улыбка, подаренная женщиной, успокаивала, освобождала от дурацких мыслей.       — Доброе утро, — произносит Фрэнк и улыбается.       Прижимается из-за спины и целует в шею и щёку. И диван уже кажется удобнее, и плечо не ноет больше, потому что лежал в одном положении всё это время. Утро кажется прекрасным. Утро действительно прекрасно, когда вот так вот губы на коже чувствуешь.       — Фрэнк, имей совесть-то перед собственной матерью! — вскрикивает Линда откуда-то из кухни, а после тихонько смеётся, но достаточно для того, чтобы услышать.       И Фрэнк тихо смеётся, обиженно вздыхает и встаёт с дивана, напоследок ведя пальцами по моему плечу. И я тихо смеюсь, потому что всегда бы так.

***

      Аккуратно приоткрываю дверь и заглядываю вовнутрь. Никого. Захожу внутрь и уверенно продвигаюсь к стене, где лежит холст, прикрытый тонкой тканью сверху. Подальше от чужих глаз, потому что не хочу, чтобы видел кто-то другой. Кто-то, кто не Фрэнк, то есть. Хочется для него и только, а ещё хочется дописать эту картину, пока цифра «ноль» не появилась, а то потом будет поздно. Картину свою хочу на память Фрэнку отдать, а в уголочке внизу подписать как-то по-особенному, чтобы символично и только для нас, потому что место нарисованное тоже только наше. Время-то не остановится, а картина всё ещё не закончена, вроде как и озеро есть, и небо с верхушками деревьев на горизонте, а вот нет главного — фиалок. Их ещё рисовать и рисовать, потому что, пожалуй, один из главных элементов.       Как они тут растут, мне вот до сих пор непонятно. Условия не для таких растений, климат тоже, вроде как, не тот, а вот цветут и всё. Что-то нереальное. Возможно, кто-то сверху захотел пошутить, разместив здесь такое красивое поле, совершенно позабыв о том, что не для фиалок это место, а для какой-то обычной травы сухой. Да и вообще непонятно, почему людей так мало там было. За день, который мы провели в этом небольшом раю, никто не пришёл, а место ведь сказочное. Его бы под заповедник какой-то или как природную ценность, чтобы никто не изуродовал, не покалечил. Место это ценить надо, восхищаться и картины по нему писать, что я и делаю, что и старик делать начал.       Старик… Старик этот кажется Вангой местного разлива. Отдал же мне картину, как будто знал, что именно туда попаду с Фрэнком, что именно это место станет таким особенным для меня. Можно назвать стечением обстоятельств, но что-то слабо я в это верю. Ведь именно Линда нашла меня, именно к ним в дом я попал, и как раз в этом-то доме и встретил свою первую любовь, что ли. Почему-то кажется, что любовь, хотя точно не знаю, на что похоже это чувство. Может, и не первую вовсе, но я не помню, поэтому будет первой. Мне бы хотелось так, потому что именно такой она должна быть у каждого. Сносить крышу должна, окунать в нежность и заставлять сердце замирать, а кровь вокруг него бурлить. Да и вообще все нервные окончания рушить, рефлексы и привычки тоже, а потом строить что-то новое, единое на двоих.       Поэтому рука тянется к холсту, как к чему-то сокровенному. Тому, что хранит какие-то особенные воспоминания, пускай длиною в один день, но это такое ограниченное время не мешает им стать сокровенными. Тюбиков, предназначенных именно для фиалкового поля, намного больше, чем других. Оттенков много, штук восемь так точно, а если их начать смешивать, то целая палитра пестрящая. Намешать оттенков сто, а может, и больше, точно можно. Когда начинаю рисовать, то забывается всё, даже расстояние, которое обязательно днём приходится держать. Дистанция эта раздражает, но ничего пока поделать не могу, остаётся лишь ночи новой ждать, чтобы опять всё близко, жарко и желанно. По-другому никак.       Когда заканчиваю первую половину сиренево-зеленого поля, уже близится закат. День прошёл слишком быстро, а поле получилось уж очень хорошо, даже сам в это не верю, но радуюсь тому, что вышло. Вроде бы и закат радует так же, ведь близится ночь заветная, но по течению времени цифра в голове меняет цвет. Сейчас она уже почти оранжевая, к двенадцати ночи уже будет красная, а когда перевалит за нули, то и вообще засияет огненным цветом и исчезнет, а вместо неё другая появится, ещё более угнетающая.       Пока рисовал, даже и не слышал, как дверь пару раз открывалась, как заходил кто-то, а потом выходил. Совершенно до этого дела не было, ведь перед глазами фиалки, на подоконнике фиалки, как и за окном, где-то вдалеке, поле фиалок расстилается, только смотреть туда и вовсе не нужно — всё в памяти намертво закреплено. Уже почти заканчиваю, делаю последние штрихи, как перед глазами маячат кончики волос тёмных. Взгляд подымаю вверх нехотя, отрываюсь от картины и вижу лицо Джамии, с интересом рассматривающей моё произведение.       — Очень красиво, — тихо проговаривает девушка, тянет руку к холсту, а я его отодвигаю подальше, чтоб не испортила.       Краска свежая. Прикоснись пальцами, и отпечаток останется не на пальцах — на холсте. Мои старания кажутся важнее, поэтому, совершенно не стесняясь, забираю у Джамии возможность дотронуться. И так к моему Фрэнку прикасается, картину я ей уж точно не отдам, да и Фрэнка тоже. Она робко руку убирает, чуть отводит взгляд, а потом снова улыбается.       — Вчера смотрела на этот накрытый холст, и так хотелось взглянуть, но почему-то не смогла. Подумала, что, если закрыли, то так должно быть. Значит не стоит лезть. Правильно подумала. Хоть какие-то выводы она делает правильные, хоть что-то замечает. Правда, другое не замечает. То, что у неё перед носом прям происходит, не видит или же просто отказывается видеть, тут уж неизвестно. Хотелось бы ей глаза открыть, просветить немного, но вот не решаюсь так же, как она к холсту не решалась подойти.       — Ты очень красиво рисуешь, Джерард. Молодец, только… — она запинается, как будто пытается сказать что-то, но ещё не знает, стоит ли.       Холст на пол кладу, отодвигаюсь от него немного, чтоб ничего нечаянно не сделать, а после поворачиваюсь к ней. Показываю, что готов слушать её внимательно, хотя не хочется совершенно. Джамия нервно вздыхает и продолжает:       — Скажи мне… Только правду, — запинается, нервничает, но всё-таки продолжает. — Я просто не знаю, правильно ли это всё поняла. Может быть, ошиблась, и мне кажется только. Надеюсь, конечно же, что кажется. А если же нет, то и не знаю, что дальше будет, поэтому спрашиваю у тебя, чтобы… Ну, знаешь, убедиться, что ли, а там же решение всего этого самого придёт, только…       Надоело. Хватаю её за руку. Надеюсь, что поймёт и продолжит говорить нормально, а то вот сам уже начинаю от всего этого нервничать. Не дурак, конечно, догадываюсь, о чём речь зайдёт, но не думал, что так быстро. Всё-таки, неглупая она, даже просвещать её не понадобилось, вон, сама догадалась.       — Тебе нравится Фрэнк, да? — понимает она и наконец-то озвучивает свои мысли.       Только вот ошибка опять. Фрэнка я, видимо, люблю, но пусть для неё будет просто «нравится». Может, ей проще так будет. Самому себе-то в этом признаваться странно, а тут ещё и ей. Поэтому остаётся только кивнуть. Врать не хочу, точно не в этой ситуации.       — Понятно…       Глаза у неё опускаются куда-то в пол. Сама всё пытается осмыслить, разложить мой кивок в слова, а потом их по буквам и усвоить, чтобы понять, чтобы запомнились и воспринялись правильно. Только вот что теперь ждать от неё мне совершенно непонятно.       — А ты ему…? — она не заканчивает фразу, не успевает.       За дверью шаги слышны, и в комнату заходит Фрэнк. Немного раскрасневшийся, щёки алые, по лбу стекают капельки пота, а из-под поднятых рукавов рубашки видны выпирающие вены-змеи. Красив, как ни крути, даже когда в таком состоянии. Особенно когда с такой улыбкой на лице. Смотрит на меня и говорит:       — Мы с отцом закончили забор делать, так что пойдёмте ужинать. Мама уже всё приготовила, — подмигивает мне еле заметно и уходит, так и не взглянув на девушку свою.       А у Джамии взгляд сразу поникшим становится, даже жаль немного стало. Не знаю, почему, по сути врагами быть должны, но выглядит она так опечалено, что хочется даже утешить. И, посмотрев на неё, можно понять, что она получила ответ на свой вопрос. Ответ этот был завуалирован, но достаточно ясен и «прямо в лоб», как говорят. Не нужно и слов больше ни говорить, ни писать, всё настолько просто и понятно.       Подымаюсь со своего места и иду к выходу из комнаты, а потом останавливаюсь, потому что позади голос слышен дрожащий. Смотрю на девушку, а на глазах у неё слёзы, пелена белая, которая вот-вот и скатится вниз огромными каплями, стечёт к подбородку и будет падать вниз, оставляя на ткани джинсов тёмные пятна.       — Опять… — только и говорит.       Спрашивает:       — Что мне делать?       Смотрю на неё недолго, пытаюсь понять, что же означает вот это вот «опять», но не понимаю. Как бы ни хотел. Списываю на неконтролируемые эмоции, потому что другого объяснения не нахожу. Взгляды наши соприкасаются, упираются друг в друга. Джамия ищет что-то, пытается понять, как так вышло, но ничего не находит. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь, а после скрываюсь из виду в коридоре. Не хочу там больше быть. Я нарисовал часть картины, больше мне в той комнате ничего не нужно.

***

      — Ну что, пойдём, да?! — Фрэнк мельтешит перед глазами и ярко-ярко улыбается.       Такой счастливый, довольный от чего-то, что сам начинаю лыбиться, подобно дурачку. Улыбка у Фрэнка заразительная, и смех тоже заразительный. Уговаривает вот меня, все тридцать два зуба видны даже, настолько сильно уговаривает. Не понимает только, что и не нужно этого даже, уже ответ получил несколько дней назад. Предложил же пойти вместе с ним. Просто в гости, но согласен-то я на всё, и просить не надо. Не написал прям так, правда, но он же и так понимает. Может, бегает по кругу просто так, для галочки, чтобы повеселиться ещё больше.       Киваю уже в который раз за эти недели, давая своё полное согласие, а Фрэнк наконец-то останавливается и обнимает меня изо всех сил. Сжимает так, что все свои рёбра чувствую под его крепкими руками. Силу уж точно он не рассчитывает, но оно и всё равно.       — Ура! — кричит. — Тебе обязательно всё понравится, я уверен. Друзья у меня обалденные, вот увидишь. Один Рэй чего стоит со своими кучеряшками, а Боб! Он постоянно ходит с одним и тем же выражением лица каменным, но как выпьет, так весельчаком ещё тем становится! Я тебя со всеми познакомлю, там будет ещё пара ребят, они тоже классные!       И говорит, и говорит без умолку, не переставая. Обнимает всё так же, не отпуская. Даже кажется, что говорит кому-то за моей спиной, а я лишь средство для коммуникации. Предложил он это снова, как только я спустился на первый этаж после «разговора» с Джамией. Линда всё это действие слушала с кухни, и лишь иногда до моего слуха доносились её тихие смешки. Явно так реагировала на сына своего, который вот-вот, и взорвётся от счастья, будто не он буквально недавно виделся со своими друзьями. Хорошо, что хотя бы Айеро-старший до сих пор домой не зашёл, а то такая картина ему бы не очень понравилась.       А вот Джамия зашла. Зашла на первый этаж, спускаясь по лестнице медленно, с каждой ступенькой ноги у неё дрожали всё больше, а глаза расширялись. Она смотрела на нас своими глазами покрасневшими, молчала, боялась даже пошевелиться, а Фрэнк всё продолжал говорить, как хорошо мы завтра время проведём, как понравится мне всё, и вообще будет круто. Каждую секунду занимал своими разговорами, а у девушки каждую секунду пелена появлялась на глазах вновь, не успела оттереть глаза от солёной жидкости, и всё по новой.       Фрэнк держал меня в объятиях крепко-крепко, всем телом ко мне прижимался, руку одну держа на талии, а другой ухватился за шею бережно, пальцами в волосы проникая. Щекой своей опалял кожу, а речами сердце Джамии. Сжигал до пепла, будто подносил к нему кувалду раскалённую, а после бил беспощадно, потому что «ты всем понравишься так же, как нравишься мне, Джи»; потому что «эта ночь будет ещё одним нашим воспоминанием»; потому что «сможем нормально вместе побыть». Говорил это, вроде как, тихо, но Джамия слышала, и ей было достаточно, чтобы сделать последний шаг, стать дрожащими ногами на пол первого этажа и медленно пройти мимо нас, натянув уголки губ, а после предложить свою помощь Линде.       Как только Фрэнк увидел девушку, свою девушку, проходящую рядом, то вдруг замолчал, перестал кричать об этом всём, а потом отстранился немного и в самое ухо:       — Как думаешь, она слышала?       Не отлипая от него, киваю, а после всё-таки заглядываю в глаза и вижу огоньки радостные. Прям распирает радость, а улыбка опять оголяет зубы ровные. Неужели так и задумывал?       — Я хочу, чтобы она была хоть немного готова к разговору, чтобы хотя бы предположила. Не знаю, правильно ли это.       Он шепчет это тихо, а уголки губ медленно сползают вниз, взгляд тяжёлым становится, а из лёгких выходит тихий вздох. Фрэнк быстро целует в щёку, отстраняется и идёт на кухню, чтобы тоже предложить свою помощь, а я стою, будто ноги мне бетоном залили, и он благополучно так и высох. За спиной раздаётся голос мистера Айеро.       Оборачиваюсь и вижу, как мужчина снимает обувь и что-то бормочет себе под нос. Парой секунд ранее бы пришёл, и всё по новой бы: разборки, драки и крики. Не хотелось этого совершенно, поэтому скрываюсь на втором этаже, бегу в ванную, дабы лицо умыть, в надежде, что вода холодная поможет, что думать обо всём этом легче станет.       Ужинали мы в тишине, никто толком ничего не говорил. Только Айеро-старший жаловался на собаку соседскую неугомонную, которая всё так же пыталась прорыть подход на их территорию. Ругался на неё, как мог, словами разными обзывал, а потом ухмылялся. Яму он засыпал тщательно землёй и притоптал хорошенько, а по всей длине, где их территория соприкасается с соседней, вставил в землю палки, чтобы уж точно не пробралась и не испортила сад и ещё чего похуже.       Только вот Фрэнк собаку защищал, не видел в этом ничего плохого, но отцу всё равно помогал, потому что тот попросил, потому что, вроде бы, наладилось только у них всё более или менее. Сказал, что собак любил всегда и себе хотел, а ещё попросил отца в его присутствии больше так не говорить о его любимом животном, на что тот лишь фыркнул. Фрэнк ведь всегда собаку просил купить, с самого детства клянчил у отца, пытался даже через маму путь к маленькому мохнатому счастью проложить, но получалось плохо. Мистер Айеро всегда отказывался наотрез, да и вообще животных не любил, потому что считал бессмысленными их.       — Ну вот какая из них защита?! Ты только глянь на этого соседского суслика-переростка. Как он поможет этому придурку Кейлу, кроме того, что в ботинки ему нассыт, а потом разорвёт их, пока тот не видит?! Нет, нахрен всех этих мохнатых тварей. У себя в колледже заводи собак, я подожду, пока тебя из общаги твоей выгонят!       Фрэнка это злило ужасно, но говорить он ничего не стал более. И так хватало ссор, а все эти разговоры про собак лишь номер дохлый, который никогда в жизни не будет взят во внимание самим Айеро-старшим, потому что «нахрен всех, мне не нужен ещё один рот». Линда лишь тихо вздыхала на это всё, попивала свой зелёный чай и ждала, пока закончится ужин, чтобы наконец-то все разбрелись по дому в разных направлениях, а она спокойно помыла посуду и осталась в тишине.       Следил я за всем этим внимательно, слушал каждое слово, потому что хотел узнать как можно больше о Фрэнке, о его прошлом, желаниях и предпочтениях. Смотрел на него восхищенно, когда он рассказывал о собаках и своих любимых породах и совершенно не замечал взгляд Джамии на себе.